Том посмотрел на него. Питер уже рассказывал о своем старинном ирландском замке и показывал его фотографии. Тома вдруг поразило некое сходство между Питером и Дикки, и это было похоже на кошмар, всплывший в памяти да так и застрявший в сознании неясным, но грозным видением. А все оттого, подумал он, что то же может случиться и с Питером, с этим откровенным, ничего не подозревающим, наивным, великодушным добряком… если не считать того, что они не очень-то похожи друг на друга. Но как-то вечером, пытаясь развлечь Питера, он заговорил с английским акцентом и стал подражать его манерам, дергал при разговоре головой в одну сторону, и Питера это ужасно рассмешило. Не нужно было этого делать, думал теперь Том. Ему было мучительно стыдно за тот вечер и за то, что он, пусть даже на секунду, подумал, что то, что произошло с Дикки, могло бы произойти и с Питером.
– Спасибо, – сказал Том. – Лучше я останусь тут один еще ненадолго. Вы ведь знаете, как мне недостает моего друга Дикки. Ужасно недостает.
Неожиданно на глаза ему навернулись слезы. Он вспомнил, как Дикки улыбался в тот первый день, когда они только начинали общаться, когда он признался Дикки, что его послал мистер Гринлиф. Том вспомнил их первую безумную поездку в Рим и даже те полчаса в баре "Карлтона", когда Дикки молчал от скуки, но, в конце концов, у него была причина, чтобы молчать: это он затащил туда Дикки, а Дикки был неинтересен Лазурный Берег. Если бы он осматривал достопримечательности самостоятельно, думал Том, если бы не торопился и не был так жаден, если бы правильно понял, в каких отношениях находились Дикки и Мардж, – а он по глупости этого не понял, – или просто подождал бы, когда они разойдутся по собственной воле, тогда ничего бы не произошло и он мог бы жить с Дикки до конца жизни, путешествовать и наслаждаться жизнью. Если бы он не надел в тот день одежду Дикки…
– Понимаю, Том, дружище, очень хорошо тебя понимаю, – сказал Питер, похлопав его по плечу.
Том посмотрел на него сквозь слезы. Он думал о том, как они с Дикки отправлялись бы на Рождество в Америку на лайнере, а с родителями Дикки у него установились бы такие отношения, будто они с Дикки братья.
– Спасибо, – сказал Том, и со стороны могло показаться, что это всхлипнул ребенок.
– Если бы не эти слезы, я бы действительно подумал, что с вами не все ладно, – с сочувствием проговорил Питер.
29
"Венеция. 3 июня 19…
Дорогой мистер Гринлиф!
Упаковывая сегодня свои вещи, я наткнулся на конверт, который Ричард передал мне в Риме и о котором я по какой-то необъяснимой причине до сих пор не вспомнил. На конверте написано: "Не открывать до июня", а сейчас как раз июнь. В конверте завещание Ричарда, он оставляет свой доход и имущество мне. Я этим поражен не меньше, наверное, чем вы, однако из текста завещания (оно напечатано на машинке) следует, что оно, похоже, было написано в здравом уме.
Мне остается только пожалеть о том, что я забыл об этом конверте, потому что он давно бы уже послужил доказательством того, что Ричард собирался свести счеты с жизнью. Я положил конверт в карман чемодана, а потом забыл о нем. Он дал мне его, когда мы в последний раз виделись в Риме и когда он находился в очень подавленном состоянии.
Поразмыслив, я решил выслать Вам копию завещания, чтобы Вы сами его увидели. Я в жизни еще не видел завещаний и совершенно не имею представления о том, как мне следует действовать. Что мне делать?
Пожалуйста, передайте мои искренние сожаления миссис Гринлиф и помните, что я сочувствую вам обоим. Мне жаль, что необходимость вынудила меня написать это письмо. Пожалуйста, ответьте мне как можно скорее по адресу: "Америкэн экспресс". Афины. Греция.
Искренне Ваш,
Том Рипли".
Вообще-то, это все равно что напрашиваться на неприятности, подумал Том. Скорее всего, снова начнут изучать подписи на завещании и на переводах, а страховые да, пожалуй, и трастовые компании готовы бесконечно вести расследования, когда речь идет о деньгах, взятых из их карманов. Настроение, в котором он пребывал, навевало именно такие мысли. Билет в Грецию он купил в середине мая. Погода становилась все лучше и лучше, и ему не сиделось на месте. Он взял свою машину "фиат" из гаража в Венеции и поехал через Бреннер в Зальцбург и Мюнхен, а потом в Триест и Больцано. Погода везде была приличная, разве что в Мюнхене, когда он гулял в Englischer Garten, прошел легкий весенний дождик. Он и не пытался спрятаться от него, а просто продолжал идти, радуясь, словно ребенок, тому, что впервые попал под немецкий дождь. На его имя в банке лежали две тысячи долларов, переведенных с банковского счета Дикки с его ежемесячных поступлений. Он не решался перевести большую сумму в такой короткий срок, как три месяца. Однако устоять перед полным риска и опасности соблазном завладеть всеми деньгами Дикки он не мог. Ему так наскучили однообразные, без всяких происшествий недели, проведенные в Венеции, когда каждый прошедший день убеждал его в собственной безопасности, а это еще сильнее подчеркивало монотонность его существования. Роверини больше ему не писал. Элвин Мак-Каррон вернулся в Америку (после бессмысленного звонка из Рима), из чего Том сделал вывод, что они с мистером Гринлифом решили, что Дикки или мертв, или скрывается по собственной воле и дальнейшие его поиски бессмысленны. Газеты перестали печатать что-либо о Дикки за неимением что-либо сообщить. Том ощущал какую-то пустоту. Состояние неопределенности едва не свело его с ума, пока он не отправился машиной в Мюнхен. Когда он вернулся в Венецию, чтобы собраться в Грецию и закрыть дом, ему стало еще хуже: он едет в Грецию, на эти древние острова, как какой-то Том Рипли, скромный и застенчивый, с тающей суммой в две тысячи долларов в банке, так что ему придется крепко подумать, прежде чем позволить себе купить книгу о греческом искусстве. Это было невыносимо.
Он решил предпринять героическое путешествие в Грецию. Он впервые в жизни увидит эти острова и будет жить там полной жизнью, дышать полной грудью, станет бесстрашным человеком, а не вечно чего-то боящимся ничтожеством из Бостона. Если даже в Пирее он попадет в лапы полиции, то, по крайней мере, вспомнит несколько предыдущих дней, когда он стоял под сильным ветром на носу парохода, пересекая темное, как вино, море, словно возвращающийся домой Ясон или Одиссей. Том написал письмо мистеру Гринлифу и отправил его за три дня до отплытия из Венеции. Мистер Гринлиф получит это письмо дней через пять и потому не успеет задержать его в Венеции телеграммой с просьбой не садиться на пароход. Кроме того, со всех точек зрения лучше вести себя свободно, так, чтобы в течение недели, пока он не окажется в Греции, до него нельзя было добраться, а чтобы доказать, что денежный вопрос его не занимает, появление завещания не должно задержать то небольшое путешествие, которое он давно уже задумал.
За два дня до отплытия он отправился в дом Тити делла Латта-Качагерры, графини, с которой познакомился в тот день, когда приступил к поискам дома в Венеции. Он был приглашен на чай. Служанка провела его в гостиную, и Тити приветствовала его фразой, которую он не слышал много недель:
– Ah, ciao, Tomaso! Вы читали утренние газеты? Найдены чемоданы Дикки! И его картины! Прямо здесь, в Венеции, в "Америкэн экспресс"! – От волнения дрожали даже ее золотые серьги.
– Что?!
Том не читал газет. Весь день он был занят тем, что упаковывал вещи.
– Читайте! Вот! Его вещи были сданы на хранение только в феврале! Они были высланы из Неаполя. Возможно, он здесь, в Венеции!
Том начал читать. В газете сообщалось, что развязалась веревка, которой были обвязаны холсты, и, снова их сворачивая, служащий увидел на картинах подпись Р. Гринлифа. У Тома так затряслись руки, что он изо всех сил сжал газету. Далее говорилось, что полиция тщательно ищет отпечатки пальцев.
– Кажется, он жив! – вскричала Тити.
– Не думаю… не убежден, что это доказывает, что он жив. Он мог быть убит или покончить с собой после того, как отослал чемоданы. Но то, что они зарегистрированы под другой фамилией – Фэншо…
Ему показалось, что графиня, которая неподвижно сидела на диване и внимательно смотрела на него, была удивлена его нервозностью, поэтому, призвав на помощь все свое мужество, он взял себя в руки и сказал:
– Понимаете, в чем дело. Всюду ищут отпечатки пальцев. Этого бы не стали делать, если бы были уверены, что Дикки отослал чемоданы сам. Зачем было сдавать их под фамилией Фэншо, если он собирался взять их сам? Даже его паспорт там. Он положил в чемодан свой паспорт.
– А вдруг он скрывается под фамилией Фэншо! Oh, caro mio, вы должны выпить чаю!
Тити поднялась.
– Джустина! Il te, per piacere, subitissimo!
He выпуская из рук газету, Том без сил опустился на диван. А как насчет узла на теле Дикки? Может, ему повезет и он тоже развяжется?
– A, carissimo, вы совсем помрачнели, – сказала Тити, похлопывая его по колену. – Это же хорошие новости! А что, если все отпечатки пальцев принадлежат ему? Разве вас это не обрадует? Может, завтра вы пойдете по какой-нибудь улочке в Венеции и столкнетесь лицом к лицу с Дикки Гринлифом, он же синьор Фэншо!
Она заразительно рассмеялась. Смеялась она так же естественно, как и дышала.
– Здесь говорится, что в чемоданах чего только не было: бритвенные принадлежности, зубная щетка, ботинки, пальто – полный набор, – сказал Том, стараясь прикрыть охвативший его страх мрачным тоном. – Будь он жив, как можно обойтись без всего этого? Должно быть, убийца раздел его и сложил в чемоданы все его вещи, потому что так проще всего от них избавиться.
Эти слова заставили Тити ненадолго умолкнуть. Но после непродолжительной паузы она сказала:
– Стоит ли так переживать, если еще не известно, чьи это отпечатки? Вам ведь завтра отправляться в приятное путешествие. Ессо il te.
Послезавтра, подумал Том. За это время Роверини сможет взять его отпечатки и сравнить их с теми, что обнаружены на холстах и чемоданах. Он попытался вспомнить, были ли на подрамниках полотен или на каких-нибудь вещах в чемоданах гладкие поверхности, с которых могут взять отпечатки. Таковых было немного, если не считать предметов бритвенного набора, но при желании можно набрать с десяток превосходных отпечатков, оставленных им в виде фрагментов или пятен в разных местах. Оптимизм ему внушало лишь то, что у полиции до сих пор не было его отпечатков и их могут с него и не снимать, потому что он все еще не под подозрением. А что, если у них есть отпечатки пальцев Дикки? Мистер Гринлиф может выслать их из Америки. Его отпечатки можно найти где угодно: на принадлежащих ему предметах в Америке, в доме в Монджибелло…
– Tomaso! Да пейте же чай! – произнесла Тити, в который уже раз мягко стиснув ему колено.
– Благодарю вас.
– Вот увидите. По крайней мере, это шаг к истине, и мы узнаем, что произошло на самом деле. Давайте теперь поговорим о чем-нибудь другом, раз эта тема доставляет вам столько волнений! Куда вы направитесь из Афин?
Том попытался перенестись мыслями в Грецию. Греция казалась ему покрытой позолотой. То были отблески воинских доспехов и ее знаменитые солнечные лучи. В своем воображении он видел каменные статуи со спокойными, строгими лицами, как у женщин в портике Эрехтейона. Том не хотел ехать в Грецию, пока над ним висит угроза обнаружения отпечатков пальцев в Венеции. Это оскорбительно для него. Он будет чувствовать себя омерзительнее самой мерзкой крысы, снующей по афинским канавам, омерзительнее самого грязного попрошайки, какого можно увидеть на улицах в Салониках. Том закрыл лицо руками и заплакал. С Грецией покончено, она лопнула, как воздушный шарик.
Тити крепко обняла его своей пухлой рукой.
– Держитесь, Tomaso! У вас еще будет повод дать волю слезам!
– Неужели вам не ясно, что это дурной знак! – в отчаянии проговорил Том. – Я этого просто не понимаю!
30
Самым дурным знаком было то, что Роверини, который до сих пор присылал такие дружеские и откровенные послания, ничего не сообщал ему насчет найденных в Венеции чемоданов и холстов. Том провел бессонную ночь, потом целый день бродил по дому, пытаясь доделать бесконечные домашние мелочи, связанные с отъездом, – расплатился с Анной и Уго, заплатил по счетам торговцам. Том ждал, что полицейские постучат к нему в дверь в любое время дня или ночи. Разница между тем, как спокойно и уверенно он чувствовал себя пять дней назад, и его нынешним состоянием, полным мрачных предчувствий, была огромной и заставляла его мучиться. Он попросту разрывался на части. Он не мог ни спать, ни есть, ни спокойно сидеть на месте. В сочувствии, которое выразили ему Анна и Уго, он ощутил иронию, а телефонные звонки от знакомых, интересовавшихся, каковы его соображения в связи с обнаружением чемоданов, попросту сводили его с ума. Он говорил всем, что выбит из колеи, настроен пессимистично, более того – исполнен отчаяния, и то, что никто не придавал этому значения, тоже воспринималось им как ирония. Его знакомые считали, что все совершенно нормально – ведь Дикки, скорее всего, убит, и очень важным в этом смысле обстоятельством было то, что все его вещи, вплоть до бритвенного набора и расчески, находились в обнаруженных в Венеции чемоданах.
Но было еще и завещание. Мистер Гринлиф получит его послезавтра. К этому времени обнаружится, что отпечатки пальцев Дикки не принадлежат. В таком случае полиция свяжется с пароходом "Эллада" и возьмет его отпечатки. Если обнаружится, что и завещание поддельное, его не пощадят. Всплывут оба убийства, что будет вполне естественно.
Оказавшись на борту "Эллады", Том чувствовал себя как ходячий призрак. Он не выспался, был слаб от недоедания, держался только на кофе, а нервы его были напряжены до предела. Он хотел было спросить, имеется ли на пароходе радио, хотя знал наверняка, что радио, конечно, есть. Приличных размеров трехпалубное судно, рассчитанное на сорок восемь пассажиров. Через пять минут после того, как стюард внес его багаж в каюту, Том рухнул без чувств. Он лежал на койке лицом вниз, подвернув под себя одну руку, но чувствовал такую усталость, что и не пытался переменить положения. Когда он проснулся, пароход уже двигался, и не только двигался, а мягко и ритмично, к его удовольствию, покачивался. Чувствовалось, что он еще может прибавить, а это давало надежду на то, что впереди – бесконечный, беспрепятственный путь и задержек на этом пути не будет. Том чувствовал себя лучше, не считая того, что рука, на которой он лежал, онемела и безжизненно повисла, так что, когда он шел по коридору, она ударялась о его тело и ему приходилось придерживать ее другой рукой. Часы показывали без четверти десять. Снаружи было совершенно темно.
Далеко слева мелькнули очертания какой-то земли; наверное, это была Югославия – пять-шесть тусклых огней, и больше ничего, лишь черное море и черное небо, такое черное, что горизонта вообще не было видно и можно было подумать, что пароход упирается в черный экран, хотя судно, не встречая препятствий, уверенно продвигалось вперед, и ветер, будто явившись из бесконечного пространства, мягко обдувал его. Кроме Тома, на палубе никого не было. Все внизу, ужинают, подумал он. Он был рад побыть в одиночестве. Его рука оживала. Он стоял на носу, ухватившись за то место, где правый и левый борта сужаются и образуют букву "V", и дышал полной грудью. В нем ожило чувство неповиновения, появилась решимость. А что, если в эту самую минуту радист получает сообщение, предписывающее арестовать Тома Рипли? Все равно он будет стоять так же бесстрашно, как и стоял. Или же бросится через борт, а для него это высшее проявление мужества сродни бегству. А что, если… Даже до того места, где он стоял, доносились сигналы из радиорубки. Но он не боялся. Пусть все будет так, как будет. Отплывая в Грецию, он полагал, что именно такие ощущения он и будет переживать. Вглядываться в окружавшую судно черную воду и не испытывать при этом страха – почти то же самое, что вглядываться в очертания греческих островов, когда подплываешь к ним ближе и ближе. В своем воображении он нарисовал эти маленькие островки, скрывающиеся впереди в мягкой июньской темноте, холмы Афин, склоны которых, как точками, усеяны домами, Акрополь.
Среди пассажиров была пожилая англичанка. Она путешествовала вместе со своей взрослой дочерью, которой было уже сорок лет. Дочь была не замужем и так сильно нервничала, что и пятнадцати минут не могла насладиться солнцем в шезлонге без того, чтобы не вскочить и не объявить громогласно, что она идет "пройтись". Мать же, напротив, была чрезвычайно спокойна и медлительна, ее правая нога была парализована и короче левой, так что каблук правой туфли был толще, и передвигалась она только с палочкой. В Нью-Йорке подобная медлительность и неизменная учтивость свели бы его с ума, но теперь Том был не прочь все время находиться с ней на палубе, лежа в шезлонге, беседуя и слушая рассказы о ее жизни в Англии и Греции, а последний раз она видела Грецию в 1926 году. Он отправился вместе с ней на медленную прогулку по палубе, она опиралась о его руку и постоянно извинялась за то неудобство, которое ему доставляла, но ей явно было приятно то внимание, которое он ей оказывал. Да и дочь была довольна, что всучила мать в чьи-то руки.
Возможно, в молодости миссис Картрайт и была мегерой, возможно, на ней лежит ответственность за каждый отдельно взятый невроз ее дочери, возможно, она настолько крепко держит свою дочь при себе, что та не способна вести нормальную жизнь и выйти замуж, возможно, она заслуживала того, чтобы ее бросили за борт, а не расхаживали с ней по палубе и не слушали часами ее россказни, но какое все это имеет значение? – думал Том. Каждому ли отмерено по его заслугам? Разве Том уже не получил свое? Он считал, что ему необъяснимо повезло, что он избежал наказания за два убийства, и везет ему с того времени, как он вошел в образ Дикки, и до сих пор. В первой части его жизни судьба была страшно к нему неблагосклонна, думал он, но время, проведенное с Дикки, и последующий период вполне компенсировали эту несправедливость. Но он чувствовал, что что-то должно произойти в Греции, ничего хорошего ждать уже не приходится. Удача слишком долго сопутствовала ему. Допустим, его уличат с отпечатками пальцев и завещанием и посадят в двадцать пять лет на электрический стул; но разве может эта смерть на электрическом стуле вместе с предшествующими ей муками быть столь трагичной, что нельзя будет сказать, что месяцы, проведенные им с ноября по нынешнее время, не стоили того? Конечно нет.