И тут Лиза касается моей руки и снова говорит, что, как ей кажется, мне надо поехать. Мне приятно, когда она касается моей руки. И похоже, я готов согласиться на поездку только ради того, чтобы доказать ей, как я ценю ее прикосновение.
Лиза говорит, что мне ведь никто не помешает снова заколачивать колышки и кидать мяч, когда я вернусь. И говорит, чтобы я не лишал себя такой возможности выбраться в другую страну. Может быть, после этой поездки все покажется мне в другом свете.
И когда я слышу ее голос, мне кажется правильным все, что она говорит.
Форма
Мой брат звонит и опять настаивает.
Он говорит: "Солнце". Говорит: "Сентрал Парк". Говорит о вкусных кушаньях и напитках. Говорит: "Эмпайр Стейт Билдинг".
– Достопримечательности, – фыркаю я презрительно. – Какого черта мне достопримечательности?
Мой брат говорит, что главное даже не сам город, а то, что мы побудем вместе.
– Братьям надо иногда побыть вместе, приятно провести время, – говорит он по телефону.
Такой подход мне понравился. Но Нью-Йорк, наверное, слишком велик для меня.
– Не слишком ли велик Нью-Йорк?
Брат отвечает, что он действительно довольно-таки большой.
Я спрашиваю, не ошеломлен ли он массой впечатлений.
Брат говорит, что нет.
Я спрашиваю, чувствовал ли он себя когда-нибудь ошеломленным и не боится ли он такой возможности.
Он снова говорит, что нет.
Я спрашиваю, не лучше ли нам проехаться по Америке на машине.
– Нет.
Я спрашиваю, нельзя ли мне взять с собой Лизу.
Он спрашивает, кто такая Лиза. Я объясняю.
Он говорит "нет".
Я спрашиваю, не подарит ли он мне "ролекс".
– Нет.
Затем я спрашиваю брата, во что он верит.
– Повтори, что ты сказал, – говорит брат.
– Во что ты веришь? – спрашиваю я.
– Это в каком смысле? – спрашивает он.
– Как "в каком смысле"? Я спрашиваю тебя, во что ты веришь, – говорю я.
– По жизни? – спрашивает он.
– Ну да, – отвечаю я.
– Ты не придуриваешься? – спрашивает он.
– Нет, – говорю я. Он задумывается.
– Я верю в рыночные силы, – произносит он наконец.
– В свободный рынок? – спрашиваю я.
– Да.
– Разве в это стоит верить? – возражаю я. – Наверное, это чушь собачья. Кому нужны твои рыночные силы!
Брат отвечает, что никакая это не чушь собачья.
– Что нет – то нет.
– Ну а еще во что ты веришь?
Он верит в дружбу. Ладно.
Он верит в любовь.
– Это правда? – спрашиваю я.
– Что "правда"? – спрашивает мой брат.
– Что ты веришь в любовь, – говорю я.
– Ну конечно правда! Я говорю ему, что этого я от него не ожидал.
– Так это что-нибудь меняет для тебя? – спрашивает он.
Я говорю, что да.
Я спрашиваю брата, чего в Нью-Йорке больше – содержания или формы.
– Формы, – отвечает брат. А содержание я должен внести в нее сам.
Я спрашиваю его, почему он считает, что поездка в Нью-Йорк пойдет мне на пользу.
Он отвечает:
– Новые места, новые мысли, перспектива.
– Ты уверен насчет перспективы? – спрашиваю я.
– На все сто. Секунда молчания.
Брат спрашивает, удалось ли ему меня уговорить.
– Да, – отвечаю я ему. – Ты меня уговорил.
– Хорошего тебе перелета, – говорит брат.
– Спасибо тебе, – говорю я в ответ.
Рентген
Я полечу в Америку.
Я согласился на это.
Я долго гляжу на доску-колотилку.
Взять ее с собой, наверное, означает проявить трусость.
Вряд ли Нью-Йорк самое подходящее место для того, чтобы стучать по колышкам.
Наверное, у Нью-Йоркцев принято как-то иначе давать выход своим эмоциям.
Стоит ли там стучать по доске и изображать из себя круглого дурака!
Но с другой стороны, я ведь не собираюсь изображать из себя умника, которому все будто бы нипочем. Это лучший способ сесть в лужу.
Я пробую доску на вес.
Она почти ничего не весит.
Я же не обязан ее использовать. Зато если она будет лежать у меня в рюкзаке, это придаст мне больше уверенности. Достаточно знать, что она там. А если мне вдруг приспичит поколотить, она будет у меня под рукой.
Можно, конечно, отправиться и без доски, а там, если будет позарез нужно, купить новую. Но это все же рискованно.
Я ведь не знаю, какие позиции у фирмы "Брио" в Америке. Может быть, там вообще нет досок-колотилок. И тогда я рискую, что нечем будет притушить нахлынувшие эмоции.
Кого, спрашивается, я обманываю, оставляя доску дома? Никого, кроме себя самого!
Доска поедет со мной.
Если город, действительно, так огромен, как я себе представляю, то мне наверняка потребуется дать выход лишним эмоциям.
А кроме того, как здорово она будет выглядеть под рентгеновскими лучами в аэропорту! Возьму доску на радость таможенникам.
Я собираю вещи.
Трусы. Носки. Майки. Зубная щетка. Шорты. Фотоаппарат.
Доска-колотилка.
Смысл
Осталось еще немного времени до отправления автобуса в аэропорт.
Мы с Лизой лежим на траве в Дворцовом парке.
Мы едим блины, которые напекла Лиза.
Я спрашиваю у Лизы, как она думает – будет ли все в конце концов хорошо.
Она спрашивает, какой смысл я вкладываю, когда говорю "в конце концов".
– Если иметь в виду конец в прямом смысле, тогда, конечно, вряд ли все будет хорошо. А вообще это, конечно, вопрос веры, – говорит Лиза. – Верят ведь некоторые, что проживут несколько жизней или что попадут после смерти в какое-то замечательное место. Если же это в том смысле, что со временем, потом, мало-помалу все утрясется, тогда можно сказать, что, вполне вероятно, так и будет.
Разумеется, все зависит еще и от того, что я подразумеваю под словом "хорошо".
Лиза спрашивает меня, что я имею в виду.
Я говорю, что сам не знаю. Я говорю, что, по-видимому, я хочу знать, устроится ли все мало-помалу.
Мне не так уж много и надо. Но я хочу, чтобы мне было хорошо. Я хочу простой и доброй жизни, в которой будет много хороших часов и много радости.
Лиза считает, что это для меня вполне достижимо.
Я говорю, что как-то не могу ничему толком радоваться, пока чувствую, что бытие лишено смысла.
– Слушай, может быть, лучше поменьше думать о смысле? – предлагает Лиза.
– Нет, я так не могу.
– Ну а как тогда быть с дружбой? – спрашивает Лиза. – Для нас с тобой дружба, например, не имеет смысла.
– Верно, – соглашаюсь я.
– Ну вот видишь! – говорит Лиза.
Подъезжает мой автобус. Я фотографирую Лизу ее поляроидом.
Я спрашиваю, будет ли она меня ждать.
Она смеется и целует меня и говорит, чтобы я писал ей открытки.
Я спрашиваю, не надоест ли ей, если я буду присылать по открытке каждый день. Она говорит, что нет. Но просит, чтобы я писал открытки, когда буду в каком-нибудь замечательном месте. Лучше всего – на крышах небоскребов.
Я машу Лизе из окошка в конце автобуса.
И ровно в ту секунду, когда она исчезает из виду, ее лицо начинает проступать на снимке.
Так что я продолжаю ее видеть.
Манифест
Из аэропорта я звоню родителям и сообщаю им, что лечу в путешествие. Услышав, что я собрался в Америку, мама говорит только: "Как интересно!"
– Счастливого пути! – желает она мне на прощание.
Для папы этого мало. Он говорит, что если я согласен подождать часок, то он напишет манифест, чтобы я распространил его затем на улицах Нью-Йорка.
В этом манифесте он хочет высказаться против всего того, что символизирует собой Америка: против ее глупости, против увлечения несбыточными мечтами, против ее внешней политики и культурного империализма. Он напишет всего одну страничку формата А4. Папа подозревает, что большинство американцев не имеет никакого понятия о том, как воспринимают Америку многие европейские интеллигенты.
Папа хочет написать манифест, который заставит их призадуматься. Пускай это будет им наука.
Я говорю, что мой самолет улетает через пятнадцать минут.
Так что придется отложить манифест до следующего раза.
N
И вот я сижу в самолете.
Я лечу в дальние края.
Мне показывают фильм настолько скверный, что мне неловко за всех участников, и я думаю о том служащем компании, которому поручено отбирать фильмы для показа.
Интересно, случайно ли он сделал неудачный выбор, или он просто глуп, и есть ли у него возлюбленная.
Слева от меня возле окна сидит немка, она все время подсовывает мне коробочки с соком, который ей самой не хочется пить.
Я выпил уже столько коробочек, что в следующий раз, если она предложит мне еще, я обязательно откажусь.
Я снова читаю книгу Поля.
После того как я написал ему письмо, она стала мне больше нравиться.
У меня такое чувство, как будто между нами установились близкие отношения. Как будто мы хорошо знаем друг друга.
Мы с Полем.
Можем быть, в эту самую минуту он занят тем, что пишет мне ответ.
Может быть, он говорит мне, чтобы я не беспокоился и все будет хорошо.
Он пишет, что Земля окружена безвоздушным пространством.
Она вращается вокруг своей оси. Она движется по орбите. С огромной скоростью. Наблюдая за Солнцем, мы можем рассчитать скорость вращения Земли. Кто-то когда-то постановил, что в полдень наступает двенадцать часов дня. Это относится к любой точке земли. Поэтому во многих местах часы показывают иное время, чем в Норвегии.
Земля разделена на двадцать четыре часовых пояса. И мы условились считать время в пределах каждой зоны одинаковым. Иначе, отъехав на десять миль к востоку, нам уже пришлось бы переводить часы на четыре минуты вперед.
Это значит, что часы в загородном домике моих родителей всегда шли бы на четыре минуты вперед по сравнению с часами на городской квартире.
Чтение этой главы открыло мне глаза на то, что время в Нью-Йорке отличается от норвежского времени.
В Нью-Йорке должно быть на шесть часов меньше.
В каком-то смысле при переезде в Нью-Йорк я выигрываю шесть часов. Эта мысль вызывает чувство удовлетворения. Постараюсь употребить эти часы на что-нибудь приятное.
С другой стороны, находясь на высоте десяти тысяч метров, я теряю приблизительно три миллиардных секунды в час. Перелет занимает восемь часов. Значит, я потеряю двадцать четыре миллиардных доли секунды. Сущий пустяк.
Я говорю себе, что такой малостью можно пренебречь.
Моя немецкая соседка предлагает мне коробочку сока.
Я вежливо отказываюсь и для убедительности слегка похлопываю себя по животу, показывая, что не испытываю ни голода, ни жажды.
Она ставит коробочку с соком на пол и надевает маску, которая закрывает глаза от света. Она собирается поспать.
Я встаю и направляюсь в уборную. В очереди передо мной стоит итальянец. Я еще раньше обратил на него внимание. Он летит с двумя товарищами. Все трое в костюмах и все время снуют взад и вперед.
Глядя на них, я чувствую, что тут что-то неладно. От этих людей не приходится ждать ничего хорошего.
Я не боюсь летать на самолетах, по крайней мере техническая сторона не вызывает у меня беспокойства. Но вот людей я побаиваюсь. Никогда не знаешь, что они могут выкинуть.
А в этих итальянцах определенно есть что-то подозрительное. У меня возникло опасение, что они задумали угон самолета. От улыбочек, которыми они обмениваются, мне как-то не по себе. Кажется, будто эти трое скрывают какую-то нехорошую тайну. Я знаю, что существует такая взрывчатка, которую нельзя обнаружить металлоискателем. Откуда мне знать – вдруг у них полные карманы этой взрывчатки! И наверняка они собираются предъявить какое-нибудь невыполнимое требование.
Я уже бесповоротно убежден, что если они в доказательство серьезности своих намерений захотят прикончить кого-то из пассажиров, то выберут в жертву именно меня.
Как же иначе!
Возьмут и вышвырнут меня из самолета прямо над Атлантическим океаном.
Мне хочется попросить стюардессу, чтобы она спела мне песенку, но не решаюсь и ограничиваюсь тем, что прошу ее принести мне порцию джина с тоником.
Дальше Поль пишет, что Земля представляет собой атипичный объект во Вселенной. Большинство других объектов находятся в полном вакууме или окружены газовой оболочкой. И температурные условия на них совершенно немыслимые. Немного найдется таких объектов, где мы могли бы выжить.
Еще он пишет, что и времена в большинстве случаев оказались бы неподходящими для нас. Тут следует очень сложная цепочка рассуждений, и я пытаюсь вникнуть в нее.
Приблизительно десять процентов из всех когда-либо населявших землю людей живут в наше время. Это известно.
Если предположить, что существование человечества продлится еще тысячи или миллионы лет, это будет означать, что мы представляем собой исключительное явление, поскольку живем в самом начале, а те, что будут жить после нас, будут более типичными его представителями, поскольку в их эпоху существование человека будет более обычным явлением, чем это было в наше время.
Однако у нас нет никаких оснований считать себя исключительным явлением. Но если мы представляем собой типичный случай, то после нас мало кому достанется жить и, следовательно, близок конец существования человека.
Поль предлагает мне проделать увлекательный мысленный эксперимент, над которым мне, однако, приходится изрядно попотеть. Он предлагает мне вообразить себе две урны с листочками, на которых написаны имена. В одной урне лежит десять листков, в другой – тысяча. На одном, и только одном листке написано мое имя. В которой из двух урн я полагаю наиболее вероятным найти листок с моим именем? Узнать это наверняка невозможно. Можно только гадать, но если основываться на вероятности, то у нас в пятьдесят раз больше шансов найти ее в урне, где лежит тысяча имен, чем в той, где их только десять, – так пишет Поль.
Но вот мы начинаем вынимать листки, и на третьем листке из первой урны, в которой было всего десять именных листков, обнаруживается мое имя.
То, что мое имя попалось в самом начале, гораздо вероятнее в том случае, если оно лежало в урне с десятью листками, чем если бы оно находилось в урне с тысячью листков.
Если перенести все это на людей, которым когда-либо предстоит жить на земле, то, по расчетам Поля, вероятность того, что общая численность должна быть ограниченной и что конец недалек, составляет шестьдесят-семьдесят процентов.
Хотя Поль и делает оговорку, что эти предположения носят умозрительный характер, однако меня охватывает неодолимое желание постучать по доске.
Моя доска-колотилка находится надо мной на багажной полке. Она совсем рядом, но вокруг все пассажиры, кажется, спят. Я не решаюсь ее достать.
Итальянцы тоже спят. Или притворяются.
Между тем дело становится еще хуже. Поль привлекает аргументы биологического порядка. Это становится уже едва переносимым.
Он говорит, что люди существуют, потому что на протяжении исторического развития возникало неизвестное число маловероятных случайностей. Чем больше число маловероятных случайностей, тем ближе конец. Если это число равно одному или двум, то время существования человечества по своей продолжительности точно совпадает со временем существования Солнца. Но если, как полагает большинство биологов, это число на самом деле выше, то продолжительность нашего существования должна быть значительно короче.
Мы можем составить формулу, основанную на теории вероятности, и вычислить предполагаемую продолжительность существования человечества.
Если в эволюции, которая привела к появлению нынешнего homo sapiens, участвует n маловероятных случайностей, а общая продолжительность существования нашего солнца составляет восемь миллиардов лет, то эту цифру нужно поделить на n + 1. Если n равняется миллиону, то гибели человечества следует ожидать через восемь тысяч лет.
Надеюсь, что брат встретит меня в аэропорту, когда мы приземлимся. Мне что-то не хочется оставаться одному.
Город
Мне всюду мерещится "Эмпайр Стейт Билдинг".
Весь день он мне мерещится, что бы я ни увидел.
Но брат говорит, что мы его еще не видели.
И опять я принял за "Эмпайр Стейт Билдинг" какое-то другое здание.
Вот он – Нью-Йорк. Я предаюсь во власть впечатлений.
Побывать здесь удивительно! Сколько себя помню, я всегда слышал об этом городе и даже видел его в кино. Сейчас я впервые убедился, что он существует на самом деле. Сюда приезжали отовсюду. Приезжали люди из скандинавских стран. От бедности. Со своими мечтами. Тут можно поймать удачу. Любой может тут поймать удачу. До сих пор. Может быть, и я поймаю здесь удачу. Заработаю много денег.
Похоже, что американцы руководствуются в жизни простой теорией, которая сводится к тому, что два лучше, чем один, а три лучше, чем два, и т.д. Так, например, они считают, что иметь двести долларов лучше, чем сто.
Умилительная теория!
Вот мне опять показалось, что я вижу "Эмпайр Стейт Билдинг".
Брат отрицательно качает головой.
Ходя по улицам Нью-Йорка, я получаю невероятное множество впечатлений.
Сколько впечатлений я способен переварить за один день?
Импульсы от всех органов чувств уже выстраиваются в очередь. И некоторые так и не доходят до места назначения. Мозг не поспевает перерабатывать сигналы от глаз. Или от ушей. Или от носа. Однако отдельные впечатления я определенно выделяю среди прочих как более важные. Сам не знаю, каким образом я их сортирую, однако сортировка происходит.
Я решил записывать только существенное. Сухой осадок. То, что я вспомню вечером перед сном.
Мне кажется, что меня больше занимают очень крупные и очень мелкие вещи, чем то, что находится посередине.
Это выясняется уже после первых часов пребывания в Нью-Йорке.
Большей частью здесь сталкиваешься с громадными вещами.
Взять хотя бы дома. Небоскребы. Они тут стоят повсюду.
Крупные дома, что и говорить! У меня закрадывается подозрение, что тут замешаны соображения престижа. Наверное, сначала кто-то построил очень большой дом, затем его товарищ построил дом еще выше. И тут все остальные решили, что надо, черт возьми, строить дома, причем высокие. Неважно, что там будет внутри этих домов, главное – чтобы они были высокими. Чертовски высокими.
По-видимому, из теории, которая гласит, что два лучше, чем один, как следствие вытекает, что большое лучше, чем маленькое, а высокое лучше, чем низкое.
Идея, в общем, привлекательная и ведущая к успеху.
Снаружи никогда не догадаешься, что скрывается в том или ином доме. Там может оказаться все, что угодно. Да так, наверное, и есть. Сегодня мне несколько раз показалось, что эти дома вообще ни для чего не используются. Что они стоят просто так.