Он с комфортом ехал в поезде из Парижа, остановившись на ночь в Лионе, а затем в Арле, чтобы посмотреть те места, которые рисовал Ван Гог. Он сохранял бодрую невозмутимость, невзирая на очень плохую погоду. В Арле дождь с холодным северо-западным ветром промочил его насквозь, когда он пытался найти те самые места, где бывал Ван Гог. В Париже Том купил прекрасный альбом с иллюстрациями Ван Гога, но не решался раскрыть его под дождем и несколько раз возвращался в гостиницу, чтобы удостовериться, то ли это место. Он осмотрел Марсель, нашел его скучным, кроме разве что Каннебьера, и отправился поездом дальше на восток, останавливаясь на день в Сен-Тропе, Каннах, Ницце, Монте-Карло, – он слышал обо всех этих местах, а когда увидел их, ощутил их невероятную духовную близость, хотя в декабре небо было покрыто серыми зимними облаками, и даже в Мантоне, в канун Нового года, не было видно толп веселящихся людей. Том в своем воображении населил эти места людьми, мужчинами и женщинами в вечерних туалетах, спускающимися по широким ступеням игорного дома в Монте-Карло, в ярких купальных костюмах, легких и блестящих, как на акварелях Дюфи, гуляющими под пальмами вдоль бульвара Дезанглэ в Ницце. Это были американцы, англичане, французы, немцы, шведы, итальянцы… Любовь, разочарование, ссоры, примирения, убийства… Лазурный Берег восхитил его – как никакое другое место из тех, что ему доводилось видеть. Такой изящный изгиб береговой линии, и названия на нем словно бусинки – Тулон, Фрежюс, Сен-Рафаэль, Канны, Ницца, Ментона, Сан-Ремо…
Когда он вернулся четвертого января в Рим, его ждали два письма от Мардж. Она сообщала, что первого марта уедет из своего дома. Книгу свою она так и не закончила, но три четверти ее вместе с иллюстрациями отослала американскому издателю, который заинтересовался ее предложением еще прошлым летом. Она писала:
"Когда я тебя увижу? Мне бы очень не хотелось проводить лето в Европе, после того как я пережила такую ужасную зиму, но я думаю, что в начале марта поеду домой. Наконец-то я соскучилась по дому! Дорогой, было бы замечательно, если бы мы поехали домой на одном пароходе. Есть такая возможность? Я в этом не уверена. Неужели этой зимой ты не поедешь в Штаты хотя бы ненадолго?
Я думала о том, чтобы отослать весь свой скарб (восемь мест багажа, два чемодана, три ящика с книгами и прочее) медленным пароходом из Неаполя и приехать в Рим. Если бы ты был в настроении, мы могли бы опять проехать вдоль побережья и посмотреть Форте-деи-Марми, Виареджо и другие места, которые нам нравятся, – посмотреть в последний раз. Мне все равно, какая будет погода, но я уверена, что погода будет ужасной. Я не буду просить тебя провожать меня до Марселя, где я сяду на пароход, но как насчет Генуи??? Что ты на этот счет думаешь?.."
Другое письмо было более сдержанным. Том знал почему: за месяц он не прислал ей даже открытки. Она писала:
"Передумала насчет Ривьеры. То ли сырая погода отняла у меня силы, то ли книга. Как бы там ни было, я уезжаю из Неаполя в Америку 28 февраля пароходом "Конститьюшн" и сходить с него нигде не буду. Американская еда, американцы, напитки, доллары… – не мне тебе говорить, дорогой. Жаль, что не встречу тебя. Из твоего молчания я заключаю, что ты по-прежнему не хочешь меня видеть, поэтому выброси все из головы. Считай, что меня нет.
Конечно, я очень надеюсь увидеться с тобой снова в Штатах или где-нибудь еще. Если на тебя что-то найдет и ты появишься в Монджи до 28-го, знай, что тебя здесь ждут.
Всегда твоя,
Мардж.
P. S. Даже не знаю, в Риме ли ты еще".
Том представил себе, как она со слезами на глазах пишет это письмо. У него вдруг возникло желание сочинить ей очень любезное письмо, сообщить, что он только что вернулся из Греции, и спросить, получила ли она две его открытки? Но будет безопаснее, подумал Том, если дать ей возможность уехать, пока она не знает, где он. Он ничего не стал писать.
Единственное, что доставляло ему некоторое беспокойство, – это то, что Мардж могла приехать в Рим повидаться с ним, прежде чем он найдет квартиру. Прочесав несколько гостиниц, она сможет разыскать его, а вот квартиру ни за что не найдет. Согласно одному из пунктов "Penesso di Soggiorno", состоятельные американцы не обязаны сообщать о своем местожительстве в questura, тогда как все остальные обязаны докладывать полиции о перемене адреса. Том как-то разговорился с американцем, жившим в Риме, и тот рассказал, что не имел никаких дел с questura и его никогда не беспокоили. Если Мардж неожиданно нагрянет в Рим, у Тома в шкафу было достаточно и собственной одежды. Единственное, что в нем изменилось, – это цвет волос, но это можно объяснить пребыванием на солнце. Стоит ли волноваться? Том запасся поначалу карандашом для бровей – у Дикки брови были длиннее и немного приподнимались на концах, а кончик носа удлинял с помощью воска, но потом решил, что это бросается в глаза. Самое главное в перевоплощении, думал Том, темперамент и настроение перевоплощаемого человека, выражение лица. Все прочее не столь важно.
Десятого января Том написал Мардж, что вернулся в Рим после трехнедельного пребывания в одиночестве в Париже, что Том уехал из Рима месяц назад, по его словам – в Париж, а оттуда в Америку, хотя в Париже он с Томом не встретился, и что квартиру в Риме он еще не нашел, но продолжит ее поиски и сообщит ей свой адрес, как только где-нибудь поселится. Он от души поблагодарил ее за рождественский подарок: белый свитер с красными полосами, который она связала сама и примеряла на Дикки, альбом по искусству живописи Quattrocento и кожаный несессер для бритья с инициалами "Г. Р. Г.". Посылка пришла шестого января, поэтому Том и решил написать: он вовсе не хотел, чтобы она думала, что он не получил посылку, или вообразила, будто он испарился в воздухе и начала его поиски. Он поинтересовался, получила ли она посылку, которую он отправил из Парижа. Возможно, посылка задержалась. Было бы жаль, если так. Далее он писал:
"Я снова занимаюсь живописью с Ди Массимо и очень доволен. Я тоже по тебе скучаю, но если ты еще в силах сносить мои эксперименты, то я предпочел бы не видеться с тобою еще несколько недель (если только ты неожиданно не уедешь домой в феврале, в чем я по-прежнему сомневаюсь!), а к тому времени тебе, быть может, не захочется со мной встречаться. Передай привет Джорджо, его жене и Фаусто, если он еще там, а также Пьетро на пристани…"
Так отвлеченно, в таком мрачном тоне Дикки еще не писал. Это письмо можно назвать теплым, а можно – прохладным, но, в сущности, в нем ни о чем не говорилось.
Том нашел квартиру в большом доме на Виа Империале, близ Порта-Пинчана, и подписал договор аренды на год, хотя и не собирался проводить все время в Риме, тем более зимой. Ему просто был нужен дом, пристанище, потому что много лет у него его не было. А Рим – это шикарно. Рим – часть новой жизни. Когда он куда-нибудь приедет – на Майорку, в Афины, в Каир, – он обязательно скажет: "Да, я живу в Риме. У меня там квартира". Слово "квартира", на какой язык его ни переведи, говорит о многом, а квартира в Европе – это то же самое, что в Америке собственный дом с гаражом. Тому очень хотелось, чтобы у него была элегантная квартира, хотя гостей туда он приглашать не собирался. Телефон, даже незарегистрированный, он устанавливать не хотел, но решил, что телефон – скорее мера предосторожности, чем угроза, и потому подключил его. В квартире была одна большая комната, спальня, что-то вроде гостиной, кухня и ванная. Меблирована она была несколько витиевато, но в духе престижного района, в котором находилась, и вполне соответствовала тому образу жизни, который он намеревался вести. Плата зимой, в пересчете на американские деньги, составляла сто семьдесят пять долларов в месяц, включая отопление, летом – сто двадцать пять.
Мардж ответила восторженным письмом: она только что получила чудесную шелковую блузку из Парижа, чего никак не ожидала. Блузка ей в самый раз. Мардж писала, что на рождественском ужине у нее были Фаусто и чета Чекки, индейка была божественна, с глазированными каштанами, с подливкой из гусиных потрохов, был сливовый пудинг и все такое прочее, одного его не было. Что он сейчас делает и о чем думает? Стал ли счастливее? Фаусто мог бы заглянуть к нему по пути в Милан, если в течение нескольких дней он сообщит свой адрес или оставит записку в "Америкэн экспресс", сообщив, где Фаусто может его найти.
Том сделал вывод, что ее хорошее расположение духа объясняется тем, что она думает, будто Том уехал в Америку через Париж. Вместе с письмом Мардж пришло письмо от синьора Пуччи, который сообщил, что продал в Неаполе три предмета мебели за сто пятьдесят тысяч лир и что у него на примете потенциальный покупатель яхты, некто Анастасио Мартино из Монджибелло, который обещал сделать первый взнос в течение недели, а вот дом удастся продать разве что летом, когда снова появятся американцы. За вычетом пятнадцати процентов комиссионных сумма от продажи мебели составила двести десять долларов, и Том тут же отметил ее в ночном клубе, где заказал роскошный ужин, во время которого он сидел в изысканном одиночестве, при свечах, за столиком для двоих. Он, в общем-то, ничего не имел против того, чтобы ужинать и посещать театры в одиночестве, позволявшем ему сосредоточиться на образе Дикки Гринлифа. Он отламывал хлеб по кусочку, как это делал Дикки, вилку держал, как Дикки, в левой руке, глазел на другие столики и на танцующих с таким проникновенным и благожелательным восторгом, что официанту приходилось дважды повторять свой вопрос. Кто-то помахал ему из-за столика, и Том узнал американскую пару, с которой встречался на рождественской вечеринке в Париже. Он, в свою очередь, также их поприветствовал. Даже фамилию вспомнил – Соудерсы. В продолжение вечера он больше не смотрел в их сторону, но они уходили раньше его и остановились возле его столика, чтобы поздороваться.
– В одиночестве? – спросил мужчина. Он был немного навеселе.
– Да. Раз в году я встречаюсь здесь сам с собой, – ответил Том. – Отмечаю кое-какую годовщину.
Американец довольно безучастно кивнул, и Том понял, что мужчина не знает, что бы такое умное сказать, и чувствует себя неловко, как на его месте чувствовал бы себя любой американец из провинциального городка, столкнувшийся с космополитической уверенностью и достоинством, деньгами и хорошей одеждой, пусть даже эта одежда была на его соотечественнике.
– Вы, кажется, говорили, что живете в Риме? – спросила его жена. – Мы забыли, как вас зовут, но очень хорошо помним, что встречались с вами на Рождество.
– Гринлиф, – ответил Том. – Ричард Гринлиф.
– Ах да! – с облегчением произнесла она. – У вас здесь квартира?
Похоже, она собралась запомнить его адрес.
– В настоящее время я живу в гостинице, но собираюсь перебраться на квартиру, как только там закончится ремонт. Я остановился в "Элизео". Может, позвоните как-нибудь?
– С удовольствием. Через три дня мы уезжаем на Майорку, но у нас еще много времени!
– Буду рад вас видеть, – сказал Том. – Buona sera!
Снова оставшись один, Том вернулся к своим тайным мечтаниям. Надо бы открыть счет в банке на имя Тома Рипли и время от времени переводить туда по сотне долларов. Дикки Гринлиф пользовался услугами двух банков – в Неаполе и Нью-Йорке, – и на каждом счету у него было около пяти тысяч долларов. Он мог бы открыть счет на имя Рипли, начиная с пары тысяч, и внести туда сто пятьдесят тысяч лир, вырученных от продажи мебели в Монджибелло. Как-никак, ему приходилось теперь думать о двоих.
15
Том посетил Капитолий и Виллу Боргезе, тщательно исследовал Форум и взял шесть уроков итальянского языка у старика, жившего неподалеку, который вывесил в своем окне объявление о том, что обучает итальянскому. Том назвался вымышленным именем. После шестого урока Том решил, что знает итальянский не хуже Дикки. Он помнил наизусть несколько предложений, которые Дикки когда-то произносил. Теперь он знал, как нельзя говорить. Например: "Но paura che non с’е arivata, Giorgio", – произнес Дикки как-то вечером у Джорджо, когда они ждали Мардж, а она запаздывала. Следовало сказать "sia arrivata", в сослагательном наклонении, после выражения опасения. Дикки никогда не использовал сослагательное наклонение, а в итальянском к нему прибегают довольно часто. Том стал обращать на это внимание.
Том купил темно-красный бархат для портьер в гостиной – те, что достались ему вместе с квартирой, оскорбляли его вкус. Он спросил у синьоры Буффи, жены управляющего, не знает ли та швею, которая могла бы сшить портьеры, и синьора Буффи вызвалась сшить их сама. За работу она просила две тысячи лир – чуть больше трех долларов. Том заставил ее взять пять тысяч. Он купил несколько безделушек для украшения квартиры, хотя так никого и не приглашал, за исключением симпатичного, но не очень умного молодого американца, с которым встретился как-то в кафе "Греко", когда тот спросил у него, как добраться до гостиницы "Эксельсиор". "Эксельсиор" был по дороге к дому Тома, поэтому Том решил пригласить его выпить. Он собирался пригласить его на час – за это время можно было произвести на него впечатление, – а потом распрощаться навсегда, что Том и сделал, предлагая ему бренди, расхаживая по квартире и рассуждая о прелестях жизни в Риме. На следующий день молодой человек собирался уехать в Мюнхен.
Том тщательно избегал американцев, живших в Риме. Приглашая его в гости, они ожидали потом ответного приглашения. Он любил поболтать с американцами и итальянцами в кафе "Греко" и в студенческих ресторанчиках на Виа Маргутта. Свое имя он назвал только итальянскому художнику Карлино, с которым познакомился в таверне на Виа Маргутта, и сказал ему, что тоже рисует и занимается у художника Ди Массимо. Если полиция когда-нибудь заинтересуется деятельностью Дикки в Риме, возможно, уже после того, как Дикки снова станет Томом Рипли, на этого итальянского художника можно будет положиться – он скажет, что Дикки Гринлиф в январе занимался в Риме живописью. Карлино никогда не слышал о Ди Массимо, но Том описал его так ярко, что забыть его Карлино вряд ли уже сможет.
Он был один, но чувства одиночества не испытывал. Нечто подобное он уже пережил в канун Рождества в Париже: ему казалось, будто все наблюдают за ним, будто весь мир – его зрительный зал. Это чувство придавало ему сил, ибо любая ошибка могла привести к катастрофе. И он был совершенно уверен в том, что не допустит ошибки. Это наполняло его существование особой, сладостной атмосферой чистоты. Такое же чувство, думал Том, наверное, испытывает первоклассный актер, который убежден, что роль, которую он играет, лучше его не сыграет никто. Том был самим собой, и вместе с тем он был другим человеком. Он сознавал свою безупречность и был свободен, несмотря на то что контролировал каждый свой шаг. Но он уже не уставал после нескольких часов пребывания в этой роли, как это случалось поначалу. Ему не нужно было отдыхать, когда он оставался один. Теперь он был Дикки с того момента, как поднимался утром и шел чистить зубы, а зубы Дикки чистил, отставив локоть. Как и Дикки, он выскребал из яйца все его содержимое, а сняв с вешалки галстук, как и Дикки, неизменно вешал его на место и брал какой-нибудь другой. Он даже нарисовал картину в духе Дикки.
К концу января Том решил, что Фаусто, должно быть, уже побывал в Риме, хотя в последних письмах Мардж на этот счет ничего не говорилось. Мардж писала на "Америкэн экспресс" примерно раз в неделю. Она интересовалась, не нужны ли ему носки или шарф, потому что помимо работы над книгой у нее оставалось немало времени для вязания. Мардж всегда вставляла смешную историю про кого-нибудь из деревенских знакомых, чтобы Дикки не думал, будто она изводит себя из-за него, хотя именно так и было, и она наверняка не собиралась в феврале в Штаты, не предприняв еще одну отчаянную попытку увидеть его воочию, думал Том, потому и осаждает его длинными письмами, вязаными носками и шарфами, которые, как Том знал, уже высланы, хотя он и не отвечал на ее письма. Письма Мардж его отталкивали. Ему даже прикасаться к ним не хотелось: пробежав глазами, он разрывал их и швырял в корзину.
Наконец он написал:
"Я отказался от мысли снимать квартиру в Риме. Ди Массимо едет на несколько месяцев на Сицилию, и я, вероятно, поеду с ним, а потом съезжу куда-нибудь еще. Планы – самые неопределенные, но их преимущество состоит в том, что они свободны и отвечают моему расположению духа.
Не присылай мне носки, Мардж. Мне ничего не нужно. Желаю тебе большой удачи в Монджибелло".
У Тома был билет на Майорку – поездом до Неаполя, потом пароходом до города Пальма – в ночь с тридцать первого января на первое февраля. Он купил два новых чемодана от Гуччи в лучшем магазине кожаных вещей в Риме: один большой, мягкий, из кожи антилопы, другой – аккуратный, желто-коричневого цвета, из брезента, с кожаными ремнями. На обоих были инициалы Дикки. Том выбросил два своих самых потрепанных чемодана, а оставшийся, набитый одеждой, держал на всякий случай в шкафу в квартире. Ничего непредвиденного он не ожидал. Затопленная в Сан-Ремо лодка так и не была найдена. Том ежедневно просматривал газеты в поисках сообщений о ней.
Как-то утром, когда Том упаковывал чемоданы, кто-то позвонил в дверь. Он решил, что это агент какой-нибудь фирмы или просто кто-то ошибся. Возле звонка не было таблички с его именем. Он сказал управляющему, что такая табличка ему не нужна, потому что он не любит, когда приходят без предупреждения. Звонок прозвучал еще раз, но Том по-прежнему не реагировал на него, продолжая неторопливо упаковывать вещи. Он любил дорожные сборы, посвящал этому много времени, целый день, а то и два. Любовно складывая вещи Дикки в чемоданы, он то и дело примерял то какую-нибудь красивую рубашку, то куртку. Он стоял перед зеркалом и застегивал бело-голубую рубашку Дикки спортивного покроя с изображением морского конька, когда в дверь постучали.