Владимир Кунин
Старшина
Был март сорок четвертого, грязная снеговая слякоть и страшный завывающий рев подбитого танка "Т 34". Он вертелся на одном месте, на уцелевшей гусенице, разбрызгивая вокруг себя грязный снег и случайную смерть. Пулеметы его били неприцельно сквозь желтое пламя и черный дым горящего солярового масла.
Откинулся верхний люк, и из башни высунулся объятый пламенем человек. Он что-то кричал и вслепую палил из автомата вокруг себя. А потом - то ли потерял сознание от ожогов, то ли был настигнут пулей - выронил автомат и, как тряпичная кукла, повис смрадным дымным факелом на орудийной башне.
Под танком что-то грохнуло, взметнулся светлый язык огня, и танк прекратил свою нелепую пляску.
Вскинулись передние люки, и обожженный кряжистый человек стал поспешно вытягивать из танка третьего, еще живого, маленького и худенького. Маленький горел и плакал в голос, а кряжистый, пользуясь тем, что танк остановился задом к немцам, мгновенно вытащил худенького и скатился с ним в грязную снеговую лужу. Маленький горел и плакал, а кряжистый лихорадочно валял его в снегу, накрывал своим телом, пытаясь потушить на нем огонь, и когда сбил пламя с его комбинезона, потащил волоком в сторону от горящего танка.
Немцы не заметили их, потому что в ту секунду внутри танка стали рваться снаряды и взрывом сорвало башню вместе с орудием.
Кряжистый потащил маленького в неглубокую ложбинку, притаился и прижал его к себе. Это был парнишка лет семнадцати.
- Старшина... - всхлипнул парнишка, и его худенькое тельце затряслось от рыданий.
- Тихо, - приказал кряжистый и поволок парнишку по грязному снегу.
- Да тут я, вот он я! Чего блажишь?! - задыхаясь, проговорил кряжистый, продолжая тащить паренька в сторону от полыхающего танка.
Старшина остановился, подтянул к себе легкое мальчишеское тело и увидел, что паренек умер.
Старшина прижал его к себе, и в ушах у него прозвучал тоскливый, предсмертный мальчишеский крик: "Старшина!.."
Было лето сорок четвертого, было тепло и безветренно, и по госпитальному садику шатались легко раненные и выздоравливающие. Цеплялись к молоденьким санитаркам и сестричкам, которые деловито шмыгали из одного корпуса в другой. Сестры и санитарки полыценно огрызались, не стесняя себя в выборе выражений. Раненые запахивали мышиные халаты, подтягивали кальсончики с черными печатями госпиталя на самых видных местах, заламывали мудреные шляпы и пилотки, состряпанные из газет, и, стараясь скрыть смущение, ржали вослед языкастым девахам...
Длительное пребывание в госпиталях и больницах примиряет с нелепостью госпитальной одежды. Выцветшие от частых стирок халаты, бесформенные полосатые пижамы, кальсоны со штрипочками, тапочки без задников и почти обязательное газетное сооружение на голове спустя месяц пребывания на госпитальной койке начинают носиться с откровенной долей пижонства.
Сама собой определяется "мода", и от вынужденного больничного безделья способ завязывания кальсонных тесемок, по-особому запахнутый халат, кокетливо подшитый белоснежный подворотничок к полосатой пижаме становятся несокрушимой движущей силой, определителем характера и воли и даже вырастают в особое нравственное направление. И каким бы смешным и жалким это ни показалось со стороны, раны от этого заживают быстрее, напропалую идет флирт с младшим медперсоналом и даже ампутации переносятся менее трагично. И в этом есть прекрасная победа Духа над Плотью, столь необходимая в условиях мирных больниц и военных госпиталей, где так легко начать жалеть самого себя...
... Под самым большим деревом госпитального садика врыт в землю деревянный стол с лавками. Четверо забивают "козла". Один сидит в кресле с колесами. Ног у него нет. Зато есть прекрасные ухоженные усы. У его партнера вся голова в бинтах. Только один глаз и рот смотрят на свет божий. У третьего - рука от плеча задрана и пригипсована к сложной конструкции из проволоки. Во всех госпиталях такое сооружение называлось "самолет". Его партнер по "козлу" - широкоплечий, кряжистый, с недоброй физиономией старшина, который по весне горел в танке. Старшина играет стоя, опершись коленом о скамейку.
Все четверо были давно сыгравшейся командой, никаких специальных "доминошных" слов во время игры не употребляли, при неверном ходе не было взаимных упреков, и ожесточенная борьба велась под самый что ни на есть житейский разговор.
Собственно, в разговоре участвовали только трое. Старшина играл молча.
- Протез протезу тоже рознь, - сказал "самолет" безногому.
- Эт-то верно... - Безногий сделал ход, вытащил из кармана пижамной куртки зеркальце и расчесочку и пригладил роскошные усы.
- Американцы самодвижущийся протез сделали. Скоро нам поставлять начнут, - послышалось из забинтованной головы.
- По ленд-лизу, что ли? - спросил "самолет", глянул в свои костяшки и добавил: - Мимо...
- А хрен их знает...
- Раз положено, пускай дают...
- Как же ты с бабой со своей теперь будешь? - рассмеялся "самолет". - Во насуетишься!..
Безногий сделал еще один ход, снова вынул зеркальце, с удовольствием провел расчесочкой по усам:
- Не боись, корешок, как-нибудь пристроюсь!
"Самолет" и забинтованный совсем развеселились, а старшина криво ухмыльнулся, стукнул костяшкой по столу и хрипловатым тенорком, с оттенком презрения сказал партнерам:
- "Рыба". Считайте бабки, чижики.
- Во гад! - удивленно сказал безногий и стал испуганно проверять свои и чужие костяшки.
Со стороны госпитального корпуса раздался женский крик:
- Старшина!.. Кацуба! Старшина Кацуба!..
Кацуба нехотя повернул голову. Кричала молоденькая сестричка со списком в руках.
- Оглох, что ли?! К замполиту!
Кацуба неторопливо снял ногу со скамейки, а сестричка закричала еще громче:
- Старший лейтенант Симаков! Лейтенант Троепольский! Капитан Васин! Старший сержант Бойко! К замполиту, живенько!.. Кацуба, тебе что, особое приглашение?..
Их было человек пятнадцать, почти все одного возраста - не старше тридцати. Кто капитан, кто лейтенант, кто сержант или старшина - не разобрать. Халаты, пижамочки, замысловатые газетные треуголки. Все на своих двоих. Ни бинтов, ни костылей. Все - вылеченные. Готовые к выписке. Днем раньше, днем позже...
У майора, заместителя начальника госпиталя по политической части, белый халат внакидочку, кулаком воздух рубит для убедительности, говорит горячо, страстно, самую малость любуясь самим собой.
Все сидят, слушают. Стоят только двое - замполит у стола, Кацуба в последнем ряду прислонился к дверному косяку.
Рядом с замполитом, тоже в халате внакидку, какой-то полковник с абсолютно невоенным лицом. Все подтягивает и подтягивает сползающий халат. Видно, не привык к такой форме одежды. Не то что замполит госпиталя. Тот в халате - словно черкес в бурке. И говорит замполит выразительно и, как ему кажется, очень доходчиво:
- Прошел самый страшный час войны!.. И народ наш преодолел трагический пик напряжения всех человеческих сил в борьбе с врагом! Не за горами победа, товарищи!.. Чем и объясняется такое замечательное и гуманное решение командования снять рядовой и сержантский состав тысяча девятьсот двадцать шестого и тысяча девятьсот двадцать седьмого годов рождения с передовой ряда фронтов. Сохранить от случайной пули, от слепого осколка... Кто из них не доучился на гражданке до семи классов средней школы - направить для дальнейшего прохождения службы в строевые части тылового расположения. Кто же имеет семь классов и больше - поедут обучаться в военные школы и училища различных родов войск! Понятно, товарищи?
Сидящий в первом ряду молодой, лысый шутовски провел по своей плеши ладонью и спросил:
- Разрешите, товарищ майор? А к нам это какое отношение имеет? Мы вроде все тут не двадцать шестого, не двадцать седьмого, а постарше... - И снова погладил лысину.
Все рассмеялись.
- Да вы что, Рубцов! - искренне возмутился замполит. - Как же вы не понимаете важности такого политического мероприятия?! Вот товарищ полковник из штаба армии специально приехал...
- Позвольте мне, товарищ майор, - сказал полковник.
Он встал из-за стола, нервно поправил сползающий халат и вдруг увидел стоящего у двери Кацубу.
- Вы почему стоите? Садитесь, пожалуйста.
Кацуба выпрямился по стойке "смирно".
- Садитесь, садитесь... Там есть свободное место, товарищи?
- Он садиться не может, - лениво сказал Рубцов. - У него сложное ранение в "мускулюс глютеус".
Все беспощадно заржали.
- Куда?! - ошарашенно спросил полковник у замполита.
Замполит наклонился и тихо пояснил полковнику, куда ранен Кацуба.
- Простите, пожалуйста, - сказал полковник Кацубе, и тот снова привалился к дверному косяку. - Товарищи! Скоро война кончится...
- Как же... - протянул кто-то.
И тогда невоенный полковник сказал вдруг с яростью:
- Война скоро кончится! Полгода... Восемь месяцев. Максимум, - год! Тем, кто родился в двадцать шестом и в двадцать седьмом, сейчас семнадцать-восемнадцать лет. И их нужно беречь! Нельзя, чтобы мальчики погибали в окопах и умирали в госпиталях. Вы, прошедшие страшную школу войны, поедете в военные школы и училища в качестве командиров учебных взводов, старшинами курсантских рот, помощниками командиров батальонов по строевой... Мы снимаем с фронтов не только семнадцатилетних мальчишек, но и вас - опытных и обстрелянных взрослых людей, которые прекрасно знают, почем фунт лиха. И я не обещаю вам легкой тыловой жизни. Но сегодня воспитать их сможете только вы!.. Их очень нужно сберечь!
Полковник закашлялся и уж совсем не по-военному вынул платок из кармана и обтер лицо.
Кацуба вдруг увидел грязную снеговую лужу, обожженного мальчишку в слезах и услышал предсмертный захлебывающийся тоненький крик: "Старшина-а-а!.."
Потом, растягивая от злости слова, неожиданно для всех спросил у полковника:
- А как быть с теми? - Кацуба показал пальцем в землю. - Им тоже было по семнадцать...
Замполит испуганно посмотрел на полковника. А полковник еще раз обтер лицо платком и печально ответил Кацубе:
- А про тех помнить. Каждую секунду... - Подумал и добавил: - И всю свою жизнь.
- Виноват, - сказал Кацуба.
* * *
Через несколько дней Кацуба сошел с поезда в маленьком жарком среднеазиатском городке.
За железнодорожной станцией - базарчик и чайхана.
Кацуба снял двубортную офицерскую шинель (что за старшина военного времени, у которого нет офицерской шинели!), одернул кителек с одним лишь гвардейским знаком, поправил плоскую танкистскую фуражечку, перекинул через плечо вещмешок, подхватил фанерный чемоданчик и не спеша пошел вдоль торговых рядов, вглядываясь и внюхиваясь в неведомую ему доселе азиатскую еду.
Теперь, в форме, у Кацубы оказались очень широкие вислые плечи, был он кривоног, коренаст и казался старше своих двадцати шести лет. Шел, слегка прихрамывая, мягко ступая летними брезентовыми сапожками, и во всем его кряжистом обличье чувствовалась громадная физическая сила.
Не торопясь, он шел мимо базарных рядов, где продавцов было втрое больше, чем покупателей, и остановился только в конце базарчика, около безрукого инвалида в немыслимых остатках военной формы, который торговал папиросами "Дукат" поштучно.
Рядом с инвалидом стояла миловидная, лет двадцати пяти, женщина и пыталась продать какие-то московско-ленинградские зимние вещи.
- Почем? - спросил Кацуба у инвалида и поставил чемоданчик у ног.
- Цена стандартная. Два рубля штука, тридцатник - пачка. У кого хошь спроси...
Невысоко пролетел самолет с приглушенно работающими двигателями. Видно, собрался садиться где-то за городом.
- Почем, говоришь?
- Два рубля штука, тридцатник - пачка...
Кацуба сдвинул свою приплюснутую фуражечку на нос и почесал в затылке.
- А любую половину? - сонно спросил он.
- Это как же? - удивился инвалид.
- Пятнадцать, - сказал Кацуба.
Женщина с зимними вещами рассмеялась.
Инвалид обиделся:
- Что, чокнулся?! Себе дороже выходит!..
По рядам шли четверо курсантов авиационной школы. Хохотали, пробовали тертую редьку из ведер, толкали друг друга и пребывали в прекраснейшем увольнительном настроении.
У одного была красная нашивочка за легкое ранение, у второго - медаль "За оборону Ленинграда", у третьего - такой же гвардейский знак, как и у Кацубы, а у четвертого, кроме значка ГТО на цепочках, не было ничего.
- Покуда с военкоматов присылали, все было тихо, мирно, - сказал инвалид, следя за приближающимися курсантами. - А как вот таких сопляков с фронта поснимали да на учебу бросили, так хоть на танцплощадку не ходи...
- А ты чего, на танцплощадку ходишь? - поинтересовался Кацуба.
И женщина снова рассмеялась. И снова обиделся инвалид.
- При чем тут я?! Люди ходят. Людям тоже потанцевать охота.
Один из курсантов прошелся вдоль рядов в дурашливой лезгинке.
- Ишь, чего выкамаривают - кобели сытые... - совсем обиделся инвалид. - Девятую норму трескают. А в дни полетов - пятую... А там и сгущенка, и белый хлеб, и масло коровье...
- Да что вы!.. - поразилась женщина. - Даже сгущенка?!
- Ну так что? - спросил Кацуба. - Отдаешь дешевле? Я пачки три возьму.
И все было бы прекрасно, если бы первому курсанту не попался под ноги чемоданчик Кацубы. Он об него споткнулся и очень оскорбился этим.
- Чей "угол"? - грозно спросил он.
Кацуба посмотрел на свой опрокинутый чемодан, оглядел сонными глазами четверых и процедил сквозь зубы:
- Что в таких случаях делают приличные люди? Поднимают чемодан, ставят его на место, просят прощения и тихо топают дальше.
- А в глаз хочешь? - коротко спросил другой курсант.
- Не связывайся, - тревожно сказал инвалид Кацубе.
- Очень я не люблю, когда незнакомые люди со мной на ты разговаривают, - пожаловался Кацуба инвалиду. Снял с плеча сидор и положил на прилавок.
У курсанта с медалью уже прыгало бешенство в глазах.
- Чемоданчик на место, - негромко сказал ему Кацуба. - И без нервов, пожалуйста...
- Ах ты ж сука! - задохнулся курсант. - Это ты мне?..
И, не выдержав напряжения, бросился на Кацубу.
Кацуба недобро усмехнулся, резко и коротко ударил курсанта в солнечное сплетение. Курсант отлетел метра на три, а трое остальных мгновенно рванулись к Кацубе.
Кацуба бил точно, расчетливо, без единого лишнего движения, и восемнадцатилетние мальчишки отлетали от него, взрывая своими телами серую азиатскую базарную пыль.
Инвалид старался перелезть через прилавок, чтобы помочь Кацубе, но тот приказал:
- Сиди торгуй, не рыпайся...
Он подхватил налетевшего на него курсанта с медалью за штаны и гимнастерку и перебросил через торговый прилавок.
- Полетай немного, авиатор. Потренируйся, - сказал ему Кацуба и ногой дал пинка в зад другому, встающему с земли.
- Патруль! Да где же патруль?! - в отчаянии закричала московско-ленинградская молодая женщина. - Господи!.. Да бегите же кто-нибудь за патрулем!..
В то время "патруль" было магическим словом.
- Полундра!.. Патруль!.. - не разобравшись, в чем дело, крикнул кто-то из курсантов, и все четверо бросились врассыпную.
Но Кацуба успел прихватить одного из них - со значком ГТО. Он просто приподнял его за ремень и разорванную гимнастерку над пыльной землей и сказал ласково:
- Не прощаются... За собой не убирают... Что за воспитание! - Аккуратно опустил курсанта на ноги и приказал: - Чемоданчик на место.
Курсант поднял чемодан и поставил его у ног Кацубы.
- Спасибо. - сказал Кацуба. - До свидания.
- Ну, погоди... - прошипел курсант и побежал вслед за приятелями.
- Хорошо, - коротко согласился Кацуба и сплюнул кровью. Кто-то из мальчишек все-таки успел достать его.
- М-да-а-а... - потрясенно произнес инвалид.
- Да как же вам не стыдно?! - вдруг заплакала молодая женщина. - Они совсем еще мальчики! А вы их... Дурак здоровый...
Кацуба осторожно потрогал верхнюю губу, опять сплюнул кровью и удивленно сказал:
- Довольно шустрые мальчики...
И в первый раз посмотрел на эту женщину. И она ему очень понравилась. Он перекинул сидор через плечо и спросил инвалида:
- Так почем, ты говорил, папиросочки?
Инвалид облегченно рассмеялся и лихо махнул культей:
- А-а!.. Бери по пятнадцать!..
- О! - удовлетворенно сказал Кацуба. - Это же другой разговор!