Глава 12. Прощеное воскресенье
Уже трещали, но еще стояли льды, над речкой тлел закат, и корочкой арбузной хрустели валенки по кромкам луж. В проталинах лежали пестрые прихрамовые кошки. Тепло и зябко было. Сыровело. С колокольни тянули высоко и чисто, небу, осподи поми… густели тени, и пугаясь света, возвращались в свет. У храмовых ступеней шаль накинув, мать собачью шапку с Шишина сняла, убрав в заплечный, поклонилась низко, в три креста вратам.
- Перекрестись мне, ну! - чесночным шепотком за ухо, и с непокрытой головой перекрестился он на черные кресты, на воронье сидевшее на них…
В притворе низком чадно, тесно, душно, тусклый свет сочился. Мать, тяжело держа за плечи, подтолкнула, протискиваясь сквозь одежд, их раздвигая, точно висельные платья в шкафе, он пошел вперед. Катасаркирь лиловый лежал на алтаре, на горнем в семь грехов горели свечи…
"Прости, что есьм я на земле…", - читал старик священник маленький и хилый, качая головой в огромной митре синей, и точно новорожденный щенок, переступая еле-еле, поверх голов водил крестом. А позади него огромный дьяк с лицом сердитым вздыхал болезненно, протяжно, кропил кадилом стол и "Свете тихие…" - шептал. И женщины, похожие на мать, все как одна в платках вороньих, в черных шалях, подолом платьев серых низ мели, и падали и бормотали, губами зацеловывая пол. Творя на три поклона "Господу глаголем, - сзади, держа над головой свечу, причитывала мать, - не отврати лица от отрока твого и яко я скорблю и скоро услыши мя, вонми души моей, избави ю…"
"Ей господи Царю, даруй ми зрети прегрешения мои, не осуждати брата мояго, как яко ты благословен во век, аминь…" - и Шишин лопотал.
- И ты целуй! - мать прошептала, подтолкнула в спину. Не удержавшись, Шишин растянулся на полу, в ногах у всех, в растворы - носом. И, покачнувшись, с алтаря упал потир, и черное густое потянулось из овала на пол. Он дырочку заметил вдруг на золоченой ризе, и с ужасом зажмурился, увидев моль, скользнувшую из дьяконских одежд…
- Прости меня… - у бога попросил.
Бог не ответил.
"Никогда не отвечает, - думал, - все прячется, как будто в прятки мной играет, то под кровать залезет, то под стол… за штору только загляни. И страшно, вдруг возьмет, и схватит. И не заглянешь тоже страшно, вдруг его там нет…"
За подбородок облизнул холодный пол, целованный, исползанный другими, на курточку закапало топленое стекло, и искривились образа, захохотали. Протягивая языки к хоругвям зашипели свечи, тая, извиваясь, змеем сползли, и поползли меж ног, меж тел. И раскололся пол, а позади, как елочные шарики, разбились купола, и из скорлуп, из трещин, сминая воздух, хлопотом и криком взметнулось, шавкая, седое воронье…
- Прости, сыночек, - вдруг сказала мать, и Шишин заворочался во сне, и провалился в трещину подушки…
Был день Прощенья накануне поста великого, пред Пасхой. Свет лился из окна весенний ясный. Звонко, точно в клавиши металлофона по подоконнику стучали солнечные капли, и светом тихим комната была полна.
- Прости меня, - еще раз повторила мать, склоняясь над постелью, откинув одеяло, трижды Шишина поцеловала в щеки, мокрыми губами.
Шишин не любил, чтобы три раза, мокрыми губами целовала мать. Он так любил, чтоб Таня…
- Таня… - Шишин прошептал.
- Уймись! - сказала мать, и Шишина перекрестила. Морщась, ладонью утерев с лица, где щек она коснулась, он открыл глаза, и с подозрением долго, пристально смотрел.
- А что ты натворила?
Мать молчала.
"Не хочет признаваться, - думал хмуро, - а как ее простишь, когда не знаешь… Может быть она кого-нибудь убила, или ограбила, пока я спал…"
- Нельзя в немирном состоянье, Саша, входить в Великий пост, пойми! - вздохнула мать - Ты вспомни, что сказал Господь: Вы будете прощать, и вам прощу! … Сегодня отпущающе всеими, и отпущенным быти от бремен греховных, в духовном обновленье пред Пасхой, понимаешь, ну? От сердца, не от разума простить. Как перед смертью.
- Ты заболела что ли? - поинтересовался он.
- С чего ты взял? Не каркай Бога ради!
- Прости…, - ответил он.
- Вот, в древней Палестине, - сердито продолжала мать, - на пост Великий, вплоть до самой Пасхи, монахи уходили в пустынь, зверям на растерзанье, голоду и холодам. И так прощались, будто навсегда.
- А ты куда-нибудь уходишь?
- Тьфу! - сказала мать, - как об стену горох! Пойми ты, наконец, что непрощенье - страсть, нельзя во страсти прибывая соблюсти поста! Христос распятый, испытывая страшные мученья своих обидчиков простил. Тебя же, Саша в непрощенье без устали лукавый теребит, и шепчет: Помни, помни все! Копи, записывай в тетрадку, в календарь свое дрянье, дранье! Носи в мешке. Одна, вторая, третья… до магазина скоро не дойдешь! На Пасху в прошлом веке пряника не дали! Копи-копи, дурак, копи, таскай с собой, покуда под мешком своим костьми не ляжешь. Не мне тащить, тебе. Как хламь свою в карманах тащишь. Помрешь, обиженным и закопают. Понял? Так и напишут на плите: "Дурак обиженный лежит под этим камнем".. - пообещала мать.
- Прощаю, ладно, - согласился он, и с беспокойством посмотрел на мать, чтобы прощенной поскорей ушла она. Но и прощеная она не уходила.
"Не уходит", - хмуро думал он, он-то всегда скорее уходил, когда его прощали…
"Ты тоже должен попросить прощенья у меня", - сказала мать, и он насупился, стараясь вспомнить, что натворил вчера. Вчерашнее не возвращалось. Мать не уходила.
- И ты прости меня.
- Господь простит! - сказала мать, и Шишина перекрестила.
"Всегда вот так хитрит, - с тоской подумал. - Сама прощать не хочет никогда…"
- Нет, ты меня прости! Сама! Сейчас!
- Прощаю, Сашенька. Господь тебя храни, за все прощаю… - сказала мать, но снова не ушла, а села на кровать, евангелие открыла на Матфеи, где было у нее всю жизнь заложено под уголок. - Ты знаешь, Саша, сколько раз Христос велел прощать за брата?
- Какого брата?
- Брата твоего. Все люди - братья, - объяснила мать.
- Ааа…
- За грех один прощать Христос сказал апостолу Петру седьмижды семидесять, а это означает, за грех один до бесконечности прощать Христос учил, - сказала мать. - Ты, понял?
- Понял, понял…
- Всех прости сегодня. И легче сразу станет, вот увидишь, Саша. Простивший в Царствие небесное взойдет, а не простивший в Царствии не будет. Бывайте же друг другу благи, прощающе друг другу, яко же Господь, в спасителе и сыне своем Христе, простил, - читала мать. - Мудрец Питтак, когда ввели к нему убийцу сына, убийцу отпустил, сказав, что лучше уж простить, чем мстить…
"Пятак - дурак", - подумал он, и улыбнулся. Он любил, когда подумать выходило в рифму. Мать недоверчиво нахмурилась, что Шишин слушает ее, чему-то улыбаясь.
- Убийцу сына отпустил Питтак! А ты собаке, в прошлом годе сдохшей, простить не можешь, что облаяла тебя! - сказала мать. Но Шишин давно забыл собаку, что облаяла его, и, вспомнив, с удовольствием подумал: "Сдохла, значит? Хорошо…"
Глава 13. Странный сон
- Пляши! - сказала мать, вернувшись от обедни, и Шишин встал со стула, поплясав немного, сел. Была хорошая примета, поплясать. Попляшешь, мать отдаст письмо.
- Давай!
- Так пес чумной с клещей плясал, как ты. Удавленник на свадьбе, - сказала мать, но все же из кармана письмо достала, отдала.
- Сосал дурак к обеду ложку, да наелся, - ни к чему сказала мать.
Здравствуй мой родной, хороший Саша! Поздравляю тебя с Прощеным Воскресеньем. Прости меня! Прости за все. За беды все и горя, которые тебе я причинила, знай, что не со зла, что не нарочно. Что я всегда хорошего тебе хотела, добра и только счастья. И я тебя прощаю, Саша мой, хотя и не за что тебя прощать. Ты никогда мне зла не причинил. Но раз прощать сегодня, я прощаю, за все что было, будет и не будет впереди.
Сегодня во дворе так много воробьев! По щебету, по солнышку, по снегу вижу, что скоро, миленький, весна. Уже весна! И я в окно смотрела, как простудившись в детстве, смотрела я в окно, а ты под окнами ходил, и ждал, чтоб выздоровела я. Вот, видно из-за этих воробьев, приснился странный сон, что я воробушком в окно своей влетела спальни. Бобрыкин там меня увидел, стал ловить, залез на стол, руками машет, пытаясь дотянуться. Я сверху на него смотрю со шкафа, и страшно, что поймает, и смешно, как все чудно.
Бобрыкин вышел, и вернулся со стремянкой, я поняла, что он вот-вот меня поймает. Окно открытым показалось мне, и я к нему, и об окно ударилась так больно, все помутилось, я упала замертво за батарею.… Упала, и проснулась.
Странный сон … Мне грустно было, что воробушек разбился, тихо было в комнате. Светло. И знаешь почему-то, вместо снега с неба перья белые во сне летели, я форточку открыла, оказались просто снег…
И таял на ладонях. На губах.
Прости меня за все.
Твоя Т.Б.
- А воробья-то, воробья! Не приведи Господь! - сказала мать, и, фыркнув, форточку закрыла. - Ты, Саша, только посмотри!
Он неохотно подошел к окну. И в самом деле, что-то много было воробья. На горке, в лужах, на качелях, засыпав мусорные баки, люки, на подоконниках, на ветках на автомобилях сидели воробьи. Чирикали, скакали, пролетали…
"Да… воробья не приведи господь", - подумал он.
- Ну, это не к добру, увидишь! - пообещала мать. - К добру не разведется столько воробья. Жить стали хорошо, зажрались, сволочи, как до потопа, вот и поразвилось. Надкусят и в помойку. Пожуют, и тьфу! Вчера, ты представляешь, Саша, обуви коробку, дармоеды на помойку отнесли! Не ношеной почти. По три автомобиля на семью! В Помпее так до извержения было. Катаются в жиру, гребут, ворье! Живут в грехе. Не каясь. Покаются - и снова водку жрать. Да только знай! Господь все видит! Настанет ссудный день и спросится со всех. Уже не долго!
Он недоверчиво смотрел, как мать толчет в кастрюле хлеба крошки, мешая с кислым молоком. "Кутью месит", - он не любил кутью. И к воробьям неплохо относился. "Другое дело - голуби. Вот их бы всех передавить, то это да…"
Мать покачала головой, поежилась, как будто зазнобило, поставила с кутьей кастрюлю на плиту, лампадного достала масла, на табуретку встала, подлила огню. "Потом сама кутью свою не будет, я не буду, воробьи и те.… И в унитаз сольет…" - подумал он. По подоконнику пропрыгал воробей. Слетел, перечеркнув окно на ветку, закачался, кося черничным глазом, хитро посмотрел на мать. Мать тоже посмотрела. Хмурясь.
- Проклятая птица воробей, - вздохнула. - Влетит в окно - жди скорой смерти. И дед твой умер из-за воробья, еще на той квартире. На первомайские окно большое в комнате у них открыто было, бабка стекла мыла. Только отошла в тазу воды сменить, как вдруг воробушек влетел, и шасть туда-сюда: давай под потолком кружится. Дед бабке на подарочек поймать хотел, окно закрыл, и ловит. Воробушек перепугался видно, и с налета об стекло убился. Упал за батарею - дед полез достать. Да так уж и не разогнулся, скрюченный лежал до самой смерти: ни гы, ни мы. Как ты. И все в окно смотрел, смотрел… да так и помер, пух ему земля, с открытыми глазами…
Шишин заморгал, и отвернулся от окна.
- А голуби к чему? - на всякий случай поинтересовался он, хотя считал давно, что много Бог создал того, что никому не нужно. Даже даром.
- А голубь - птица божья, - сказала мать. - На Благовещенье архангел Гавриил принес благую весть Марии, о том, что Спаса она родит, Христа. И голубь белокрылый слетел с небес на Рождество. Благую весть принес. Небесный хор поет на этот праздник радости большие, - мать наклонилась, пробуя кутью. Поморщилась. Закрыла крышкой. - Бабушка твоя, Тамара, очень голубей любила. Так и вижу: сидит на лавочке - в своем пальтишке синем - и зовет: гуль-гуль! гуль-уль! гулюни! И булочку крошит. Они слетятся, хлопают, курлычут. Рябые пестрые, седые. И вся потом в говенном бабушка твоя. И все пальто в помете: светлая ей память, светлая душа! Бывало, скажешь ей: мамуля! У вас-то воротник, смотрите, весь в дерьме… Она не видит. Где, отвечает, Надя? Где? Я говорю: да где? - везде! А вонь такая, Саша, с птичьего помета! Что и не сказать… - сказала мать, опять открыла крышку, закрыла, и к уборной понесла…
Глава 14. Нож
- Что смотришь, идол? Продал, растащил Россею? - спросила мать, и Шишин вздрогнул, обернулся, но мать спросила президента, не его. - Ты, Саша только посмотри, какую лялю наел на наши деньги, паразит! На наши кровные наел, не на свои! - сказала мать, и Шишин равнодушно посмотрел на президента, который продал, растащил, наел.
- Страна переживает…, - начал президент.
- Кровопийца, - сказала мать, и выключила президента пультом.
- А цифра есть? - поинтересовался Шишин, он ждал, чтоб цифры попадались в сыре. Он цифры сырные копил на счастье, с цифры "8" начиная. Теперь в жестяной банке под кроватью единицы не хватало Шишину на миллион.
- Какие цифры, Саша, Бог с тобой! Без цифр теперь фасуют, лишь бы, что не распродали допродать. По триста сорок восемь пошехонский! Из пальмового масла варят все, скоты! Сметану, молоко…. И костромской у них из пальмового масла, и вологодское по семьдесят, и хлеб из нефти. Совесть потеряли, Бога не бояться! И вкус совсем не тот. Проклятая страна!
Смеркалось. Дремы да зевоты овладели миром. Ходила мать, гремела, грохотала, искала что-то, заставляя ноги поднимать, мела, скребла… Над стопочкой сгибая палец стучала в темный пузырек, и нацедив тринадцать на глазок, пила.
- Ох, Саша, что-то худо мне: печет в боку под левым. Печет… и жжет и колет, будто что застряло. Взгляни, не видишь, что? - дрожащим пальцем указала бок. Из бока нож у матери торчал: большой, кухонный, тот которым к посту капусту рубит - ручкой деревянной был вперед.
- Нож у тебя … - дивясь на нож в боку, ответил он.
- А я-то все ищу, ищу его! - всплеснув руками, говорила мать, - совсем дурная стала, осподи прими…
- Достать?
- Не надо, что ты! Нож к дурному снится. Зарежешь ты меня во сне, и наяву зарежешь, понял?
- А это разве я тебя зарезал? - удивился он.
Мать не ответила, вздыхая, подошла к столу, и слепо жмурясь, кипяток дрожащими руками из чайника лила без кружек, на клеенку, на пол… Шишин отшатнулся, боясь ожечься, с ужасом открыл глаза…
- Что смотришь? Пей, давай, остынет! - сказала мать, и Шишин, обхватив руками кружку, отхлебнул пустую воду, без сахара и без завару…
- Постный, - объяснила мать.
- А где твой нож большой кухонный, которым ты капусту бьешь?
- Твое какое дело?
- Так..
- А так у черта под хвостом, - сказала мать.
Сквозь занавеску тускло засмотрел фонарь подъездный, между оконных рам пылились мотыльки. По кухонным углам сгустилась синева, огромными тенями; шурша в лампадном круге, скользила моль. Мать новости включила, и, губы трубочкой сморча, пила вприкуску кипяток остывший, макая челночок, чтоб зубы не крошить. "И-эх!", - подумал он, и снова задремал.
Стучали спицы, ниточка тянулась, на дне корзинки шерстяной клубок скакал, и ловко петелька к петельке ложилась пряжа бабушке в колени. Бабушка Тамара на стуле вместо матери сидела, шапку Шишину вязала. "Умерла, а сниться…", - во сне подумал он, и хмуро посмотрел со стула, как бабушка Тамара вяжет шапку, хотя и умерла.
Он шапок не любил. "Наденешь шапку, - думал он, - под ней жужжит, кусается, и ползает, как будто голову в осиное гнездо засунул…"
- Шапку вяжешь?
- Шапку…
- Баба, не вяжи мне шапки!
- Это не простая шапка. Шапка-невидимка! Её наденешь, да и нет тебя. А снимешь - вот и ты! Хоть кассы грабь, хоть в поезд без билета, - пообещала бабушка Тамара.
"Хитро…, - подумал он. - Надену шапку, нож возьму кухонный, пойду на лестницу, Бобрыкина зарежу", - и с нетерпеньем ждал, когда повяжет бабушка во сне свою чудную шапку.
Бабушка Тамара позвала. Он слез со стула, подошел, и низко бабушка покойница Тамара шапку натянула, низко… на глаза.
- Ничего не видно…
- Тебе не видно, и тебя не видно, - сказала бабушка Тамара и пропала. Он заморгал со сна, увидел мать.
- Чего тебе? - спросила мать.
- А помнишь, шапка у меня была?
- Мне дурь чужая память не отбила, чего ж не помнить? Помню! На трюмо. Где бросил, там лежит.
- Не эта шапка, та, другая…
- Другие шапки, Саша, пусть другие носят, - сказала мать, - а ты своим умом живи, и под своей!
"Своим сама вяжи…", - подумал он и вышел, в коридоре на колени опустился возле шкафа, и с нижнего на верхний стал перебирать.
- Вот так я есть! - сказал однажды Шишин Тане, и бабушкину шапку натянул до подбородка. - А так вот нет меня! Теперь могу куда угодно так пойти и банк ограбить, никто и не увидит, поняла?
- Ага, - сказала Таня.
- Ограблю банк, в Австралию поедем, да?
- Поедем, - согласилась Таня.
- О! Шишкин лес! Здорово, человек без головы! - сказал Бобрыкин ненавистный, и, сдернув шапку за помпон, на мяч футбольный надел ее и гол забил. "Четыре гола…", - вспомнил он.
"А всех прощать другого дурака ищите, - думал, из старой шапки вытрясая на пол моль и мандаринную труху, и шапку натянув пониже выскользнул за дверь. - Убью Бобрыкина, и точка. Хватит! Не убивать бы мог его, конечно, но все-таки уж очень ненавижу и убью…"
Танюша открывать пошла, звонок дверной услышав, откинула глазок, и увидав переступавшего от нетерпенья Шишина, в натянутой под горло старой шапке с заячьим помпоном, накинула цепочку и на цыпочках от двери отошла.
Бобрыкин ненавистный по черной лестнице, насвистывая, поднимался, Шишин хмуро сверху вниз смотрел.
- Здорово, Козаностра! А тебе идет, брателло! Один совет: ограбишь банк, ложись на дно…
Глава 15. Изумрудный город
- Чего полез, чума? - спросила снизу мать, и Шишин хмуро посмотрел с буфета.
- Бутылку зеленую ищу, пустую. У тебя была.
- Под уксусом она. Тебе зачем?
- Без уксуса была, - сердито буркнул он.
- Что было, то прошло, по прошлому девятый день поминки, дурень! Слезай мне, ну?! - велела мать, и Шишин слез, и в комнату свою пошел, на дверь закрылся. Думал, вспоминал…
- Идем! - однажды Шишину сказала Таня.
Он со скамейки встал, пошел за ней. Танюша шла, под ноги глядя, сапожком сковыривая наледь так, как будто что-то на земле искала.
- Чего ты потеряла?
- Ничего.
- А что тогда ты ищешь, если ничего? - он думал, ищут только то, что потерялось.
- Изумрудный город.
- А… - И долго они бродили по дворам, туда - сюда, искали Изумрудный город. Было холодно и некрасиво. Старый серый снег лежал повсюду, серые тянулись тротуары к серым люкам, с серых веток с тоской смотрели птицы, серые ободранные кошки пересекали путь, на сером серым март дорисовывал февраль.
Танюша наклонилась, стеклышко зеленое подняв с земли о куртку вытерла, и сжав меж пальцев, поднесла к лицу, и через стеклышко куда-то посмотрела.