Третья книга цикла "Русская красавица". Для лучшего понимания образов лучше читать после "Антологии смерти" и "Кабаре", но можно и отдельно.
Тот, кто побывал одной ногой на том свете, воспринимает жизнь острее и глубже остальных. Сонечка побывала. При всей своей безбашенности и показной поверхности она уже не может плыть по течению и криком кричит от сложившейся сумятицы, которая раньше показалась бы обычным "милым приключением с сексуальным уклоном".
Но бывают игры, из которых не так-то легко выйти. Особенно если ты умудрилась перетянуть на себя судьбу подруги, которой попытка "порвать" с людьми, затеявшими "весь этот цирк", стоила жизни.
Содержание:
Часть первая - Нараспашку 1
Часть вторая - Анатомия текста 36
Ирина Потанина
Русская красавица. Анатомия текста
(Книга третья)
Часть первая
Нараспашку
"И мы полетели,
за руки взявшись,
над прошлым, над будущим
и настоящим…"
Сцепившись ладонями и немножко задыхаясь, мы изо всех сил летели вниз, к автостанции. Летели, как воздушные шары: очень радостно, невесомо, но непоправимо медленно. Маршрутка на нужном месте уже фырчала, гудела страшным голосом, разгоняла сородичей-машинок, била копытом, предупреждая, что сейчас тронется… И казалось, нет никакого прока от нашего новшества. Подумаешь, не следуем общей дорогой! Подумаешь, не толчемся в переходе, а мчимся напролом: по грязи, через гаражи, а потом вниз по необъезженной спине горбатого склона… Все равно время сильнее нас. Все равно "я убиваю время, время убивает меня…"
- Борька-негодяй! - я прекращаю воспроизводить все приходящие на ум обрывки песен и визжу, тщетно пытаясь сбавить скорость. - Борька-пакостник!
Это не из озорства, а вполне за дело. Перед здоровенной лужей, покрывшейся необоснованно ранней корочкой, Боренька забыл о разнице наших габаритов, и бесстрашно прыгнул, увлекая меня за собой. Половину лужищи я пролетела как Пятачок за Вини: зажмурившись и смешно болтая в воздухе ступнями. Потом притяжение взяло свое, я проломила безвинную хрупкую ледяную корочку, наполнила ботинки противной холоднючей жидкостью и принялась материть Бореньку.
- Утренняя пробежка, холодный душ - все как у нормальных людей! - невозмутимо скалится мой негодяй и пакостник, продолжая тащить за собой. Что б не стучали, заговаривает зубы глупостями. - А вообще, это я тебе омовение ног совершил. На бегу, не срывая одежд, но с большой долей искренности - все как у нас обычно. Символично, да?
Он подхватывает меня под мышку и перепрыгивает через следующую лужу.
- Мы упадем! - содрогаясь от восторга и ужаса, выкрикиваю я. - И не успеем! - добавляю, заметив снижение темпа. Нет, все-таки нужно было, как обычно, на метро ехать. Подумаешь, пройтись от станции до Марининого дома - ерунда… Зря Борька придумал отправлять меня по верху. Маршрутка уедет сейчас, а я всех подведу своим опозданием!
- Успеем, - Боренька на ходу выуживает из недр куртки большой, похожий на питекантропа своей неуклюжей доисторичностью телефон и все портит, вернув нам чувство времени, - Еще пять минут. Зря жир трясли.
Возбуждение мигом спадает. Стоим у маршрутки, терзаемые этими свалившимися неожиданно на нашу голову лишними минутами прощания. Наигранно увлеченно разбираемся с ботинком. Выливаем воду в четыре руки, тяжело охаем, то ли, чтоб отдышаться, то ли вздыхая горестно.
- Ну, удачно тебе съездить, что ль… - Боренька болезненно морщится. - Привет семье.
Потом пугается чего-то, прочитанного в моем резко поднятом взгляде, изворачивается:
- Да я пошутил. Ну, прости. Ну, не смотри так. Я все понимаю. Ты не к нему едешь, а с ним, - цитирует мои вчерашние объяснения, - Поэтому повода нервничать нет, тем более, что я вообще никогда по этому поводу не нервничаю. - тараторит, подражая моей интонации и стараясь развеселить меня. - Видишь, я все помню! И понимаю, вероятно, раз до сих пор с тобой и не сошел с ума от ревности…
Усаживаюсь на переднее сидение, "делаю ручкой" Бореньке, горюю. Прилюдная нежность у нас не принята, а то б не сдержалась, повисла б на шее, и ну себе прощение выревывать. За что? Да за то, что опять еду к Павлику.
Не моя вина, между прочим! Обстоятельства вынудили. Только-только состоялись все главные объяснения. Только-только мы с Павлушей решили больше не видеться, и я, гордая своим благодеянием, рассказывала Борьке, что "отпустила этого ни в чем не повинного, милого мальчика". А Боренька кивал с деланным безразличием, и только обнимал меня как-то по-новому: внимательно, серьезно и возвышенно. Будто благодарил этими объятиями, будто понимал, что ему одному теперь моя жизнь отдана, будто признавал торжественность момента и упивался ею…
- Моя! - шептал ночью разгорячено. - Моя безоговорочно!
Несмотря на изображаемое свободонравие, Боренька вообще-то был жутким собственником.
И вот, после всего этого, снова еду к Павлику. Ну а как же? По отдельности нам нельзя на такое мероприятие. По отдельности мы можем не выдержать.
- Забыл совсем! - Боренька стучит в стекло. - Это тебе! - он протягивает очередной сувенир - маленькую смешную бумажную курицу. В последнее время у Бореньки проснулась страсть к оригами, он листает книжки и безостановочно мастерит что-то из бумаги. Нельзя не любить его за это вечное мальчишество. Нельзя не любить, будучи посторонней, но нельзя не корить - став близкой и делящей жизнь. Мальчишеством сыт не будешь!
Ох, с одним - скучно, с другим - голодно, с двумя одновременно - стыдно и муторно… И как тут разобраться бедной женщине? "Ну прямо не разбери поймёшь!" - мысленно цитирую фразу из одной давно отыгранной гениальной пьесы и стараюсь не поддаваться отчаянью…
И улыбаюсь даже, и с удовольствием наблюдаю, с каким удивлением глядит за Боренькин подарок водитель. Еще бы! Что за глупости? Взрослые люди же!
Объективный взгляд:
Взрослые люди, а все живут детьми несознательными. Нет, чтоб оговорить, поделиться, выговориться - делают вид, будто ничего не случилось. Собираются в дорогу, как всегда легко и весело. Подшучивают друг над другом, вертят в руках бумажную курицу…Улыбаются…
А меж тем, любому, даже самому невнимательному взгляду видно - горе у людей. Затаенное, в глубины душ загнанное, и тем более болезненное и губительное.
Плечи - и ее и его - чуть развернуты вперед. Так ходят люди с больными легкими и болящими душами. От такой позы боль немного попускает. В глазах у обоих - мрак. Ужас, смешанный с удивлением: неужели это с нами такое случилось? Неужели не в книжках, не в снах, не в приятных иногда самонакручиваниях, а на самом деле - в жизни, неумолимой и действительной.
В первый раз такое чувство Сонечка испытала давно, когда доброжелательный, грузный врач, отшучиваясь, отказался сообщать диагноз и потребовал кого-то из близких для объяснения. Сонечка сразу тогда поняла, что вот он, сбывающийся еще тридцать лет назад про нее сумасшедшей уличной бабкой предсказанный, рок - рак. /Ты не раком больна, а роком/ Ну, а это уже за гранями/ Человеческого влияния/ …Но крепилась тогда, навела в палату самых шумных друзей, смеялась, когда нянечка корила "притонище". А потом, когда на саму операцию больную перевели в суровую, одной стеной на том свете стоящую больницу, сил держаться не стало, и Сонечка рыдала навзрыд, как маленькая. Причитала: "Почему я? Что я плохого сделала, почему со мной?" и еще пуще ревела, осознавая мелочность и стыд подобных мыслей. К счастью, все быстро наладилось. Насколько может наладиться у человека, перенесшего подобную операцию. Набирала силы снова в любимой палате, кишащей цветами и поклонниками, приходила в себя и впредь на все трагедии в жизни смотрела свысока, потому что с самой смертью лицом к лицу сталкивалась, не боялась ее уже, и вообще ко всему относилась, как к неизбежному. А, н-нет. Не ко всему. Подкосило случившееся, похлеще всего пережитого.
Борис, несмотря на жизнь, проведенную в невозможных каких-то сюрреаличтических приключениях, за все свои двадцать девять лет с настоящими трагедиями никогда не сталкивался. Да и сейчас нельзя сказать, что столкнулся. Ведь это - Сонечкина беда. Но Сонечка - его, Борькина, а беда - ее. Вот и выходит, что Борис тоже перживал, и так же как Сонечка тянул вперед плечи, прятал глаза и улыбался натянуто, и выдумывал темы разные, чтоб забыться в них и отключиться от происходящего. Тем более, что происходящее, вполне возможно, забирало Сонечку насовсем. Кто знает, чем обернется ее очередная встреча с типом, о котором еще вчера она решила забыть навсегда, и с которым почти год до этого вместе прожила, будто замужем…
Несмотря на то, что природой Сонечка и Борис делались существами абсолютно непохожими, сейчас многие принимали их за брата и сестру. Причем Сонечку - за сестру младшую, хотя она и была старше Бориса. "На четыре года и пару трагедий", - как любила говаривать. Борис - большой, плотный, заросший со всех сторон длинными вьющимимся светлыми прядями, словно славянский добрый молодец, удивительным образом казался схожим с маленькой, вертлявой, хрупкой Сонечкой, носившей короткие рыжие кудри и старомодный высокий каблук на бальных лодочках. Может, из-за одинаковой у них обоих, подвижной, яркой мимики. Может, из-за манеры улыбаться широко-широко, в пол лица и полмира. Может, из-за светлых, цепких, внимательных глаз, как бы лучащихся настроением обладателя. Может из-за одинаково белесых, будто выгоревших, ресниц и бровей. Впрочем, ресницы и брови Сонечка всегда густо красила…
- Нет, ну что за люди?! - возмущается водитель уже вслух и по другому поводу. Я полностью разделяю его возмущение.
- Никак нельзя осторожнее? Убью, если попадешь под машину! - кричу Бореньке, который засмотрелся на застывшего у края лужи жука, радостно показывал мне на него пальцем, чем затруднял отправление маршрутки.
Наконец, отъезжаем. Лихорадочно ищу, чем бы себя занять, чем бы отвлечь от мыслей о случившемся… Красивая отвлекалочка в виде рассуждений о Бореньке и Павлике уже кончается. Осознание трагедии снова и снова стучится в мысли. Нет уж! Лучше прибывать в плену воспоминаний о мальчиках…
Вот мы с Павлушей, только познакомились. У нас еще конфетно-цветочный период, и потому глубокое друг другом восхищение. Не тут-то было, память тянется за своим: вот я звоню Марине и мимоходом рассказываю о новом своем кавалере Павлике…
- Сделайте громче, пожалуйста! - мозг не выдерживает напряжения и требует немедленной отключки. Чувствую, что если б было позволено, я упала бы и заснула на пару суток. Но спать нельзя. Поэтому, едва заслышав более или менее приличную композицию по радио, начинаю подпевать ей, размышлять над словами, мысленно подбирать аккорды и мотать в такт головой. Какая-никакая - музыка. Какое-никакое - отвлечение…
Крутят песню загадочной группы "Русская красавица". Обычно попса раздражает, но сейчас - трогает и кажется знаком свыше. Всем вокруг, я, вероятно, кажусь ненормальною…
/К тебе - к секундному забвенью, / "Скорее!" - нервно шепчет ветер,/ Асфальт лобзает колесо./ Как показатель продвиженья/ За километром километр/ Шоссе бросается в лицо…/
"Скорее!" - требую вместе с песнею. Выскочить из маршрутки, пробежать насквозь этот двор, знакомый до комка слез в горле. Подойти к подъезду, разыскать в толпе Павлика, схватить за руки… Ничего не говорить, только держать крепко-крепко и чувствовать, что не одна я так всем случившимся раскурочена. Неважно, расстались мы с Павлушей или нет. Неважно, по какому поводу… Главное, что эта беда для нас общая. Мы одинаково ее чувствуем и одинаково в нее впутаны. В ней нам надо держаться друг друга, и это единственное спасение от помешательства.
Когда я приехала к месту встречи, на площадке возле дома уже толпились. Люди, машины, транспорты погабаритнее. Незнакомые, знакомые, разные - возбужденные, словно собрались на природу большой компанией.
Похоже, общие беды действительно очень сплачивают. Едва бросив взгляд на Павлика, я тут же увидела отражение своего состояния в его глазах. Он, вероятно, обнаружил во мне нечто подобное. И так благодарны оказались мы друг другу за это понимание, так окрылены этой важной поддержкою, что долго целовались, схоронившись в соседнем подъезде. И до сих пор целуемся, хотя подъезд не слишком хорошо сокрыл нас от посторонних взглядов и душераздирающих воплей моей совести. До сих пор, несмотря даже на то, что давно пора присоединится к толпе и занять место в выделенном для мероприятия транспорте.
Павлик ведет себя так, будто не сомневается в моем к нему возвращении. Я не знаю, куда деваться от презрения к себе… В общем, все хорошо: на миг удалось отвлечься от главного.
* * *
/Бесконечное застолье, / Неопознанные руки. / Посыпая раны солью, / Исцеляемся от скуки…/ …Мы - герои! Меломаны! / Сколько будет, сколько было! / Но у каждого в кармане / Про запас веревка с мылом…/ - пою, конечно, не вслух - мысленно. За вслух тут могут и на кусочки разорвать.
Сидим всем скопом за длинным узким столом, чудом разместившимся на этой веранде. Смущенно разглядываем белую скатерть и пустые приборы… Потихоньку отогреваемся…
- Милая, тебе помочь снять куртку? - вкрадчиво интересуется Павлушка, заботливо опуская руки мне на плечи утепленного джинсового жакета. Потом наклоняется ближе к уху и шепчет, словно мы заговорщики: - Только карманы проверь. Все ценное - уноси с собой. Там вешалка обычная…Всего навалено…
Смотрю на него снизу вверх, стараюсь выглядеть ласковой. Павлику сейчас очень тяжело. Нестерпимо тяжело, иначе он не говорил бы такие глупости.
- Ну что ты? - провожу ладонью по его щеке, стараюсь успокоить. - При чем здесь вещи, при чем здесь ценное? И потом, не время еще сбрасывать уличное. Господи, да что с тобой? - увещевания совсем не действуют, и я пытаюсь подбодрить шуткою: - "Господи" - это не обращение, и не рассчитывай, - улыбаюсь натянуто.
Павлик ничего игривого не улавливает, садится рядом, бессмысленно вертит в руках вилку и нож, возмущается. Он так напряжен, так не похож на себя, так растерян, что, невзирая на пакостность произносимого, я совсем не злюсь, а всерьез жалею его…
- А рожи, рожи!? - шепчет он себе в тарелку. - Я никого не знаю… И сидят с таким видом, ты посмотри, будто главные здесь, будто больше всех знают. Нет, ну зачем было столько народу зазывать?! Кому они нужны такие, в первый раз увиденные?
Не без любопытства оглядываю помещение. В дороге больше внутри себя возилась, так и не рассмотрела никого. Сейчас, вероятно, самое время знакомиться. Очень худая, высокая дама с пышным, явно искусственным хвостом на макушке и глубокими черными глазами, стоит слева от меня. Лицо ее, как бы сделанное из остроугольных, резких форм, производило бы впечатление старого и потасканного, если б не эти яркие, блестящие глаза, перетягивающие на себя все внимание, отвлекающие от сеточки морщинок и скорбных складок. Дама смотрит на всех немного свысока взглядом мутным и блуждающим. Присесть отказывается и, что любопытно, периодически украдкой достает из кармана плаща серебристую фляжечку. Делает пару быстрых глотков, прячет фляжку, а через минуту снова достает.
Озвучиваю свои наблюдения Павлуше.
- Ну, конечно! - отвечает, не задумываясь. - Рано дряхлеющая от больного образа жизни золотая молодежь. Интересно, как она обратно ехать будет? Набухается сейчас, кого за руль посадит? - по моей реакции Павлик видит, что необходимо уточнить. - Она не с нами приехала, а самоходом, вон той Хондою…
Дама интригует. Она не похожа на присутствующих, оставляет за собой шлейф тяжелого терпкого запаха и кажется очень загадочной.
- Наверное, из этих ее… новых коллег. Похожа манерами. Да и с бухлом разъезжает…
Нет, Павлуша сегодня просто невыносим! Нужно срочно что-то делать с этой его раздражительностью, иначе не выдержу и придушу его, чтоб перестал напрягать обстановку…
- С чего ты взял, что во фляжке спиртное? - успокаивающе затягиваю в обычную беседу, вспомнив недавнее интервью с Земфирой. - Знаешь, госпожу Рамазанову одна поклонница в чате возьми, да спроси: что, мол, во фляжечке, к которой наша звезда весь концерт прикладывается? "Сырые яйца", - последовал невозмутимый земфирин ответ. - "А вы что подумали?" Так и тут - может, человек простудиться боится и горячий чай пьет… Или, может, она с ночевкой здесь, и ей за руль сегодня садиться не придется…
- Ага, - хмыкнул Павлушка, - По глазам видно, что чай. Самый натуральный… Из-за подобных чаев это и случилось все… Из-за чаев и чаепийц этих, чтоб их всех…
Павлик смолкает на полуслове, смекнув, все же, что ведет себя не совсем верно. Могут услышать и не понять, - для Павлуши так всегда важно быть понятым, - с тяжелым вздохом он отворачивался от стола к окну, оставляя меня в одиночестве. Похоже, и я для него сейчас - раздражающий фактор.
Ни организаторов, ни хозяев, ни виновницы торжества пока нет, поэтому действие разворачивается не совсем "как положено". Но это ничего. Главное - все мы тут, все мы приехали, все мы готовы поддержать, проводить, вспомнить, посетовать…
- А моя Стася ее, бывало, до слез смешила. "Кто, - говорит, - те Неуклюжи, что бегут по лужам в песенке? Это звелушки или деточки?" А она сначала хохочет в истерике. А потом отсмеется, и отвечает серьезно так, словно взрослой: "Это, Стася, как тебе захочется. В стихах каждый видит то, что важно на тот момент, совершенно не считаясь с замыслом автора. Есть стишок такой: "Милая, прошу, вернись!/ Я тобою был так полон./ Без тебя любая высь/ Станет мне покатым склоном…/ Ты себя распродаешь,/ Звон бокалов, цокот пробок./ И так низко предаешь/ Пустоту моих коробок…" и еще там строчка была: "Быть единственной - важней, чем почетом окруженной".. Стольким брошенным мужчинам эти строки созвучны были. Все думали - о женщине. А потом выяснилось, стихотворение называется: "Воззвание к ускользающей мысли". Понимаешь?" Стаська ничего не понимала, но слушала зачарованно, потому что к ней редко кто вот так обращался, как к равной прям. А мне история понравилась, и я те строки запомнила. А потом оказалось - ее стих.
- Да, люди все время что-то запутывают. То свое за чужое выдают из скромности. То чужое - за свое, из алчности. Как "Тихий Дон" Шолохов… Он ведь его у расстрелянного им же белогвардейца отобрал..
- Но-но! В этой истории копались-копались, всех грязью вокруг залили, а потом суд признал все авторские права Шолохова.
- Тот же суд признал когда-то виновным Гумилева и Эфрона…
Это на одном конце стола. Это беседует соседка по коммуналке, вдруг сблизившаяся с друзьями Марины по какому-то юношескому поэтическому кружку… Лично почти никого не знаю, но обо всех от Марины слышала, потому, по именам и интонациям легко могу судить, кто из них кто… Странное дело, лучшей подругой я ей никогда не была - просто приятельницей. Но при этом всю жизнь ее знаю. Вижу, как на ладони. Не от прозорливости. Просто жила моя Марина всегда так - нараспашку, открыто, яростно - и все поделиться интересностями стремилась. И все мы - кто вокруг нее жил - знали ее наизусть, и даже друг другу цитировали. Также, как она всем остальным наиболее запомнившиеся наши стихи и прочие творения. Ей всегда важно было не только самой насладится, но и другим показать.