Глава 10. Варежка
Дверь сквозная, с лестницы - налево. Шишин у двери остановился, боясь, что, открывая, треснет по лбу мать, и отошел подальше, вжался в стену. Мать не открывала. Всегда с надеждой он заглядывал в глазок с обратной стороны двери, хотя и знал по опыту, что никогда в глазок с обратной стороны не видно. Не видно было и сейчас. Дверь распахнулась. Шишин отшатнулся, потирая шапку, хмуро, исподлобья посмотрел на мать.
- Замерз? - спросила мать.
- Нормально, нет, - ответил он.
- Ну, дай господь, - сказала мать. - Входи! - и Шишина перекрестила. Он вошел. Мать собиралась.
"Собирается куда-то, - понял он. - Когда мать собирается куда-то, сразу видно", - думал, и, думая, за матерью ходил.
- Да отвяжись же ты!
Он сел на кухне, с кухни слушал, ждал, угадывая в звуках, что собирает, собираясь мать. Один в квартире он любил остаться. Все можно делать, что-нибудь искать…
Шишин редко знал, что именно он ищет, но интересно было поискать и так, не зная, а поискав чего-нибудь найти. Мать знала, что, когда она уходит, Шишин любит искать чего-то по шкафам, в буфете, в антресолях и даже в тумбочке ее, и этого не выносила.
- Я в сберкассу! Ненадолго, понял? И чтоб не смел мне лазать, ящиков не открывал! Ты слышишь? Понял?
- Да понял, понял…
- Знаю я, как понял! Будешь лазать, увижу, руки оборву! - пообещала мать.
"Всегда не обрывала, и сейчас не оборвешь", - подумал он, из кухни выходя прощаться.
- Смотри! - сказала мать, рукой махнула и ушла.
Он к двери подошел, прислушался, ушла ли мать совсем, или еще стоит под дверью, поджидая, как только лазать он начнет, и тихо створку приоткрыв, увидел, что ушла. Захлопнул дверь, и сразу же присел на корточки у шкафа. Обыкновенно Шишин быстро находил что ищет. "Когда не знаешь, что искать, то проще находить, а если знаешь, то хоть тресни не найдешь", - подумал, и старенькую варежку найдя, прижал к лицу. Тихонько варежка хрустела коркой мандаринной, лавандой выцветшей, зимой давно прошедшей, огоньками елки, что погасли… шариками, что разбились…
"Варежка моя…", - подумал он.
- Пора вставать! - сказала мать, прошла к столу, и занавески распахнула. За окнами крещенская густела синева, потрескивали стекла. Над швом бетонных крыш горой свинцовой толпились облака, отчетливо очерченные всполохом зарницы, в небесной проруби мерцало… Шишин с ненавистью посмотрел в окно, зажмурился, и в мягкой теплоте прижавшись к варежке щекой, свернулся в запятую. "Тихо у меня…", - шепнул, и варежка притихла.
- Мороз! - сказала мать. - К засушливому лету, вот увидишь. Посмотри-ка только, как разобрало к великодню! На Волочебник тянет, к Пасхе… Опять пораскидал! Порассувал! Нет на тебе креста, бессовестный такой, - бубнила мать, игрушки подбирая, - а мать ходи… кряхти.
И мать ходила и кряхтела:
- Теперь три дня, смотри, белья стирать нельзя, загадишь и ходи в гадье до Спаса…
Тепло и сонно варежка колола щеку, косясь на Шишина из-под руки веселым пуговичным глазом.
- Вставай-вставай, тетеха… - сказала мать, откинув одеяло, и Шишина за пятку ухватив, пощекотала.
Шишин пятку отнял, зарычал.
- Не заболел? Опять в кровать заразу тянешь, да? - спросила. - Опять?!? Дождешься у меня! Дождешься, заблошивешь, понял? Вон и сейчас горишь! А дальше пятнами пойдешь лишайными, как плесень! - и, отойдя к шкафу, открыла ящик, градусник достала, стряхивая, снова подошла. - Ну, дай её сюда! Отдай… Добром прошу! По улице в ней ходишь, аспид! За всякую же держишь дрянь, потом в кровать несешь? Давай сказала, ну?
Он заскулил.
- На, градусник поставь! Сил нет с тобой! Ну нету сил с тобой… Весь пятнами пойдешь, как пес чумной, облезешь… Не дашь? И не давай. О Господи, прости - под тридцать девять! Да подавись ты, подавись ты ей! Не дашь - не надо. Только знай: Кто тащит дрянь в постель, тот весь чумой потом, блошливый ходит. С чумным никто играть не станет, дружить не будет. Понял у меня? За партой девочка красивая с чумным с лишайным, с дураком, как ты сидеть не сядет. Вырастет и замуж за другого выйдет девочка такая. Знаешь, знаешь, как ее зовут? - спросила мать.
"Знаю…", - вспомнил Шишин, и варежку с кровати отшвырнул.
"Цветом без запаха, и запахом без цвета, временем без цели пахнет, - думал, сидя у ящика в прихожей на полу. - У времени нет цели. Оно идет, идет, идет куда-то, куда само не знает, стирает все. Как дождь стирает утро, день и вечер, как снег в окне стирает двор, песочницу, качели, голубятню, голубей, весь мир. Ведь это время перекрасило скамейку, домик, горку во дворе… Зачем? - подумал он. - Оно уходит вырванным листом тетрадным, самолетиком, летящим в школьное окно, когда учительница вышла. Звоном стекол мячиком разбитых, съеденной черешней, каплями дождя, что шариками ртути катятся по тротуару, шагами в лужах, пылью на окне, забытым. Всем забытым. Всем. И бабушкиной чашкой, которой нет уже, и бабушкой, которой тоже нет… А хорошо бывает, только если Таня…"
Шишин встал, и ящики ногой задвинув, боком, пошел к себе, на дверь закрылся, лег, и варежку укрыв получше одеялом, подумал снова: "Варежка моя…" И задремал.
- Войдешь, и тихо, поняла? - он варежке во сне сказал, и, спрятав варежку за спину, вскарабкался на табуретку, позвонил. Мать дверь открыла. Шишин с табуретки слез, и снизу с опасеньем посмотрел на мать.
- Что? - спросила мать, увидев, как Шишин мнется на пороге, в дверь не входит. Шишин не ответил. - Ясно… - вздохнула мать, и дальше ничего не выясняя, взмахнула полотенцем, и ушла.
- Лежать! - и варежка послушно легла в ногах у Шишина на коврик, потянулась, снизу пуговкой смеясь в глаза. - И не виляй тут у меня, а то … - и пальцем погрозив, он стал галошей о галошу валенки снимать. В прихожей вкусно пахло к позднему обеду. - Проголодалась?
Облизнувшись, варежка уткнулась мордой в коврик, заскулила.
- Тшшь! - пришикнул Шишин и дернул за резинку. Варежка подпрыгнула, затявкала и завертелась.
- А это что еще? И где вторая? - спросила мать, и посмотрела волком.
- Потерялась… - ответил он.
- Потерялась?! Потерялась… так иди, ищи! Жизнь на тебя не напасешься, росомаха! И Шишин стал на валенки обратно галоши надевать. - И без второй не приходи! Глаза бы не смотрели, хоть к рукам пришей! - и Шишина перекрестив, закрыла дверь за ним.
Он постоял, подумал, вниз по лестнице пошел. За ним, хвостом виляя, варежка скакала.
- Морда! Все из-за тебя… Давай быстрей! Вот потеряешься, никто тебя искать не будет. Никто! И я. Как будто очень надо. Мне мать другую свяжет.… Поняла?
Она на Шишина смотрела виновато, преданно виляя шерстяным хвостом.
- Вот то-то!
Варежка поджала хвост.
"А ищут тех, кто прячется, а тех, кто потерялся - искать не интересно", - думал он.
На улице мело, крутило. Горбами синими лежали волны снега. К стенам катились, утыкаясь в них, вздымали пенные валы. В лицо крошилось.
- Смотри не потеряйся! - обернувшись варежке сказал, но варежка и без того испуганно в ногах вертелась, и жалась к валенкам. Галоши погрузились в снег.
Овалом тусклым школьную площадку обводили фонари. У горки ледяной толкались и визжали дети, кто по трое, кто паровозиком, кто на картонках катились до забора. Одна фигурка в вихре снежном, вьюжкой белой кружилась на катке. "Танюша…", - понял он и замер на обрыве хрусткой корки, где снег глубокий обрывался черным льдом. "Как балерина в материной табакерке". Мать Шишину не разрешала с табакеркой баловаться, и ставила повыше, туда, где даже со стремянки руки никогда не доставали взять.
Сквозь снег, кусавший щеки и слепящий тающий в глазах, смотрел из темноты на Таню Шишин. С беспокойством радостным и жгучим, смотрел, как вихрем кружиться она, и все кружилось вместе с ней, и в нем кружилось, и он рукой то закрывал Танюшу от себя, то пропускал меж пальцев, а то в кулак сжимал, то заскучав по ней, скорее выпускал назад.
И белой бабочкой она кружилась снова.
И желто, снежно смотрели окна школы, и неуловимы, гибки, были движения фигурки, кружащей на льду.
Танюша Шишина заметила, и помахала. Еще раз крутанулась, отставляя ножку, и завертелась, замелькала, присев, и так стремительно, что Шишин испугался, что раствориться может в вихре снежном и навсегда исчезнет. Навсегда.
И он зажмурился от страха. В голове свистели, разбрасывая искры лезвий белые коньки. Дохнуло карамелью и лакрицей, теплым пронеслось мимо щеки, и он открыл глаза. Она смотрела улыбаясь, близко: раскраснелись щеки, и губы пахли вкусно, снег на волосы ее ложился и не таял.
"Теплый снег…"
- Приветик, Саня, хочешь карамелек? - куртка на ней распахнута была, и влажным, как от одуванчиков в апреле, пахло от свитера ее, и на ресницах тоже не таяли снежинки, и в глазах по звездочке горело, и розовели щеки, облачка словами улетали с губ.
- Хочу, - ответил он.
- Держи! - и из кармана куртки горсткой протянула Шишину конфет. И жалась варежка в ногах его, боясь, что потеряется и Шишин про нее забудет, тихонечко скулила.
- Что там у тебя? - спросила Таня, за Шишина схватившись рукавами, и так, нагнувшись близко-близко, заглянула.
- Варежка, чего? - ответил он сердито, - вторая потерялась, - вот, ищу…
- Смешная, - сказала Таня. - На песика чуть-чуть похожа. На резинке, как на поводке. Мне мама тоже раньше на резинке варежки давала, чтоб не потерялись…
"Чуть-чуть похожа! - думал Шишин. - Тоже мне…!"
- Я варежки, как маленькой была, едва не каждый день теряла, - рассказывала Таня. - Мама так сердилась! Очень- очень! Ну, пока! - и вздрогнуть не успел, как чиркнула коньком, из света высекая искры, и закружилась, полетела, улетела, свет и снег вокруг себя крутя…
- Здорово, Шишкин лес! - сказал Бобрыкин ненавистный. - С варежкой гуляешь? Молодца!
Вздрогнув, обернулся Шишин. В спортивной куртке красной, с белыми лампасами под ворот, закинув за спину огромные коньки, стоял Бобрыкин ненавистный. Ненавистный! Усмехался, варежка под каблуком раздавленной лежала. Падал снег.
- Тяф-тяф! - Сказал Бобрыкин.
Шишин отвернулся, за резинку потянул, и потянул еще, и вырвал, наконец, и варежка подпрыгнула со свистом, заскакала следом, по кромке фонарем очерченного льда. У самого забора обернулся Шишин. Две фигурки на катке кружила вьюга, фигурки разлетались, и, соединяясь, разлетались вновь.
Он варежку позвал. Она служить вскочила, нетерпеливо весело хвостом виляя, затявкала смешно и звонко.
- Тяф-тяф-тяф…
Он поднял варежку повыше, надел, и, поднеся к одной из двух фигурок, схватил и, сжав в кулак, держал до дома, пока фигурка в Варежке не задохнулась.
Глава 11. Соль
Еще же говорил, не преступайте клятвы, - бубнила в голове за стенкой мать, мешала буквы разбирать.
"Бубнит, бренчит…" - подумал он, и крепко руки прислонил к ушам, до звона, чтоб проще было буквы разбирать. "А тот сказал им: Не клянитесь вовсе, ни небом, ни землею, ни собой, ничто не вам, ничто не ваше, а только лишь подножье ног моих, и без меня не будет слово ваше. И "да" не да, и "нет" ни нет…"
…А мы клялись, клялись в листе тетрадном. В уме клялись, и просто так клялись. А в чем клялись, не помню, Саша. Вспомнить не могу.
Все этот странный, темный, зимний полудень, - писала Таня. - И музыка его больна, пуста, как будто пономарь по счастью отходную служит. Глаза от туши режет. Новый вздох, и от него вот тут, вот в этом месте, видишь, милый такая тянь, такая режь, такой из шерсти комом ком. Застрянет и першит, и не проглотишь, не выдохнешь назад, и снова не вздохнешь. Как будто свитер на тебе колючий. Водолазка. Ненавижу их!
И так, ползешь скуля, как пес на перебитых лапах, и ясно что не доползешь, и некуда ползти, а все равно! И снегом, снегом все, хоть глаз не открывай, не открывай, любимый глаз, закрой их, как и я сейчас закрыла, и губы прислони к оконному стеклу, с обратной стороны его тебя я поцелую, и там в окне окошко вместе мы надышим, такое синие, такое круглое, с морозным синим искристым узором по краям.
Приснился, милый, мне щеночек, маленький такой, смешной, чудашка. Скулил, бежал за мной, как будто на резиночке привязан, а взять нельзя, у Оленьки ведь аллергия на собачью шерсть, но покормить? Мне так его, любимый, жалко стало! Я остановилась. Из сумки покрошила колбасы, и молочка немножко налила на снег. Он ел со снегом, с крошками песка, такой худышечка, такой малюньчик, и вот я, Саша, говорю ему потом, иди, иди мол, и машу, чтоб шел куда-нибудь, но только не за мной. А он хвостом виляет, смотрит на меня, и мордочка умильная такая, прямо, Сашка, как варежка была твоя. Я топнула ногой, - он видимо решил, что я играю… Саша, так: наскочит и отскочит, тяф-да тяф… а я боюсь мне юбку подерет и лапами извозит сапоги. Он все за мной, до самого подъезда… Что же…? мне некуда его. Я обернулась, встал он на ступеньке и стоит, наверное, все понял. Я закрыла дверь. А дома как обычно, то да се. Щеночек этот не дает покоя, Саша. Забыть я не могу, как он мне вслед смотрел.
Легла, (во сне легла, ведь это сон мне снился) Все не могу уснуть… В ушах в глазах стоит щеночек тот (тяф, да тяф) … и думаю - пускай, пойду за ним и все, пусть что ли, Саша, в общем коридоре будет, поживет у нас, хоть так, да все же легче, чем вот так.
И побежала вниз, распахиваю дверь, а мне навстречу, Саша, с этой темноты из снега, из метели этой огромный прыгнул, черный пес…
Любимый, подойди к окну, я руку прислоню к стеклу с той стороны его. Сейчас иди, теперь!
Твоя Т.Б.
- …Собаки! Паразиты! Чтоб им пусто было!
Услышал Шишин, вздрогнул, поскорее варежку убрал в карман. Всегда сердитой из сбербанка возвращалась мать. И отовсюду возвращалась мать сердитой. Как уходила, так и возвращалась мать.
- Живодеры! - звякая ключами из-за двери, сказала мать, и к Шишину не заглянув, прошла на кухню, там зашебуршилась, разбирая сумки. Шишин встал и следом матери пошел, проверить, что она купила. Он так любил, поинтересоваться, чего хорошего купила мать.
Не сняв платка, босая, стояла мать спиной, и голову задрав, за пауком внимательно следила.
- Тшшшш, не вспугни! - Он замер на пороге, тоже посмотрел на паука. В канавке плиток паук полз вниз при матери, но Шишина заметив, вверх пополз, к копченому углу над образами, скрылся.
- Не будет денег, - безнадежно заключила мать, и, наклонившись, сумки стала разбирать.
- Чего купила?
- Хвост пся на пенсию мою и тот не купишь, вот чего! - и соли каменной достала из пакета, гречки, чечевицы, риса…
- А клюкву в сахаре случайно не брала? - он так любил, чтоб мать, когда откуда-то вернулась, в палатке клюквы в сахаре коробочку взяла.
- Ты на пороге мне еще постой и покачайся! И будем вместо клюквы домовину грызть, - пообещала мать. - Да сядь ты, Христа ради, пень заморный!
Он сел, и крошку со стола смахнув случайно, с опаской покосился на пол, что упала там, где сумки мать разбирала.
- Домашешься! - сказала мать, и крошку в пальцах сжав, с трудом поднялась с пола, ссыпала в горшок.
"…Покрытою ладонью крошки только со стола смахай! Запомни мне! Чтоб в тряпке, полотенцем, и мочалой. Бумагой тоже и салфеткой не смахай! Смахать бумагой к ссоре, к дрязгам, душевному разладу и в семье…"
Под скатертью кухонной мать хранила для достатка, большим достоинством, но дореформенных купюр. И веник ставила в углу лопатой вверх, и горевала, если падал он под ноги… Веник падал.
Мать подошла к плите, и крышку опустив с компота, столовой ложкой выбрала с поверхности все пузырьки, и осторожно протянула Шишину ко рту.
- Давай! - велела.
Он с отвращеньем привычным ложку облизнул. Всегда по пузырькам стояли грязи, букашки, дряни, ягоды пустые, черенки…
- К деньгам, - сказала мать и, ложку облизнув за Шишиным повторно, руку обернула мокрой тряпкой, клеенку стала к ужину стирать. Задев случайно ложку уронила, всплеснула рукавами, замерла.
В дверь тут же позвонили. Шишин вздрогнул, мать перекрестилась.
- Господи, помилуй, на ночь глядя несет кого-то черт, - и к двери подойдя на цыпочках, в глазок взглянула, прошептала, - дрянь твоя стоит …
Он ринулся к дверям, но мать остановила взмахом рукава, смотря темно и тускло.
- Откроешь мне! Увидишь, как откроешь…
Шишин замер.
- Надежда Николавна! Это я! - из-за двери сказала Таня. - У вас не будет соли, спичечного коробка до завтрашнего дня? У нас вся вышла, не хотела в магазин идти…
- Нет соли, Танечка! - не открывая, отвечала мать. - Была - вся вышла. Бессоли который день сидим…
- Тогда схожу, вам тоже занесу! - пообещала Таня.
- Не надо заносить! - сказала мать. - Не заносить, не выносить не надо! Обойдемся.
- До свидания, спасибо, - прочь от двери быстро побежали легкие шаги.
"Как воздух вытекает…", - думал он.
- Унес Господь пиявку, - сказала с облегченьем мать, соль убрала в буфет, задвинув ящик.
- Видал? - садясь к столу, спросила, - иж какая! Из таковских… соли ей!
Но Шишин мрачно, зло смотрел на мать.
- Ну что таращишься, Тарантул? Не знаешь разве? Соль, да хлеб, из дома - счастье прочь. По коробочку вынесет дотла, и плюнет в душу. А я добра тебе хочу! - сказала мать.
"Сама узнаешь у меня", - подумал хмуро, и снова крошку со стола смахнул, назло, и, вздрогнув, от стола отдернул руку.
- Мало била, мало! - замахиваясь, прошипела мать. - Два дурака в тебе живут, да ты двоих дурнее! Приваживаешь эту! Соли ей…. Как в детстве свистопляска все была, так и осталась свистопляска, вертихвостка…дрянь! на все готовенькое ей…, - и мать закашлялась, надсадно дохая, захлебываясь, багровея…
Шишин встал, мать кругом обойдя над ящиком склонился, дернул, и в пальцах разодрав картонную обивку пакет открыл и камнем высыпал на пол.
- Да постучи же, за-до-хну-сь! - согнувшись пополам, хрипела мать, и он ударил. Не раз один - четыре раза, пятый… и тяжело дыша, присел назад, к столу. Мать поперхнулась кашлем, замолчала, вытирая слезы вдруг посмотрев сквозь Шишина безумно, жутко, сказала еле слышно, головой тряся…
- Так топором бы, Саша… за тварь свою, да топором по голове…