- Санечка! Сашуня! Миленький мой, успокойся! Ну поглядите сюда, поглядите на него! Что же это с тобой делается, горюшко мое?! А?!
- Мальчонка али девка? - неожиданно спросил другой, старушечий, голос.
- Да дите! - ответила молодая, сердясь на незнакомку за ее вмешательство.
И снова, обращаясь к ребенку, проговорила:
- Ну надрывайся, надрывайся, шельмец, может пупок накричишь…
- Чего делала?!
- Да усе уж, - расчувствованно продолжала молодая, - и клизмочку, и водички давала с сахаром. Кричит себе - и все, в каюте кричал, здесь кричит, ох и замуздыкалась я с ним.
- А батька где же?
- Батьки на сегодняшний день нету! Он нас на блондинку променял, шесть месяцев паразита с моря ждали, а он с буфетчицей на юг устебнул.
- А ты к партейным обращалась?
- Да че партейные, не такие мужики, что ли?!
- Эхма! Как была спокон веку антогонизма между полами, так вся и осталась… А может, щетиночка на спинке повылезла?!
- Да вроде бы нет! - растерянно ответила молодая. - Я мякишем усю до попки прокатала, еще яичком вареным.
- А ты попробуй через дверную ручку умыть его.
- Как это?!
- Средство такое!!!
- Да будет вам мистику разводить!
- Мистика не мистика, а средство хорошее.
Потом строго и требовательно приказала:
- А ну-ка, мать, дай сюда мальца, а то и верно замуздыкалась.
И, взяв на руки ребенка, она певуче стала его баюкать и беспрестанно говорить что-то бессвязное, пустое, но сердечное и приятное для слуха, спокойные материнские слова.
- А-а-а… - пела она который раз, в перерывах между словами.
Так она ходила мимо иллюминатора, то появляясь в нем, на просвет, то исчезая. Ровный ли голос женщины подействовал на ребенка или еще что, но он заснул, причмокивая и всхлипывая во сне.
- На, бери, день на ночь поменял, - сказала старуха.
Механик тихо лежал, укрывшись простыней до подбородка, отдыхал, блаженно перебирая в сознании разговор женщин: старой, чей четкий контур то возникал, то расплывался на мутной синеве занавески, и беспокойной молодой матери, видимо южанки, которая несла свое бесценное жадное до еды, чмокающее во сне дитя.
- Искусственник?!
- Како там!! Молочник!! Питюнь растет! Усю грудь вытягнет, пока наисца. Весь в батьку-подлеца: того легче похоронить, чем накормить, - прибавила молодка не то с гордостью, не то сердито.
В эфире раздался щелчок, и тотчас голос, сломанный на полуслове, закончил:
- …белиус!!
Громотков не мог понять значения незнакомого слова, но торжественный тон не оставлял сомнений: речь пойдет о возвышенном - о музыке или стихах.
Он положил книгу под подушку и приготовился слушать в любимой позе, заложив руки под голову. "…белиус - это либо дирижер, либо исполнитель", - подумал механик, и в эту же секунду скрипач ударил смычком по мажорным струнам.
Громотков потихоньку вспоминал. Концерт заезжего скрипача… сцена, полусвет… фрак… пустые ряды кресел…
Мурманск потихоньку пустел. Еще утром Громотков шел усталый и злой. На себя; на жену - укатила под Ленинград, в Колпино, к золовке на клубничку; на золовкиного мужа, ветреного мужика, штатного ухажера, отчего приглашение "на клубничку" имело неприятный оттенок; отчасти на Гликмана - представителя Регистра, человека умного, но хитрована, который всегда придирался при приеме котельного хозяйства.
И вот как бывает: день, обещавший суматоху, нервозное напряжение, сам собой разрешился, превратился в свободный, а главное - бездумно-счастливый, в один из дней, когда все задуманное получается, без видимых усилий. Жена оказалась у родителей в Щекино, золовка-трепуша, как всегда, подвела, Гликман внезапно заболел гриппом, и судовые котлы "Державина" после ремонта принимал незнакомый инспектор. К четырнадцати часам, сделав мелкие замечания, инспектор подписал приемочный акт. А в пятнадцать тридцать Громотков, слегка навеселе, - с Воробьевым выпили по рюмке - был уже совершенно свободен, не зная, чем себя занять. Он уже шел через площадь Пяти Углов, как всегда присвистывая на ходу, в мышцах молодо гудела кровь, он поднял голову к небу, тихо засмеялся и ударил носком ботинка подвернувшийся голыш. Он шел, слегка касаясь ногами асфальта, каждая жилка его тела звенела туго и радостно…
…Музыкант держал инструмент небрежно, на весу, как держат авоську… потом медленно - казалось, неудобно - устроил скрипку в гнезде между плечом и щекой и, уже не глядя в зал, шумно два-три раза ударил смычком. Но что-то не получалось, мешало; он даже пошевелил плотными плечами, не отнимая скрипки, опустил локоть вниз; защемленная скрипка была продолжением острого подбородка; свободная правая рука что-то мараковала над грифом. Наконец он закончил приготовления и легко, как бы отлаживая скрипку сверху, провел смычком, вывел бесконечно длинную печальную ноту…
- Сибелиус!!!
"Вот-вот! Сибелиус!" Громотков вспомнил разгадку прерванной фразы: видимо, радист Волобуев переключил голос столичного диктора на полуслове.
…Вначале игра скрипача не трогала Громоткова. Плоское рябое лицо музыканта, высвеченное ослепляющим светом, ничего, кроме раздражения, не выражало. И только глаза, спрятанные в глубоких глазницах, сияли сознанием превосходства. Музыкант играл рассеянно, позволял себе зыркать в зал. Громотков отвлекался по сторонам, ерзал на стуле, переминался и механически скручивал обтрепанную голубоватую ленту бумаги - что осталось от входного билета.
Скрипач, не прерывая игры, как мог защищался от безжалостного света ртутной лампы, поворачивался боком, перемещался по краю сцены, наконец остановился, прикрыл глаза, положил голову на плечо - казалось, заснул. Теперь его ничто не отвлекало, волшебные звуки музыки полились в зал.
Сидя близ сцены, Громотков пристально следил за игрой скрипача, смычок плавно взлетал, обрушивая на публику каскад тонких печальных нот. Механик еле успевал следить за рукой: белая узкая кисть в обрамлении накрахмаленного манжета словно запаздывала в широком стремительном ритме мелодии, но тонкие сухие пальцы, бегающие по грифу, были так послушны, так выразительно точны, что казались живыми существами. Одухотворенная работа пальцев поразила его воображение больше всего остального.
Позже, проходя по улице Челюскинцев, Громотков увидел скрипку в витрине музыкального магазина. Его любопытство было так велико, что он вошел и попросил продавщицу, смуглую, пухленькую девчонку, показать инструмент. Механик держал скрипку в руках осторожно, внимательно разглядывая лакированную поверхность, впервые в жизни касаясь ее руками; простой вид скрипки разочаровал его; он не мог поверить, что вот это все и есть. Но геометрическая точность линий, звонкость сухого дерева необычайно подействовали на него. Это было нечто большее, чем дерево, казалось, что такая форма имеет душу предмета; механик вскоре догадался практическим умом, что сила маленького инструмента не столько в объеме, сколько в устройстве воздушных полостей, в изгибах и пропорциях и в звуках самого дерева. Взяв в руки смычок, Громотков скользнул им легко по струнам, ожидая тонкого печального тона, который раньше слышал, но скрипка неприятно пискнула, вызвав оскомину на зубах.
- Смычок надо помазать канифолью, тогда она заиграет, - сказала продавщица. Но Громотков ничего не понял из того, о чем она говорила, опробовал инструмент доступным себе способом - легко прищелкнул корявым ногтем по плавному изгибу спинки. Раздался сухой приятный звук. Громотков успел поднести инструмент близко к уху, шмелиное гудение еще продолжалось долго. В глазах молодой продавщицы появились удивление и испуг, темные раскосые глаза настороженно-внимательно следили за манипуляциями странного покупателя.
- Хорошая скрипка, со Знаком качества!
- Я понимаю, - нерешительно покачал головой механик.
Девушка, видимо сбитая с толку неопределенностью ответа, спросила:
- Завернуть?
- Я не умею… - растерянно, с сожалением улыбнулся механик.
- Жаль, скрипка весьма хорошая, выпущенная в середине квартала, - бесстрастно повторила продавщица.
- …Сте-па-но-вич! Обед простынет!! - прервала его мысли повариха Жанна грубоватым и сильным голосом, пристукнув дважды в приотворенную дверь.
Громотков только хмыкнул в ответ, ему вовсе не хотелось есть, сам вид привычной пищи вызывал отвращение. Кроме того, желаемого отдыха не получилось. Думая так, он вдруг решился на рыбалку.
Механик подошел к тумбочке и принялся разматывать стеклистую леску, ища в ней обрывы и изъяны. Смятая коробка "Казбека" была старой, обшарпанной по углам, черный глянец знаменитого всадника в разлетающейся бурке потерял первоначальный блеск. Рисунок был исколот острием крючка. Он давно искал новый материал, чтобы заменить коробку, - кусок пенопласта, куда бородка японского крючка входила бы мягко, но прочно.
Громотков сел укромно на корме, среди разбитых ящиков, бухт каната, бесцветная нитка скользнула бесшумно в зеленоватую воду, зато коробка, трепеща, словно живая, прыгала по железной палубе. Он пытался разглядеть блеск крючка и красную тряпицу - приманку для рыбы, но в зеленоватой мутной толще ничего не было видно. Отвлекшись, Громотков стал разглядывать противоположный берег; на красной крыше сельсовета кто-то тюкал топориком, звук "тюк-тюк-тюк" долетал ослабленно; кроме того, северный ветер все крепчал, выцветший флаг на мачте держался почти горизонтально.
Клева не было. Солнце продолжало слепить, однако по-северному грело плохо; утомившись от блеска, механик прикрыл глаза и незаметно для себя задремал.
Вскоре он услышал голос жены:
- Опять робу в угол поставил, ландскнехт проклятый, грязь в квартире разводишь, тридцать лет с тобой воюю, и все без толку.
- Ну, Маш! Ну, довольно, ей-богу! Я устал.
- Все вы одинаковые, черти - как что, так устал. А тут как юла: работа, дом, кухня. Это в вашем мужском государстве называется - эмансипация. Вам бы рожать научиться, полностью поменялись бы ролями. Куда это только правительство смотрит, барчуков из вас делает, в пятьдесят пять лет на пенсию!
Сначала он хотел ответить миролюбиво, но, удивляясь ее неожиданной горячности, заговорил сурово:
- Ну, Машенция, ты и даешь!!! Опупела, что ли?! Что люди-то за стенкой скажут?!
- Ладно уж, - смягчилась жена. - Кабачки будешь есть?! Со сметаной?
Механик спал, но отчетливо сознавал себя во сне. Слышал звук собственного голоса и раздраженный голос жены и видел отчетливо картинки сновидений, но все-таки это не было сном, работало воображение. Вдруг кто-то неожиданно тронул его плечо.
- Маша, фу, как ты меня напугала!
- Федор… Степанович…
- А?! Что?! - Перед глазами цветастая юбка поварихи Жанны. - Мне показалось, что это мордоворот-боцман… - солгал механик.
- Нет, боцман только подсказал, где вас найти, - ответила Жанна, - я и в каюте была, и в машине. Капитан с дедом давно поели, а вас нет. Я же вас звала…
Теперь Громотков вспомнил хитроватые черные глазки боцмана и продолжал ругливо, но без чувства внутренней правоты:
- Передай этому сорокоту, чтобы свои бебехи из машинного отделения убрал, а то их за борт побросаю.
Он посмотрел на Жанну открыто: свет, ветер, прозрачный воздух сделали из нее то, что делает хороший скульптор из белой глины; казалось, внезапный порыв остановил ее движение - и так прекрасна и скульптурна стала ее фигура. Механик увлеченно смотрел ей в лицо и вдруг почувствовал, как сильно потянуло за руку. Забывшись, он бегло оглянулся: леска, намотанная на кисть, туго зазвенела. Механик до конца не верил в неожиданную удачу, несколько секунд сомневался, на то были причины, вспомнил, как однажды вытянул пустое ведро вместо рыбы - его парни, Мишо и Андрей, привязали к леске ведро, пока он дремал в ожидании клева. Но теперь сомневаться не приходилось: это была рыба, он чувствовал, как трепетное волнение из глубины, словно по тонкому нерву, передавалось ему в руку.
Он стал быстро выбирать леску, острая боль от тяжести рыбы пронзила кисть, но Громотков не хотел думать о боли, внезапная молодцеватая радость проснулась в его сердце; широко расставив ноги, он суетливо тянул упиравшуюся рыбу, опущенные книзу локти горячо терлись о бок, тяжелые капли влаги ложились темными кругами на палубу, ярко вспыхнув на солнце во время короткого полета. В плененной рыбе проснулась упрямая сила жизни, леска упруго звенела в зеленоватой толще, стремительно скользила серебристая тень. Наконец рыба всплыла - метровая треска с могучей зубастой пастью и крупными темно-синими глазами.
- Вот тебе, Жанна, и уха! Последнее достижение науки - ловля рыбы во сне…
Молодая женщина восхищенно смотрела на трещину, прихлопывая от восторга ладонями, дотронулась до его плеча. Громоткову было приятно это доверчивое прикосновение.
- Какая громадина! - воскликнула Жанна, удивляясь размытым очертаниям рыбы. Громотков подвел треску близко к борту и тремя размашистыми движениями вытащил ее на палубу, и здесь - живая и злобная - она казалась еще внушительнее. Ударяя хвостом и оскалив пасть, она билась на палубе, разбрасывая острые соленые брызги. Жанна испуганно отскочила.
- Ого-го! - радостно и тонко взвизгнула она.
Громотков подтащил рыбу к себе и, поймав момент, расплющил голову каблуком; раздался хруст и писк размолотых костей; бесформенная голова, неподвижно, обескровленная, лежала на палубе; только в хвосте конвульсивно билась жизнь.
Жанна с ужасом глядела на старика, она никак не ожидала такого исхода, и то, что прежде думала о нем и знала, никак не вязалось с тем бессмысленным и жестоким, что увидела сейчас.
- Возьми, теперь настоящая уха будет! - сказал механик и протянул ей рыбу, не глядя в глаза. - Только соли не жалей. Как вода закипит, ты ее брось, да лучок, да лаврушечку не забудь…
Девушка все еще боялась протянуть руку, в неподвижных глазах Жанны стоял ужас от зрелища раздавленной трески.
А Громотков молча разглядывал леску, рыба в момент борьбы перепутала ее, и механик с сожалением вытащил нож и полоснул по ней коротким взмахом, спихивая запутанный клубок в воду.
- Дуй, Жанна! До горы!
Громотков по-птичьи разомкнул руки, снимая новую робу, надевая старую; голый, длиннорукий, стоя в синих трусах, смешно, торопливо прыгал на холодной палубе, от прохлады ежились пальцы; тяжелые бутсы надел быстро, без носков, и двинулся к корме парохода, осторожно проскальзывая по вощеному линолеуму, где в конце коридора была дверь в машинное отделение - тяжелая, на тонких скрипучих петлях.
"Сколько прошу своих охламонов смазать, так нет же, некогда, один Жанкой занят по горло, другой от чтения свихнулся, на уме - одно: коммуникабельность, микроклимат… Раньше по двадцать человек на кухне ютились - вот микроклимат был! А теперь живого человека по лампочке встречают, где уж тут коммуникабельность!"
Думая так, старый механик имел в виду "хитрое устройство": лампочка в машинном отделении загоралась при открывании двери, заранее предупреждая о приходе кого-то. Механик знал об этом, но не сердился, иронизируя в душе над "примитивностью" изобретения. Но все же насупился, придавая лицу строгое недовольное выражение. Несмотря на внешнюю суровость, Громотков любил парней искренно и нежно и ничуть не изменился, когда узнал от стармеха, что Андрей и Мишо обманули его. Он искал оправдания ребятам не в черствости их души, а в молодости.
Жалобный скрип двери был единственным звуком в мертвой тишине трюма. "Что они там, заснули?! Не шебаршат, черти!" - недовольно подумал механик. В машинном отделении не было обычного веселого гудения огня в топках, но стойкий запах мазута, горячего пара волнующе действовал на Громоткова.
Он увидел Андрея издали, за пузатой бочкой котла под тусклым направленным светом. Старков работал, стоя у верстака, нанося размашистые удары бронзовым ручником. Большая косматая тень прыгала рядом по боковой переборке.
Механик подошел близко, молодой помощник зажимал тиски, наваливаясь всем телом, затем ударил ручником по согнутой рукоятке. Глядя на коротко остриженный затылок Андрея, механик улыбнулся; он заметил, что у Старкова от лишнего усердия вспотела губа, которую тот то и дело облизывал.
- Посторонись-ка, Андрюша! Где твой кореш?!
- А, Степанович, - машинист повернулся, улыбнулся одними губами, оставаясь серьезным и сосредоточенным в деле. - Да Жанна умыкнула его. Пошли уху варить. - Хитро сощурил глаза. - Степанович, вы, говорят, Моби Дика поймали сегодня?!
- Что еще такое?!
- Да это мелвилловский белый кит, значит!
- Ты, Андрюша, как думаешь, у них серьезно?!
- У Мишки серьезно, а у Жанки - не знаю.
Громотков осторожно спросил:
- А ты, Андрюха, с Валентиной забросил?
- А, разонравилась!!!
- Вот те на!
- Женщина - как галушка: кто выловит, тот и съест…
- Ну ты, философ, - рассердился механик, - сам еще сосунок, а судишь как… Знаешь сколько прожить нужно, чтобы пришабриться друг к дружке? Вон ты клапана протираешь полдня, а тут жизнь…
Громотков постоял еще немного, приглядывая за его работой, как вдруг оттолкнул его грубо, с внешне неприметной силой одним махом отвернул ручку, затем вложил красномедные прокладки в губы тисков и завернул их с той же сноровистой силой, зажал форсунку. Вся операция заняла несколько секунд. Андрей ошарашенно глядел на старика: "Экстра-класс!!!"
- И вот еще что: ручку с молотком не заноси за голову - лишняя работа, понял?! Ты какой институт кончал?
- Московский областной, истфак, свободный диплом, - горделиво выпячивая грудь, отчеканил Андрей. Веселые рыжие веснушки прыгали на кончике носа.
- Лоботряс ты, а не истфак, - вдруг спокойно сказал механик.
- Федор Степанович! Отчего же так?! - смешался Андрей, не понимая внезапной перемены настроения старика.
- Кто же ручником по форсункам бьет, ты лучше по головушке своей бестолковой. - Потом вспомнил слово и с раздражением повторил: - Свободный?! От чего свободный-то: от школы, от воспитания детей, от благородного дела? Может, государство хотело из тебя второго Сухомлинского сделать, а ты по трюмам лазишь со своим высшим, как крот, женщин ни за что осуждаешь, дурацкие лампочки придумываешь!
- Да это не я, это Мишка…
Механик скривил презрительно рот и сочувственно покачал головой:
- А ты что же, и придумать уже не можешь? Поглупел? Ну вот что! Кончай мухам дули крутить! - И он быстро взял ломик, подковырнул крышку котла, обрушив ее с грохотом на железные плиты, и той же бледной тонкой рукой показал в направлении темного узкого лаза: - Полезай, трубки от нагара чистить будешь… Я тебе покажу свободный!
Потом повернулся спиной и, так же решительный и уверенный, принялся звонить на мостик, однако, не слушая трубку, все еще продолжал недовольно кричать:
- Да клапан нижнего продувания проверь, а то из тебя самого вареный Моби Дик получится!
- У нас, Степанович, рабочему человеку почет и уважение, а раз так, то я не опустился, а, наоборот, поднялся до него, - запоздало пробурчал Андрей. - Может, я в народники подался. А вашей старой лайбе все равно каюк, на Зеленый мыс уволокут, а там на иголки разрежут, на пенсион.
- Что?! - грозно повернулся Громотков. - Так ты еще здесь, мелюзга? - И с неожиданной силой тычком в шею прогнал парня.