Несколько минут ещё Тихоня постоял рядом с Горюновым, давно затаившим обиду на весь белый свет, послушал разгневанные речи по поводу нашего разгильдяйства – Горюнов гораздо крепче завернул. Всё было плохо, если верить ему. Плохо в армии, на флоте, в министерствах и ведомствах – везде дармоеды сидят. И у всех подписка на "Мурзилку". Божко был не согласен с такою точкой зрения, но возражал несмело – не хотелось спорить в такой хороший, умиротворённый вечер. Но самое главное, почему он так несмело возражал, самое грустное то, что за обидой Горюнова стояла какая-то непостижимая правда, такая правда, которую Тихоня не мог ещё постигнуть. Эта правда касалась Родины и государства, и других каких-то громадных величин, до которых нельзя дотронуться рукой, и нежелательно трогать словами.
Отец, простужено покашливая, вышел на крыльцо, окликнул сына. Извинившись, Тихоня с потаённым облегчением отошёл от Горюнова, разгорячённо дышащего гневом.
Раскрасневшийся Иван Антипыч, никогда и ничего не умеющий таить за душой, обнял дорогого сынка и неожиданно брякнул:
– А твоя матаня вышла замуж. Писать не хотели.
Следом вышедшая мать тихо возмутилась:
– Чо ты выскочил с этой матаней? Как выпьешь, так и высунешь язык.
Проболтавшийся Антипыч нисколько не смутился. – Замуж не напасть, лишь бы замужем не пропасть. – Он уселся на лавочку под берёзой. – А ну, иди сюда, моряк, малость покалякаем. Не куришь? Нет? Ну, молодца. Ты глянь-ка, мать, и не курит, и не пьёт. Ну, прямо золото. Так что ты говоришь, сынок? Насовсем пришёл? Но срок-то ещё не закончился. Это как прикажешь понимать?
– Там, где я служил – год за два считается, – полушутя ответил Тихон.
– Ну, командирам видней. А теперь-то куда? Чем думаешь заняться?
– Тю! – Мать сердито одёрнула сзади. – Дай хоть оглядеться человеку.
– Ну, оглядится. А потом? – настаивал отец. – В институт не передумал? В город ехать.
– Да ну его, город. – Сын посмотрел куда-то в сторону полей. – Есть одна мыслишка. Потом скажу.
– Вот и возьми его за рубль двадцать. – Антипыч обиделся. – Что за секрет? На большую дорогу собрался идти с топором?
Они помолчали. Мать ушла в избу. Отец курил. Небеса уже густо повызвездило над крышами и над полями.
– Знаешь, батя, – парень глубоко вдохнул весенний воздух, – на комбайн хочу пойти.
Сделав большую затяжку, Антипыч подавился дымом, из папиросы даже искры брызнули.
– Ты вроде тверёзый, – он прокашлялся, – а такую хренотень городишь. Кандыбаин. Придумал тоже.
– А чего? Нормальная работа.
– Ну, конечно. По колено в трудоднях и по уши в пыли.
Мало тебе, что я мантулю, как дурак. Ни выходных, ни проходных. Ты чо, сынок? Сдурел? Тебе надо в город нацеливаться.
– Нет, батя. На комбайн. Я так решил. – И Тихоня опять улыбнулся своей удивительной улыбкой блаженного.
* * *
Через год, примерно, о нём уже восторженно писали в районной газете и в городской. Недавно ещё никому не известный Тихон Иванович Божко с лёгкой руки журналистов прославился как Тихон Океаныч или Тихоокеаныч – "капитан подводной лодки в море золотых хлебов". Он оказался неуёмным, азартным трудягой. С утра пораньше, когда ещё туман крылом не шевелил, капитан подводной лодки уплывал в просторные поля – в самые далёкие загоны. Останавливался где-нибудь на взгорке или в берёзах. На полчаса глушил мотор, чтоб не мешал вселенскому покою. Ложился на какую-нибудь старую копну или просто на землю, на травку – пахучую, мягкую. Закинув руки за голову, слушал просыпавшихся пичуг, смотрел на небеса, покусывая нежную былинку. Улыбался, думая чём-то, вздыхал. О чём он думал? Да как сказать? Хорошо ему было в родимых просторах, красота ощущалась кругом – красота большая, несказанная, не каждому сердцу доступная.
Обжигающе остро ощущалась великая прелесть полей, перелесков, дорог. Берёзовый свет серебром в самую душу струился. Высокие тихие песни пролётных гусей-лебедей как будто сказку в сердце окликали – стародавнюю, полузабытую.
Однажды осенью, после успешной "битвы за урожай", Тихоокеаныч, немного смущаясь, сказал, что жениться надумал. Мать обрадовалась – давно пора. Зато Антипыч засмурел, когда услышал, кто будет невестой. – Выбрал! Краше некуда!
– Да когда выбирать-то ему? – защищала Елена Ермолаевна. – С петухами ложится, с петухами встаёт.
– Так лучше вообще бы не женился, чем на такой – жердина двухметровая.
– Тебе с ней не жить, не гунди.
– Как не жить? Мы рядом будем. А на неё смотреть, на дылду эту, – башка отвалится, – загоревал Антипыч, уходя и приволакивая хромую ногу.
Жену себе Тихоня облюбовал – Маринку Селивёрстову, худосочную, длинную девицу, которую со школы прозвали "Семивёрстова". Никто из парней не засматривался на неё; вечно Маринка на танцах томилась в тёмном углу, стенку подпирала да извёстку пальцем колупала. До службы на флоте Божко на Маринку эту – ноль внимания. Но океан, похоже, промыл мозги ему, прополоскал. Парень научился глядеть не на поверхность – в глубину человека. В девушке той, нескладной вроде бы, неэффектной – он душу сумел разглядеть, золотую душу, неподдельную, не покрытую сусальным внешним блеском. Именно такая красота спасала и спасает мир – красота человеческих душ.
"Много вы понимаете!" – спокойно думал Тихоокеаныч, глядя на постные физиономии своих друзей, сидящих за свадебным столом. Да что друзья – они ещё зелёные. Седой Антипыч, помятый жизнью, и тот не скрывал разочарования.
Хорошенечко дерябнув за свадебным столом, свёкор подошёл к невестке, крякнул селезнем.
– Повезло тебе, девка! Ой, повезло!
– Правда! – сияя глазами, согласилась простодушная невеста. – Я даже сама себе завидую!
– Это как же? – удивился хмуробровый свёкор.
Она засмеялась – душевно, зазвонисто.
– К зеркалу, бывало, подойду, смотрю на себя и завидую. Какая ты, Мариночка, счастливая, говорю я себе.
– Да и я счастливый, – проворчал Иван Антипыч, оглядывая высокорослую невестку. – Теперь ты лампочки нам будешь вкручивать. А то я с табуретки шабаркнулся давеча, вторую ногу чуть не сломал.
И опять невестка рассмеялась, как может смеяться только человек с бесхитростной душой.
Невзрачная, нескладная Маринка вскоре преобразилась, да так преобразилась – не узнать. Расцвела деваха замужем, повеселела, лицом посветлела – пропали два-три прыщика, мухами сидевшие на скулах, зато появился щекастый задорный румянец. Она парнишку для начала родила, потом – девчонку. Антипыч рассиропился, окружённый внуками, заметно подобрел. Эти внуки – чертенята ангельские – открыли второе дыхание в седом старике. "Своих-то растил, так всё некогда было погладить, – печалился старик. – Всё пахота, работа, мать её за ногу. Только теперича полюбоваться можно, поребячиться…"
Всё равно Антипыч не забывал бухтеть, когда был когда был в подпитии. Правда, по другому поводу бухтел.
– Сроду не думал, что Тихон в комбайнёры попрётся, – говорил он снохе, втайне мечтая о сыне-начальнике, или, на худой конец, о сыне-инженере. – И чо там у него произошло? Он тебе не рассказывал?
– Где? На комбайне?
– Тьфу ты! Ну, причём тут кандыбаин? – Антипыч опять был готов рассердиться, глядя на высокорослую сноху. – До тебя пока дойдёт, дак я подохну. Почему его комиссовали флоту? Не говорил?
– А-а! Ну, это я не знаю. Он не говорил.
Старик, вздыхая, делал вывод:
– Видать, подписку дал.
– А я так слышу первый раз, что комиссовали, – удивилась Маринка. – Сроду не сказала бы. Руки-ноги на месте. Здоровый мужик.
– Тебе видней. – Антипыч хмуро поглядел на гладкую, весёлую сноху и отошёл. "Собрались – два сапога пара! Сияют как на парад начищенные! А кругом грязюка – спасу нет!" – подумал он, внимательно глядя за окно, словно считая дождинки, уже трое суток подряд свинцово дробившие по стёклам…
* * *
Осень красно-желтыми пожарами стала разгораться на полях и запламенела по лесам. Прохлада день за днём придавливала. Последние перелётные птицы роняли печальные звуки с небес. Первый иней по утрам отращивал "седую бороду" на кустах, на пожухлой траве.
В эту пору в полях заканчивалась "битва за урожай", Тихоокеаныч, по собственному признанию, из рабочей лошади снова превращался в человека. Чистый после бани, в отглаженной белой рубахе, в новых брюках – сидел за столом, газетку читал или книгу. Но читать – его надолго не хватало.
Покорной супруге своей он приказывал собирать ребятишек самой одеваться в лучшие наряды. Дружное семейство выезжало в город – неподалёку. Там ходили-бродили по всяким "злачным" местам, ребятишек развлекали и себя не забывали. Из города всегда возвращались с покупками. Засучив рукава, отец охотно помогал сынишке собирать-конструировать модели самолётов, кораблей.
И вот однажды, когда он голову ломал над крейсером, калитка за окнами брякнула. В дверь постучали, и в избу ввалился какой-то усатый, пузатый мужичина с торбами – одна через плечо, другая в крепкой, тёмно-красной лапе.
Отложив игрушечный кораблик, Тихоокеаныч с удивлением посмотрел на чужака, хотел спросить, чего ему тут надобно.
Вдруг незваный гость зашевелил крылатыми усами и заорал как будто на пожаре:
– Подставляй фанеру!
Глаза у Божко округлились и радостно вспыхнули. – Боцман? Ты?
– А разве не похож?
– Глазам не верю! – Тихоокеаныч подошёл к нему, встал по стойке смирно и, шутя, подставил "фанеру" – выкатил грудь.
Бывший боцман раза три постучал увесистым кулаком по "фанере". (Так он делал, провожая моряков на берег). Потом они обнялись, по переменке приподнимая друг друга над полом – и тому, и другому силушки не занимать.
Ребятишки – мал мала меньше – вышли посмотреть на колоритного дядьку с большими усами.
– О! Сколько тут рыбёшки! – восторгался боцман, глядя на детей. – Хорошим неводом работаешь, хо-хо…
Нежданно-негаданно явившийся гость – Батура Григорий Григорич, которого на флоте звали коротко: Грига. Пожилой, но всё ещё полный силы и безудержной весёлости, он вскоре заполнил собой почти всё свободное пространство в доме – качество людей душевных, энергичных. Бывший боцман хохотал, потрясая богатырскими усами, шумно выражал восторг, слушая рассказы о трудовых победах комбайнёра. Садясь на предложенный стул, он тут же вскакивал – не усидеть.
Большие волоокие глаза его сделались влажными, когда сослуживцы стали предаваться воспоминаниям. Боцман то и дело царапал под горлом треугольник тельняшки, выступавшей из-под рубахи.
– Слава богу, свиделись! – Он покачал седою, курчавой головой. – А я как узнал, что ты здесь, на подводной лодке ходишь по степям… Что говоришь? Как узнал? Так тебя ж по телевизору показывали. Ты же золотым зерном заполнил все закрома, все трюмы великой нашей Родины! Герой, бляха-муха!
Да кто бы сомневался, только не я!
– Ладно, брось. Хорошо, что заехал. – Тихоня потрогал тонкий шрам на переносице; синевато-багровый когда-то шрам давно уже выгорел на полевых солнцепёках. – Маринчик, собери нам чего-нибудь на стол.
– Спокойно, у меня всё есть. – Батура сумку растарабарил. – Я загрузился – ниже ватерлинии. Вот, гляди, даже селёдка с тех берегов. Это я нарочно взял. Как напоминание.
Хозяйка усмехнулась, глядя на консервы.
– Нет, ну что вы? Угостить нам, что ли, нечем?
Расположившись за столом, усатый гость потёр ладони, похожие на двух варёных крабов – клешни красноватые, крупные. Приподнимая "краба" над головой, Батура стал говорить нечто странное:
– Парадный обед обычно начинают аперитивом. Аппетит возбуждает. Чаще всего это вермут или коньяк. – Он зазвенел поллитровками. – Что будем? Ваше слово, товарищ маузер.
Маринка с мужем весело переглянулись.
– А мы в сухом доке стоим! – объявил Божко. – Так что извиняйте.
Гость озадаченно подёргал седую усину, желтоватую от никотина.
– Значит, мне придется нынче пострадать. Первый тост, конечно, за Тихий океан. Нет возражений?
– А второй у тебя будет – за Великий океан, – подсказал Божко, посмеиваясь. – Ну, давай, принимай!
После рюмки-другой бывший боцман расстегнул рубаху – жарковато. Золотая "якорная" цепь на шее блеснула. Он раскраснелся как бурак, вспотел. Крылатые усы ещё сильней встопорщились.
Глядя на банку не открытой тихоокеанской селёдки, Батура вздохнул.
– Вот так и мы когда-то… Как селёдка…
Божко пододвинул к нему угощенье – боцман узловатый шрам заметил на руке.
– Это у тебя с тех пор?
– Ну, да. – Тихоня руку опустил под стол. – А ты, Григорич, с флота когда ушёл?
– Да как только, так сразу! – Батура засмеялся, но глаза печальные. – На флоте молодому хорошо, а я уже молью побитый.
– Не прибедняйся.
– Да чего уж тут… – Боцман увидел нежно-розоватую морскую раковину, лежавшую на книжной полке. – Это не оттуда ли? Не с наших родных берегов?
– Оттуда. Угадал.
Закрывая глаза, Батура послушал призрачное эхо океана.
– Скучаю, брат. Сильно скучаю. Даже снится порой, как мы опять задраиваем люки и уходим чёрте куда… – Он огляделся. – А гитара в кубрике найдётся?
– Поищем. – Тихоня к жене повернулся. – Сходи к соседям, попроси. Скажи, такое дело…
Минут через десять, когда Маринка принесла гитару, бывший боцман был уже без рубахи – в старом, местами заштопанном тельнике. Он ходил по "кубрику", мрачно говоря:
– Забыл? Напоминаю. Давление там не постоянное.
Давление увеличивается через каждые десять метров, и на километровой глубине оно составляет уже – сто атмосфер. Дерево, чтоб ты знал, на глубине тысяча метров теряет плавучие свойства. Так что мы бы хрен оттуда выплыли. И хорошо, что ты тогда сообразил. В общем, надо выпить за тебя. Не скромничай.
Услышав скрип дверной петли, хозяин торопливо палец приложил к губам.
Гость моментально сменил пластинку.
– Где я сейчас, ты говоришь? – затараторил он излишне бодро. – Я по снабжению теперь в одной конторе…
О, Мариночка гитару принесла. Ну, значит, так. Парадный обед обычно заканчивают… – Боцман хохотнул, подстраивая струну. – Чёрт его знает, чем там заканчивают. Я никогда, признаться, на обедах этих не бывал. Дружок был у меня, капитан, в загранку ходил одно время, не вылезал с парадных обедов и ужинов. Я от него наслышался.
Маринка с удивлением смотрела и думала, как этот здоровяк будет играть – пальцы такие крупные, что любой из них одновременно закрывал две или три струны. Однако бывший боцман игрок был ещё тот – для начала семиструнка брызнула веселым серебром, изображая цыганочку или что-то похожее, такое искромётное, что пятки зачесались – поплясать.
Потом глаза Батуры вдруг посуровели. Губы стиснулись так, что усы крылато встопорщились.
– Давай-ка нашу, – сказал он, грустно глядя за окно.
И они с Тихоней запели так задушевно, так проникновенно, что у Маринки мурашки побежали по спине.
Задраены верхние люки. Штурвала блестит колесо. Прощайте, друзья и подруги. Прощайте, Абрау-Дюрсо.
Прощайте, красотки. Прощай, небосвод. Подводная лодка – уходит под лёд! Подводная лодка – морская гроза.
Под чёрной пилоткой – стальные глаза!..
Отложив гитару, боцман неожиданно водки набуровил – молча хватанул полный стакан. Крупная седая голова его, склонившись на грудь, неожиданно затряслась.
– Я вас любил как сынов! Ах ты, господи!.. А что я мог сделать, Тихоня? Я сам после этого кровью харкал три месяца! – Батура отвернулся, шаркнул рукавом по щеке. – Пардон, пардон, хозяюшка. Пробоина случилась в переборке. Ну, пойдём, моряк, я покурю. На флоте не курил, а вот на берегу разбаловался.
Дождь конопатил по тесовому навесу, под которым они стояли, продолжая говорить о службе на морях-океанах. Затем опять сидели за столом, песни пели, друзей вспоминали.
Засиделись – за полночь. Постаревший боцман, заливая свои "трюмы" крепкой выпивкой, погружался всё глубже и глубже в свои переживания и откровения.
Сначала потаённым шепотом, а потом уже во всеуслышание Батура признался, что нередко по ночам слушает "Голос Америки". Через этот "Голос" он узнал о страшной гибели советской субмарины, которая лежала на пятикилометровой глубине, откуда её попытались поднять американцы.
– Субмарина "К-129", – угрюмо сказал гость. – Не слышал про такую?
– Слышал. Только не по "Голосу Америки". Тут, в соседней деревне, жил Горюнов. Скончался в прошлом году. Сын был у него. Единственный. Вот он как раз ходил на "К-129". А мужик этот, Горюнов, он всё хотел допытаться, что там случилось, да как…
Крупные пальцы Батуры побарабанили по гитаре.
– Помер, говоришь? Ну, это хорошо. – Он истошно икнул. – Мёртвые сраму не имут.
– Отяжелел ты, Григорич, – заметил хозяин. – Может, пора отдыхать?
– Я не от водки тяжёлый. От горя. Горько мне и тошно от того, что у нас… Эх, да что говорить! Такие хорошие люди у нас, такие… – Батура смачно выругался, – правители, мать их!
– Тише, – одёрнул хозяин, – ребятишек перепугаешь. Ну, а чего тебе наши правители? Дорогу перешли?
– Да им начихать на людей! Вот чего! Им наплевать на тех, кто на земле, и на тех, кто в море. Ты только представь: наша лодка потонула в Тихом океане. Я не знаю, что там было, взрыв баллистической ракеты или что-то ещё. Ну, потонули.