- Ежели я только захочу!.. - сказал Заикин.
- Ура!!! - почему-то вдруг закричал молодой человек, решив, что настала удобная минута и для его выступления. - Да здравствует Иван Михайлович - гордость всей нашей Одессы-мамы!
Иван Михайлович поднял молодого человека за подмышки, умильно поцеловал его и поставил на место, тут же забыв о его существовании.
* * *
В роскошном плюшево-золотом гостиничном номере спал Иван Михайлович Заикин.
Дверь распахнулась, и ворвался антрепренер Ярославцев, потрясая пачкой газет.
- Ваничка! - завопил он плачущим голосом. - И что же ты, дуролом такой, наделал?!
Заикин подскочил на кровати и ошалело уставился на Ярославцева, тараща свои и без того навыкате глаза.
- Ваничка! - еще жалобнее, будто по покойнику, возопил Ярославцев. - Это что же теперь будет?..
- Ты что?.. Ты что? - ничего не понимая, испуганно спросил Заикин хриплым со сна голосом и стыдливо попытался прикрыть свое огромное голое тело краем одеяла.
Ярославцев трагически поднял над головой газеты и тоненько прокричал:
- Ты что же, по миру пустить меня хочешь?! Ты что вчера говорил?
- А что я говорил? - испугался Заикин.
- Говорил, что борьбу бросаешь? Говорил, что уходишь из цирка? Что в Париж учиться летать уезжаешь, говорил?..
- Да что ты! Быть того не может... - растерялся Заикин. - Бог с тобой, Петичка, не было этого.
- А это что? - Ярославцев открыл одну из газет и прочитал: - "И тогда любимец Одессы, несравненный Иван Заикин, заявил, что семь с половиной пудов его веса не помешают ему в ближайшем будущем штопором ввинтиться в облака. Уж если зайца учат танцевать "барыню"..."
- Это медведей учат танцевать...
- Я ничего не знаю! - крикнул Ярославцев. - Здесь так написано! "Уж если зайцев учат танцевать "барыню", сказал наш богатырь со свойственным ему юмором, то мне, бывшему волжскому грузчику, спортсмену с мировым именем, сам Бог велел подняться в воздух во славу своего Отечества. Бурному ликованию присутствовавших на полетах именитой француженки не было предела. Толпы одесситов кричали "ура!", поощряя смелое решение известного борца"... Вот так-то, Ваничка!
- Кошмар какой! - в ужасе простонал Заикин. - Саша знает?
- Какой Саша?
- Ляксантра Иванович... Куприн...
- Хохочут-с!
- Господи, стыд-то какой, - сказал Заикин и прикрыл лицо руками. - Да чтоб я еще хоть каплю в рот взял! - Он покачался в отчаянии, а затем отнял от лица руки и рявкнул: - Петька! Беги, купи все эти паршивые газетки до одного листочка! Чтобы ни одна живая душа в Одессе ее прочитать не могла!
- Ты что, Иван Михайлович? И себя, и меня разорить хочешь? Да ты знаешь, во сколько это обойдется?
Заикин испуганно приподнялся с кровати, придерживая сползающее одеяло как тогу.
- Нет, нет, - тревожно сказал он. - Не надо, не надо! Это я погорячился...
И в это время в дверь номера постучали.
- Антре! Будьте вы все неладны... - проворчал Заикин.
Вошел Куприн.
- Сашенька! Ляксантра Иванович! Чего же делать-то теперь? - Огромный Заикин, завернутый в одеяло, с надеждой уставился на Куприна.
Куприн оглядел его с ног до головы и повалился в кресло.
- Там... там, Ванечка, тебя репортеры ждут! - хохотал Куприн и показывал пальцем на дверь. - Они, Ванечка, ждут продолжения твоей увлекательнейшей речи о возможной роли русского мужика в аэронавтике.
- Ах, мать их за ногу! - взревел Заикин, подскочил к двери и в бешенстве рванул ее на себя.
В коридоре толпились мелкие журналисты полутора десятка одесских газет. Но впереди всех, у самой двери, стоял слегка помятый франтик в соломенном канотье, которого Заикин вчера целовал на ипподроме.
Физиономия франтика излучала восторг. К несчастью, он был первым, кто попался Заикину на глаза. Придерживая одной рукой сползающее с плеч одеяло, Заикин другой рукой рывком поднял франтика за лацканы модненького сюртучка над полом и прохрипел:
- Вы что же это, господа хорошие, наделали?! Вы за что же это меня на всю Одессу ославили? А, писатели чертовы?!
И потряс франтиком, словно тряпичной куклой.
Ничего не понимающий франтик, вися над полом на добрых полметра, радостно улыбнулся и приветственно поднял соломенное канотье. А так как франтик был с утра уже не очень трезв, то он к тому же еще и не вовремя икнул.
Заикин поднес франтика к самом носу, с отвращением понюхал и отшвырнул его в толпу репортеров с блокнотами.
- Вон отсюда! - гаркнул Заикин и захлопнул дверь номера перед перетрусившей толпой журналистов.
И только франтик не испугался. Наоборот, он аккуратно поправил сбившийся галстук и восторженно произнес:
- От это да! От это я понимаю! От это человек!..
* * *
В полутемном цирке до седьмого пота тренировался Иван Михайлович Заикин. В старом драном свитере и в десятки раз заштопанных шерстяных трико Иван Михайлович работал с гирями, "мостил", боролся со спарринг-партнерами и изнурял себя всячески, словно замаливал вчерашний грех сегодняшним нечеловеческим напряжением. Лицо заливал пот, глаза ввалились, дыхание с хрипом вырывалось из его широченной груди.
А потом, обессиленный, измученный и притихший, он сидел в седьмом ряду около Александра Ивановича Куприна и безучастно смотрел на арену, где, пыхтя и вскрикивая, тренировались молодые борцы.
- Ты, Иван, верующий? - спросил Куприн.
- Сам не знаю. Крещусь, когда гром грянет. А что?
- Да так просто.
Они помолчали, посмотрели на арену, и Заикин спросил:
- А вот ты мне скажи, Ляксантра Иванович... Ты знаешь, я только тебе верю, и никому боле... Есть Бог или нет?
Куприн внимательно посмотрел на Заикина, вздохнул и почти незаметно пожал плечами:
- Что я тебе отвечу? Не знаю... Думаю, что есть, но не такой, как мы его воображаем. Он - больше, мудрее, справедливее.
И снова Заикин боролся с огромным, превосходящим его по весу борцом. Он швырял эту глыбу, как котенка, проводил "бра-ру-ле", "двойные нельсоны", ловил его на "передний пояс" и демонстрировал такие великолепные "тур-де-бра", что Куприн только качал головой и восхищенно улыбался.
В какой-то момент, когда ноги огромного борца описали в воздухе гигантскую дугу и он в очередной раз шлепнулся на лопатки, Заикин припечатал его к ковру и, дожимая его всей своей силой, вдруг посмотрел на Куприна и крикнул:
- А что, Сашенька, может, действительно бросить все это к чертям собачьим и начать жить сначала?
* * *
После репетиции они шли по набережной, и все прохожие здоровались с ними, а некоторые, приподнимая котелки и шляпы, говорили:
- С отъездом вас, Иван Михайлович!
- Счастливого пути, Иван Михайлович!
- Дай Бог вам счастья, Иван Михайлович, в новом деле!
Заикин поначалу сердился, а потом все чаще и чаще стал растерянно поглядывать по сторонам.
Обедали в трактире Стороженко. Половой, увидев Заикина, заулыбался, закланялся и задом, задом - к хозяину. Выскочил сам Стороженко, вынес бутылку английского коньяку, тоже подошел с приветствием:
- На кого же ты нас покидаешь, Иван Михайлович? Смелый ты, безрассудный ты человек!
Заикину это понравилось - сделал вид, что действительно "смелый" он и "безрассудный" человек и только ему доступен такой неожиданный поворот в собственной судьбе. Однако пить отказался.
Стороженко не обиделся:
- Ничего-с... Домой пришлем, в дорожке пригодится.
- А что, - сказал Ярославцев, - может, и вправду сыграть на случае... А, Ваня?
- А что? Авиация - дело стоящее, - туманно ответил Заикин.
- Большие деньги, Ваня, заработать можно, - сказал Ярославцев.
- Брось, Петро, - брезгливо сказал Заикин. - Она не деньгами стоящая.
И осторожно посмотрел на Куприна. Тот уткнулся в тарелку - сделал вид, что не расслышал своей фразы.
Потом они сидели на прибрежной гальке, смотрели в море.
- Ах, жаль, Сережа Уточкин в Харьков укатил! - сказал Иван Михайлович. - Уж он бы мне присоветовал!
На берегу их было уже пятеро: присоединились к ним Пильский и Саша Диабели.
- Рискуй, Иван, - сказал Куприн, откинулся и лег прямо на камни. - Может быть, тебе суждено сделать подвиг профессией. Человек вообще рожден для великой радости, для беспрестанного творчества. Рискуй, Иван! Ты познаешь мир в еще одном измерении, и вы станете обоюдно богаче: и ты, и мир.
* * *
Три настежь открытые двери цирка втягивали в себя три густых потока одесситов, пришедших на "Последний бенефис чемпиона мира, волжского богатыря и любимца Одессы, знаменитого Ивана Заикина, перед отъездом за границу для изучения авиации!!!"
Так, во всяком случае, гласили афиши, которыми был заклеен весь фасад старого цирка.
Люди, не доставшие билеты, печально и безнадежно провожали глазами счастливцев.
Среди грустных безбилетников был слегка помятый и немножко нетрезвый франтик в лихом канотье. Однако грусти на его лице не наблюдалось, даже наоборот, присутствовало выражение такой веселой решительности, что можно было с уверенностью сказать: он-то попадет в цирк и без билета.
* * *
Перед выходом на арену Заикин разминался двумя двухпудовыми гирями. Через плечо у него была надета широченная муаровая лента, вся увешанная золотыми медалями и жетонами.
Рядом стояли Петр Пильский, баронесса де ля Рош и мсье Леже.
Ярославцев во фраке с бутоньеркой метался среди артистов и борцов, давая последние указания.
Маленькая изящная баронесса смеялась, заглядывая снизу вверх в лицо Заикину, и без остановки щебетала по-французски. Леже сдержанно улыбался.
Пильский переводил:
- Мадам говорит, что она была счастлива видеть тебя на арене, что ничего подобного до сих пор не видела. Но мадам стала еще более счастлива, узнав о том, что ты решил посвятить себя тому делу, которому она предана беспредельно. Мадам говорит об авиации... Кроме всего, мадам счастлива еще и тем, что отныне сможет видеть тебя не только во время своих редких гастролей в России, но и в Париже, и в Мурмелоне, где ты будешь достаточно долго обучаться воздухоплаванию. Ты можешь оставить в покое эти дурацкие гири? - раздраженно добавил Пильский.
- Ты передай мадам, что я не собираюсь очень-то долго учиться. Я в общем-то мужик понятливый... - не обращая внимания на Пильского, сказал Заикин, продолжая поднимать гири.
Пильский криво ухмыльнулся и перевел.
Де ля Рош весело рассмеялась и снова защебетала.
- Мадам говорит, что обстоятельства, с которыми тебе, к сожалению, предстоит столкнуться в Мурмелоне, в школе мсье Анри Фармана, могут оказаться сильнее всякого твоего желания поскорее закончить обучение, - сказал Пильский. - А кроме того, она сама постарается сделать все, чтобы как можно дольше удержать тебя там.
Леже грустно улыбнулся и сказал несколько слов по-французски. Де ля Рош расхохоталась.
- Мсье Леже говорит, что для тебя это самая большая опасность, в сравнении с которой время, затраченное на обучение и постройку аэроплана, покажется тебе мгновением, - перевел Пильский. - Поставь немедленно эти гири! Разговаривать с дамой, держа в руках эти идиотские штуки, неприлично.
- Я на работе, - спокойно сказал Заикин, не прекращая разминки. - А разговор у нас приватный, к службе отношения не имеющий.
Де ля Рош подняла внимательные глаза на Заикина и, дотронувшись до рукава Пильского, что-то спросила.
Пильский пожал плечами и посмотрел на Леже. Тот вздохнул, улыбнулся и развел руками.
- Чего это вы? - подозрительно спросил Заикин.
- Мадам просит разрешения поцеловать тебя. Она говорит, что во Франции ей не пришло бы в голову ни у кого просить на это разрешение, но в России, где, как ей кажется, запрещено все, она вынуждена это сделать.
- Чего сделать? - спросил Заикин. - Поцеловать?
- Да нет! Попросить разрешения.
- А чего? Пусть целует, - сказал Заикин. - Баба красивая.
Пильский перевел де ля Рош ответ Заикина, и баронесса, весело смеясь, встала на цыпочки и нежно поцеловала Ивана Михайловича.
Заикин поставил гири на пол, снял со своей толстенной шеи одну из золотых медалей, осторожно повесил ее на тоненькую хрупкую шею баронессы де ля Рош и повернулся к Пильскому:
- Ты ей скажи, что эту медаль я поклялся самолично повесить на шею тому, кто меня положит на лопатки. Пока что, Бог миловал, этого никому еще не удавалось. А вот ей теперь эта медаль по праву принадлежит. "Туше" чистое...
Пильский начал переводить то, что сказал Заикин, а Иван Михайлович поднял с пола гири и опять стал ритмично разминаться.
Де ля Рош поднесла медаль к губам и проговорила длинную фразу. Леже обреченно вздохнул. Пильский промолчал, и Заикин вдруг нервно и требовательно спросил у него:
- Чего она сказала? Переведи.
Пильский улыбнулся баронессе и Леже и ответил сквозь зубы:
- Что могла сказать эта дура? Эта самка? Она, видишь ли, готова плакать оттого, что уезжает сегодня и не сможет быть на твоем последнем представлении. Но, поцеловав тебя, она увезет во Францию вкус самого сильного мужчины, которого ей пришлось когда-либо встретить... По-моему, это пошлость, поистине не знающая границ! - добавил Пильский от себя.
- Это по твоему разумению, - спокойно сказал Заикин. - А мне так понравилось.
Подскочил Ярославцев, любезно поклонился и сказал:
- Пардон, мадам! Пардон, мсье! Ваня, кончай баланду, скоро третий звонок. Петр Осипович, уводи французов к едрене фене, нам еще нужно прорепетировать очередность бенефисных подношений.
И еще более любезно поклонившись французам, Ярославцев умчался, размахивая списком.
* * *
В двухместном купе спального вагона сидела мадам де ля Рош и разглядывала большую золотую медаль.
Поезд тронулся, и мимо окон купе поплыл одесский вокзал с провожающими, носильщиками, городовыми, со всем тем, что характерно для любого вокзала со времени изобретения железной дороги до наших дней.
Открылась дверь купе, и вошел Леже в дорожном костюме.
- Все в порядке, - сказал он. - Сейчас принесут ужин. А может быть, ты хочешь пойти в вагон-ресторан?
- Нет, - сказала де ля Рош.
Она надела медаль на шею и откинулась на спинку дивана.
Леже посмотрел на нее и мягко спросил:
- Это так серьезно?
- Не знаю... Не думаю.
- Я был бы очень огорчен, - тихо сказал Леже.
- Мне не хотелось бы тебя огорчать. Я тебе так благодарна за все.
- Не нужно благодарности. Я хочу совсем немного любви.
- Мне не хотелось бы тебя огорчать. Я тебе стольким обязана, - повторила де ля Рош.
* * *
Бенефис Ивана Михайловича Заикина на манеже одесского цирка был в полном разгаре.
Заикин крутил свою знаменитую "заикинскую карусель": на плечах у него лежала длинная стальная рельса, к концам которой были прикреплены кожаные петли. В этих петлях сидело по нескольку человек с каждого конца, и Иван Михайлович крутил над манежем эту живую карусель так быстро, что сидевшие в петлях буквально взлетали в воздух.
Заикин бережно остановил вращение, осторожно ссадил шатающихся от головокружения десять человек и раскланялся.
В одной из лож сидела вся семья Пташниковых - три брата, их мать и дядя, управляющий делами семьи Пташниковых. Они первые восторженно захлопали и всколыхнули цирк аплодисментами.
- От это да! От это я понимаю! От это человек!!! - на весь цирк прокричал франтик в соломенном канотье и бешено зааплодировал.
Так как билета у него не было, он уютно примостился на ступеньках бокового прохода, по домашнему повесив свою тросточку на какой-то цирковой крюк, от которого к куполу шли тросы и растяжки.
- Боже мой! - кричал франтик. - Чтоб ему так же леталось, как жилось в Одессе!
Ярославцев сверился со списком и объявил:
- Подношение и приветствия от моряков Одессы!
Из-за кулис вышли два матроса и один респектабельный господин. Матросы несли в руках большое медное табло, на котором был укреплен серебряный якорь полутораметровой величины. Господин нес "адрес".
- Спасибо, милые! Спасибо, дорогие... - сказал растроганно Заикин, поднял обоих матросов и поцеловал в щеки.
- "Адрес" и подношение от амбалов одесского порта! - объявил Ярославцев.
Вышли три громадных костистых грузчика. Один преподнес Заикину огромный копченый окорок, другой - четвертную бутыль водки, а третий снял со своих плеч и положил у ног Заикина "козу" - приспособление портовых грузчиков для переноски больших тяжестей.
- Ванька, - громко сказал старый амбал, - "козу" носил?
- А как же? - счастливо и гордо улыбнулся Заикин. - Али тебе неведомо?!
- Ведомо. Но чтобы ты там, в Парижах, не забывал про то, откуда вышел, артель тебе "козу" на память посылает. И харч на дорогу. Так что поезжай, учись и прилетай.
Все трое низко поклонились Заикину и степенно, не стесняясь присутствия полутора тысяч зрителей, направились к выходу.
Аплодисменты обрушились на цирк.
Поглядывая на арену, Пташниковы деловито переговаривались.
Ярославцев вскочил на барьер.
- Подношение и слово имеет херсонский землевладелец господин Харченко!
Из центрального прохода, прямо напротив артистического выхода, выскочили два казачка и мигом откинули створки барьера, освобождая широкий проход на арену. И замерли, каждый у своей створки.
А затем появился здоровенный, грузный херсонский помещик, которого Заикин несколько дней тому назад выбросил через перила кафе ипподрома.
Помещик прихрамывал. Одна рука была на перевязи, ухо забинтовано. Куприн, Пильский и Саша Диабели сразу же узнали помещика и расхохотались. Помещик повернул голову на хохот и серьезно, без тени улыбки, поклонился им. Один Заикин был серьезен.
Помещик с трудом взгромоздился на барьер и сказал на весь цирк пропитым басом:
- Прошу у господина Заикина и его друзей, - помещик снова поклонился в сторону Куприна, - прощения за причиненное им некоторое беспокойство несколько дней тому назад на ипподроме. А также, в знак примирения, прошу господина Заикина принять от меня дар. Чем богаты, тем и рады.
Он повернулся и крикнул:
- Давай!!!
Из центрального прохода, будто вспененная лавина, с душераздирающим блеянием ринулись на арену десятки белоснежных овец и тонкорунных баранов! Задние овцы сходили с ума от страха, ошалело напирали на передних, и в одно мгновение стадо заполнило всю арену цирка. Казачки молниеносно задвинули створки барьера, отрезав овцам путь назад. Красный цирковой барьер замыкал белую кипящую массу испуганных животных, которые были так плотно стиснуты друг другом, что это позволило Заикину, чуть было не погребенному заживо, вскочить им на спины.