Эта книга встанет в один ряд с "Школой для дураков" Саши Соколова и "Москва - Петушки" Венедикта Ерофеева. И дело не только в удивительном языке, которым она написана, а в силе трагического напряжения, на котором она держится.
Искренняя, преданная, хотя и не без щербинки, любовь. Психологическое насилие вполне определенно очерчивает портрет блаженного героя. "Опаздывают те, которых ждут… А ты себе не нужен…, - сказала мать". "Бобрыкин ненавистный" - маленький (не главный) мучитель в школе и муж подружки, когда дети повзрослели. Черты игры и сна, тщательно подобранные ряды перечислений. Перед нами некий фарс, карикатура и тонкая стилизация со множеством литературных пересечений. Прозой это назвать трудно. Инверсии, "срифмованные" смыслы, которые отскакивают, словно мячик, возвращаются: текст ритмически организован и… статичен, вместо единого речевого потока формируя произвольные островки, где открывается, варьируется, преобразуется ужас и волшебство обыденных, простых вещей.
Содержание:
Александра Николаенко - Убить Бобрыкина: История одного убийства 1
ЧАСТЬ 1 1
ЧАСТЬ 2 17
Об авторе: 36
Александра Николаенко
Убить Бобрыкина: История одного убийства
ЧАСТЬ 1
- Слушай, Элька, - пробормотал Сундуков, поддаваясь очарованию заповедной улочки. - Неужели мы когда-то были детьми?
- Меня другое волнует, - ответил, подумав, Флягин. - Неужели я когда-то стал взрослым?
Николай Якушев. (Люди на корточках)
Я мялку вынимаю
И начинаю мять.
Кого не понимаю -
Не надо понимать.
А то если подумаешь
И что-нибудь поймёшь,
Не только мялку вытащишь, -
А схватишься за нож!Олег Григорьев
Глава 1. Веревка
"Удавлюсь!" - подумал Шишин, и за веревкой в хозяйственный пошел.
- Куда собрался? - спросила мать.
- За веревкой. - Ответил Шишин.
- А-а… - сказала мать. - И мыла заодно купи. У нас все мыло кончилось, - добавила она.
- Земляничного? - поинтересовался Шишин.
- Земляничного, какого? - кивнула мать.
- А если земляничного не будет, дегтярного купить? - И Шишин посмотрел на мать довольный, радуясь, что вспомнил слово, которое все время забывал. "Дегтя - я-рное…", - подумал он.
- Дегтярным веревку себе намыль и удавись, - сказала мать.
"Ладно, земляничного куплю. Им от Танюши пахнет…", - и снял с крючка собачью шапку.
- Только денег дай мне, у меня нет их.
- У тебя их нет, а я печатаю! До смерти жилы будешь из меня тянуть, - бубнила мать, но денег Шишину дала.
"Жадная…", - подумал он, и за веревкой в хозяйственный пошел. "Мыло заодно куплю, а на всю сдачу куплю веревку и повешусь", - думал, вдоль забора неохотно плелся к переходу.
Магазин "Хозяйственный" через дорогу был, как все хозяйственные магазины. "Все хозяйственные магазины через дорогу. Почему?" - подумал вдруг, переходя дорогу. И испугался посредине, что светофор переключится, все поедут, и его раздавит насмерть. От страха опустил глаза и шел сутулясь, боязливо косясь на сонные дорожные столбы. Он светофоров не любил и турникетов тоже. В метро особенно опасно, возле турникетов - того гляди возьмут и треснут. "Схлопнут - и пиши пропало", - и турникеты проходил зажмурясь, удара ожидая, оглянувшись, думал с облегченьем: "Что, собака, съел?!" И если рядом не было людей, то дулю турникету показывал или язык. Но люди обыкновенно были.
"Повсюду люди", - с раздраженьем думал он. - "Битьем людьми набито, как в аптеке", - и редко удавалось турникету показать язык и дулю. Шишин не любил, когда повсюду люди, и людям тоже Шишину хотелось показать язык и дулю, но мать не разрешала баловаться и била Шишина ребром ладони по дуле или языку.
"Злая мать моя", - подумал, живым пройдя дорогу, и светофору показал язык. Пока не видит мать. И люди. "Не люблю людей".
День был тихий, белый. Снежным облаком лежало на крышах небо.
"Как в больнице", - и снег мочил ему лицо, и ветер безжалостно трепал за капюшон. А под ногами шлямкало и жижей воротило за шнурки.
"Жалко, все же, что меня машиной не задавило насмерть, - размышлял, шагая дальше. - Не надо было бы теперь в хозяйственный спускаться, веревку покупать. Там лестница у них такая скользкая, что можно шею запросто себе свернуть, ни разу чем-нибудь специальным не посыплют - сидят и ждут, пока я шею у них себе сверну". И Шишин, держась за поручень обеими руками, осторожно стал в магазин хозяйственный спускаться.
Еще не нравился ему у магазина козырек со снежным горбом. "Не убирают снега, паразиты, - думал он, опасливо косясь на козырек, - за что им только деньги платят…?" Шишин не любил еще, когда сосульки высоко висят, под самой крышей. Особенно в капель. Того гляди - опля! - и всё. Любил, когда сосульки низко, под какой-нибудь витриной бородой висят, чтоб можно их сбивать и обрывать руками. Шишин с детства любил сбивать и обрывать сосульки, сосать, пока не видит мать, или в кармане принести домой - и в морозилку. И посмотреть, что будет. Мать не любила, если морозилка сосульками набита, и выкидывала их.
"Злая мать моя", - он обернулся боязливо (всегда казалось Шишину что может мать следить как он в хозяйственный спускаясь, оглядывался, опасаясь, не следит ли мать за ним) дверь потянул, шагнул в тепло. Тепло дышало ацетоном, краской, порошками, дихлофосом…
"Клеенкой свежей пахнет", - он вдохнул. Любил, когда клеенкой свежей пахнет, как на праздник пирогами, и праздники любил, чтоб гости, когда придут с тортами и в пальто, дарили шоколадки. И он, задумавшись о многом, бродил меж полок в поисках веревки. На полках были круглые тазы оранжевого цвета, ежики для унитазов, кастрюли, крышки, шланги, лейки, лаки в черных липких баках, кружки, чашки… Скипидар.
"Скипидар…", - прочтя, подумал он, он так любил прочтя подумать, что прочел…
Он медленно дошел до края ряда, уткнувшись взглядом в обойные ряды, и вдоль рядов обойных раздраженно зашагал обратно, думая о том, что много слишком делают обоев, стенок мало. На все обои ни за что не хватит стенок. И не найдя веревки, к кассе подошел.
- Веревки есть у вас? - спросил у кассы Шишин.
- Какие вам?
- Обычные, какие?
- Обычных нет, - сказали из-за кассы.
"Обычных нет у них веревок, как не спросишь. Все с вывертом какие-то веревки, с подковыркой. И смотрят вечно из-за кассы, как на дурака", - и Шишин хмуро, пристально смотрел поверх прилавка, на черную чугунную сковороду.
- Крепежные есть. Бельевые. Австралийские, из шерсти ламы. Синтетика. Канат. Какую вам?
- Не надо мне канатов. Мыло есть?
- Вам земляничное? - спросили из-за кассы.
- Земляничное, какое? - ответил Шишин. Шишин только земляничное любил. Из-за Танюши. Земляничным мылом от Танюши пахнет, - вспомнил, и о Танюше вспомнив, угрюмо посмотрел вперед. Потом назад. Он так всегда смотрел назад после того, как посмотрел вперед: на мать, на кошек, на ворон, на то, как роют ямы возле дома, на школу и забор. На все. И Шишин снова посмотрел вперед, поверх, на черную чугунную сковороду.
- Есть только Ландыш, детское… Дегтярное еще… - сказали из-за кассы.
- Дегтярного не надо, - вздрогнув, буркнул Шишин. - А когда завоз?
"А если земляничного не будет, - учила мать, - не вздумай "Ландыш" покупать, его из кошек варят. Из кошек, понял? Понял у меня?" "Да понял, понял"; "Спроси у них, когда завоз, когда завоз, тогда пойдешь, и купишь. Слышишь у меня?" "Да, слышу, не глухой", - подумал он, и ждал, когда ответят из-за кассы, когда у них завоз.
- Не будет никаких завозов. Аренда кончилась, распродаемся, - сказали из-за кассы, - дегтярное берите, Ландыш, по закупочной цене. Канат. Берите, может больше и совсем не будет. Кризис!
"Мать тоже "кризис" вечно говорит", - припомнил Шишин, с неприязнью разглядывая ту, которая за кассой.
Красивая, почти что как Танюша. "Но все же не она", - подумал он и к выходу ни с чем пошел.
На улице завечерело тускло, серо, гадко. Как назло, встретился под самым козырьком опасным Шишину красивый Бобрыкин ненавистный, в лоснящейся бобровой шапке, белозубый, чернобровый, в широком шарфе, небрежно брошенном за спину, с румяными щеками, носом от морозца алым. И ветер, как обычно, дул, плевался Шишину в лицо, Бобрыкина придерживая дружески за спину.
- Здорово, Шишкин лес! Брателло! - Сказал Бобрыкин ненавистный, ухмыляясь, - ты не в курсе, у них веревки есть, обыкновенные? - добавил он.
И Шишин посмотрел назад, потом вперед. "Гораздо лучше, если знаешь, что будет впереди - без неожиданностей чтобы", - думал он и, убедившись, что впереди стоит Бобрыкин ненавистный, второй раз посмотрел спокойно, зная, что неожиданностей впереди уже не ждать.
- Тебе зачем? - поинтересовался он.
- Нужно… - отмахнулся Бобрыкин ненавистный.
"Меня, наверное, повесить хочет, сволочь", - тихо думал Шишин, угрюмо глядя снизу вверх Бобрыкину в лицо. Бобрыкин улыбался. "Мразь…", - подумал Шишин, уже совсем тихонько. Он всегда старался думать тихо-тихо, если лицом к лицу оказывался с тем, о ком подумал он.
- Нет обыкновенных, - сказал злорадно, ожидая, как огорчится у Бобрыкина лицо.
- Посмотрим…, - пообещал зловеще ненавистный, и было видно по его суровому, красивому лицу, что если веревок нет обыкновенных, то он повесит Шишина и на канате, или на шарфе повесит, или задушит голыми руками, без всего.
- Чего смотреть-то? Нет обыкновенных у них веревок, да и всё. Как ни смотри…
- Посмотрим, - твердо повторил Бобрыкин ненавистный, отстраняя Шишина от входа, и спускаться стал.
"Иди-иди… Посмотрим!" - думал Шишин, показывая следом ненавистному Бобрыкину язык и дулю, пока не видит мать.
Сам Шишин некрасивый был, маленький, в болотной куртке старой, перьем свалявшимся набитой, в дрянь колючей, влажной и худой. Бобрыкин был в хорошем пальто демисезонном, верблюжьей шерсти, скроенном футляром, с норковым окладом, и сразу после школы на Танюше был женат.
"Бобрыкин ненавистный, ненавистный…! - думал Шишин, - На моей Танюше!" - думал он, желая взглядом козырьку упасть Бобрыкину на спину. Но козырек не падал, ветер выл, плюясь на Шишина, и был с Бобрыкиным, как раньше заодно.
"Погодка… - думал Шишин, - тьфу, какая!", от ветра отворачиваясь, морщась, но не уходил. Ему хотелось видеть, как Бобрыкин ненавистный тоже без веревки выйдет, "без веревки, без веревки выйдет, сволочь, гадина такая, гадина такая, как и я…"
И все не уходил, стараясь, впрочем, от козырька опасного на расстоянии держаться. В ногах поземкою вертелось. Был февраль, и из заносов снежных вдоль домов торчали голые опилки елок новогодних и трепыхались, запутанные в ветках, шарики и ниточки серебряных дождей.
И вышел, наконец, Бобрыкин ненавистный из хозяйственного магазина, по лестнице поднялся беззаботный, не пугаясь оскользнуться, не держась перил, насвистывая, и с веревкой… с обыкновенной самой… несинтетической, и не из австралийской ламы, не бельевой и не крепежной, а такой, которых нет и не было нигде…
Ветер дунул, плюнул, завыл, приподнял с козырька подушку снежную, рассеял в небе. Шишин зло, угрюмо на высокого, красивого Бобрыкина смотрел замерзшими глазами, слезясь и щурясь, на Бобрыкина, женатого на Тане, похожего в пальто на Ланового, с веревкой новой, в черных кожаных перчатках с норковой опушкой, в сверкающих начищенных ботинках, и… ненавидел, ненавидел, ненавидел…
- Что? - спросил Бобрыкин.
Шишин промолчал. От ненависти у него сводило зубы.
- Что? - повторил Бобрыкин ненавистный, снова Шишин промолчал.
- Ладно, Шишкин, я пошел… бывай! - сказал Бобрыкин, и пошел, пошел… красивый, безнаказанный, веревку новую, обыкновенную в карман пальто засунув.
"Душить меня пошел", - с тоской подумал Шишин, в спину Бобрыкину толкаясь взглядом, и развернувшись, отбежал назад, нырнул за угол, и параллельно двинулся, кустами, с обратной стороны домов. У арки Шишин выскочил внезапно, и не успел Бобрыкин ненавистный удивиться, что снова Шишин ему попался на дороге, бросился, рыча, ему под ноги и в щиколотку впился, и повис, скрипя зубами. Но был Бобрыкин Шишина сильнее, схватил его за шкирку, поднял над поземкой, отшвырнул назад. Куда подальше. Отшвырнул - и Шишин отлетел, свистя, упал, ударившись, но больно не было ему, в губах скворчала пена. Головой мотая, поднялся Шишин и, набычившись, едва переставляя ноги, снова на Бобрыкина пошел.
Но не дался Бобрыкин Шишину и в этот раз, а лишь небрежно, легко опять приподнял и потряс…
И выпали из Шишина от тряски ключи и мелочь, стеклышко зеленое, дверная ручка, соль, сахар, спички, фольги кусок, и пара марок, билет счастливый если бы не лишний правый ноль, который можно оторвать, и съесть спокойно, гайки, длинный гнутый гвоздь, который молотком еще исправить можно, куриное перо, отвертка, ножик перочинный, скрепка, кнопки разноцветных три, три не надписанных конверта, желудь, и мандариновые корки, которыми карманы Шишина от моли набивала мать..
"Иначе все сожрет, не будет куртки", - вспомнил он.
- Все, Шилохвость, сейчас узнаешь у меня… - пообещал Бобрыкин ненавистный, и Шишина не выпуская из перчатки понес от светофора к арке..
"Душить несет…", - подумал Шишин, и мертвый, Бобрыкиным задушенный, но все-таки живой проснулся вдруг в своей постели и, сжавшись в запятую, тихо заскулил…
Глава 2. Камера
Было страшно Шишину, что сон такой ему приснился страшный, что задушил его Бобрыкин ненавистный, как собаку последнюю, веревкой, и только рассвело, он к матери пошел узнать, не вещие ли сны с субботы на воскресенье снятся.
Мать была в постели, читала книгу.
"Евангелие читает", - подумал Шишин хмуро. Шишин не любил, кода Евангелие читала мать.
Светила лампа. Босые ноги Шишину лизал сквозняк. "Это форточка у матери всегда открыта", - переступая в сквозняке ногами, думал Шишин, и ждал, что мать ответит, не вещий ли ему приснился сон.
- Нет, не вещий, - сказала мать, но все же встала, и в стопочку налив святой воды велела выпить залпом:
- Пей, от греха подальше, - сказала мать, и Шишин выпил залпом мутную густую воду, морщась от холодного и металлического вкуса. Остатками со дна мать окропила волосы ему, и сверху три раза лоб перекрестила.
Шишин не любил, когда его кропят и крестят, и встряхиваясь по-собачьи, втягивая пальцы в рукава, пошел скорей умыться, и долго мылил язычком обмылка лоб и шею, и волосы сушил, как будто их помыли, феном.
Был православный праздник Сретенья господня, мясопустная неделя, и на завтрак мать Шишину дала тарелку перловой каши, без молока и без изюма, и бутерброда с сыром даже не дала. Он попросил тогда у матери сварить ему сосиску, но и сосисок было Шишину нельзя на мясопустной.
В доме было тихо, скучно, тикали часы, журчал бачек. На кухне в облупленном и ржавом тазе яблоки пылились, и мандариновая корка сохла на полу. Шишин задумчиво ходил по коридору, выглядывая из трельяжа, и выглянув показывал кривую рожу, делал страшно пальцы, и, сделав страшно пальцы, быстро отходил.
- Докорчишься, чумной! Язык сломаешь, - сказала мать, по коридору проходя, и, сделав страшно пальцы матери в ссутуленную спину, Шишин снова посмотрел в трельяж. "Врет, думал он, язык так не сломаешь!", - и, высунув язык, до носа кончиком достал проверить, нельзя ли будет так сломать его. И вздрогнул.
- Вот напугают сзади, и останешься таким! - пообещала обернувшись мать. - И так - такой, а будет хоть давись.
И в комнату ушла. На дверь закрылась.
"Не останусь…", - подумал он, и от трельяжа отойдя издалека смотрел, с опаской, убедиться, что снова мать грозила на воду, зазря…
Мать за стеной Евангелие читала, ниже этажом Танюша с дочкой Оленькой жила. "Бобрыкин ненавистный тоже с ними", - думал он, и, думая, садился на колени, и, отгибая коврик, ухо к полу прислонял, чтобы услышать, как живут они, но ничего не слышал. "Надо все-таки Бобрыкина убить…", - подумал он, и вышел в общий коридор, чтоб взять стремянку. Но стремянка грохотала, гремела, и на грохот вышла мать.
Мать была седая, длинная как палка, сердитая, в халате сером, беззубая. Из тапок торчали дырки пальцев с не стриженными желтыми ногтями.
- Чего полез-то? - неприветливо спросила мать, и зло смотрела снизу, как Шишин на антресолях копошится.
- Ищу веревку, - буркнул он.
- Тьфу! - сказала мать.
- Бобрыкина повешу.
- Тьфу…! - еще раз повторила мать, и снова в комнату ушла.
"Бес вверх плюет, а ангел к низу", - подумал он, и, вытянув веревку с антресолей, слез, убрал стремянку, и в комнату свою пошел, на ключ закрылся, положил веревку на кровать, сел сверху, дальше думать стал. "Не будет Бобрыкин ненавистный стоять и ждать, пока я задушу его веревкой, - думал Шишин дальше, - он меня сильнее. Вырвет веревку, и надает по шее, как в прошлый раз…" Шишин уже не в первый раз пытался задушить Бобрыкина веревкой, но все не выходило: то Бобрыкин ненавистный не оказывался дома, если Шишин заходил душить его, то дома были Оленька с Танюшей, а при них душить Бобрыкина неловко становилось, а то вдруг разглядев в руках у Шишина веревку, Бобрыкин отбирал ее, и приходилось Шишину идти за новой, в хозяйственный через дорогу, или в другой хозяйственный, что тоже как назло через дорогу был.
Иногда, увидев нетерпеливо переступавшего под дверью Шишина с веревкой, Бобрыкин злился, и мог крепко оттрепать за уши, или брал нос Шишина в щепотку, и больно крутил его, пока у Шишина в глазах не солонело.
Однажды Шишин вцепился в новую веревку, и не хотел отдать Бобрыкину ее, и тот, за это с лестницы спустил его, пообещав, что в следующий раз задушит Шишина и без веревки, голыми руками. "Мешок со сменкой, сволочь, на лампу в раздевалке вешал, - думал Шишин, - знал, что не достану, а буду прыгать, всех просить, чтоб сняли, а никто не снимет, а будут только гоготать, руками тыкать… Не люблю, когда руками и гогочут", - думал он.
"Ищите дурака другого гоготать и тыкать", - думал. Он любил, чтобы другого дурака искали тыкать, гоготать. Другого, не его. "В собачку еще мешком моим играли на переменке, в футбол в спортивном зале", - думал Шишин, сидя на веревке сверху, и делался мрачнее. "Танюша видела, как все мешком играли, моим мешком играли, не смеялась, одна из них из всех, из них из всех одна. А я смеялся, чтобы думали, что я смеюсь", - подумал он.
"От Танюши земляничным мылом пахнет…", - вспомнил Шишин, и в ванную хотел пойти, понюхать мыло, но вовремя сообразил, что, мать, пока он в ванной будет нюхать мыло, может в комнату зайти. "Найдет веревку, и отнимет", - подумал Шишин, и мыло нюхать в ванну не пошел.