* * *
Перед самым подъемом Кацуба переступил порог эскадрильи.
Уже светало. Дневальный курсант Чеботарь сидел без пилотки, с расстегнутым воротничком у тумбочки с телефоном. Валялись какие-то бумажки на тумбочке. Чеботарь сидел, опустив голову на руки, и покачивался всем телом, тихонько постанывая, словно от зубной боли. Он даже прихода Кацубы не заметил.
Кацуба почувствовал недоброе, тронул Чеботаря за плечо.
Чеботарь поднял глаза на Кацубу и медленно встал с табуретки. Он не застегнул гимнастерку, не надел пилотку. Он стоял, прислонившись к тумбочке, и какая-то бумажка дрожала у него в руках...
- Что случилось, Чеботарь?
Чеботарь тупо смотрел на Кацубу.
- Что там у вас такое? - Кацуба взял бумажку из неживых рук Чеботаря, пробежал глазами типографский текст с вписанными чернилами словами.
- Батьку убили... - хриплым шепотом произнес Чеботарь.
- Сядь, Чеботарь. Сядь... - растерянно сказал Кацуба, все еще держа похоронку в руках.
- Батьку убили, - почти беззвучно повторил Чеботарь. Голова у него затряслась, и он привалился к стене. - Убили! - Потрясенный Чеботарь впервые посмотрел на Кацубу.
- Погоди... Не садись! - Кацуба метнулся к своей каптерке, отомкнул ее ключом и широко распахнул дверь. - Иди сюда! Ну, держись, держись за меня... Ах ты ж Чеботарь ты мой, Чеботарь... Ах, в гроб, в Бога, в душу!..
Поддерживая Чеботаря, Кацуба усадил его на свою койку и стал стаскивать с него сапоги, приговаривая:
- Да за что же это так всех? За какие грехи-то?! Ты ложись, ложись... Полежи тут у меня, поплачь... Плачь, не держи в себе... Похоронку-то возьми. Спрячь похоронку... Вот так. Тебе и завтрак, и обед сюда принесут. Лежи, поминай отца. Лежи!..
Кацуба накрыл трясущегося Чеботаря своей шинелью и вышел. Он закрыл каптерку и прижался спиной к двери.
Из каптерки послышались приглушенные рыдания Чеботаря...
* * *
Зимой начались полеты. К шести часам утра к столовой подкатывал грузовик, и курсанты в зимних комбинезонах и унтах, с самодельными планшетами на тонком длинном ремешке по-медвежьи переваливались через борт грузовика в кузов. И уезжали на аэродром.
Какое-то время Кацуба стоял на ступеньках столовой, курил. А потом, резко выщелкнув окурок в снег, уходил в хозяйственные службы школы. Иногда шел прямо в опустевшую казарму и с освобожденными от полетов или отдыхающим нарядом занимался починкой коек, покраской дверей. Или садился в каптерке за свои приемо-сдаточные ведомости...
К тому времени курсанты на аэродроме уже стояли в очереди на получение парашютов и возбужденно переговаривались между собой.
Бомбардировочная спарка, то есть бомбардировщик с двойным спаренным управлением, выглядела непривычно и нелепо: кабина летчика была продолжена по фюзеляжу длинным прозрачным горбом. Впереди - курсант, сзади - инструктор.
Курсантов и не узнать сразу: теплый шлемофон с подкладкой из овчины, белый кант гигиенического подшлемника стягивали мальчишеские физиономии, делая их старше, резче, с бровями, невольно сдвинутыми к переносице.
Из-за рева двигателей не было слышно ни единого слова, но по выражению лиц, по артикуляции, по действиям в кабине и того и другого становилось ясно, кто из инструкторов был нервен и требователен, кто спокоен и насмешлив, кто свято чтил дух и букву инструкций, которыми так богата авиация по нынешний день...
Взлет - посадка... Взлет - посадка...
Что-то кричит по переговорному устройству летчик-инструктор. Испуганные глаза Чеботаря меряют оставшиеся до земли метры...
Уверенно выбирает на себя штурвал Никольский. Довольное лицо его инструктора, он чуть помогает Никольскому секторами газа...
Пошел на разворот с набором высоты Сергеев. Заложил слишком большой крен. Его инструктор - младший лейтенант Пугачев - орет в ларингофоны. Да, кажется, еще и матом честит Сергеева!..
Менджеридзе начинает снижение: убирает газ, выпускает закрылки. Щелкнул тумблером выпуска шасси... Очень доволен капитан Хижняк, показывает Менджеридзе большой палец в меховой перчатке. Менджеридзе видит это в зеркальце и от счастья промазывает посадку. Самолет "козлит", ударяется колесами о полосу, подпрыгивает и снова обрушивается всеми своими двенадцатью тоннами на посадочную полосу...
Хижняк мгновенно перехватывает штурвал, отчаянно пытается "притереть" машину к полосе. Что он кричит сейчас Менджеридзе - можно только себе представить...
А потом в воздух уходит другая смена, и мальчишки в меховых комбинезонах сбрасывают парашюты, валяются в снегу и клянчат друг у друга окурки цигарок. Как заправские асы, они двумя ладонями показывают развороты, крены, наборы высоты, заходы на посадку...
- Что же вы в снегу-то валяетесь? - крикнул капитан Хижняк.
- Обсохнем, товарищ капитан! - крикнул Сергеев и дурашливо задрыгал ногами в собачьих унтах.
- Нет на вас старшины Кацубы!
- И слава Богу, товарищ капитан! - крикнул Менджеридзе.
Хижняк в сомнении покачал головой:
- Не знаю, не знаю...
Отлетавшие курсанты вокруг своих инструкторов. Несколько курсантов и молодых офицериков кружатся около ЭМПАР - автофургона с так называемой малой приводной радиостанцией. Тут работают прекрасные сержантики - девчонки лет двадцати.
- Менджеридзе! - сказал капитан Хижняк. - Если ты на посадке будешь так высоко выравнивать, как в прошлый раз, и меня, и себя угробишь...
- Никогда, товарищ капитан! - закричал Менджеридзе. - Вот если бы со мной старшина Кацуба летал - тогда другое дело. Тогда и своей жизни не жалко!..
Капитан Хижняк сплюнул и под хохот курсантов и летчиков пошел на КП к группе старших офицеров.
- Да-а, - сказал Никольский, - тут и я бы себя не пожалел...
- Здорово он вас скрутил, - сказал младший лейтенант Пугачев. - Надолго вы его запомните...
- Кончим школу, получим звездочку - и думать о нем забудем! Попил кровушки. Одна рожа чего стоит, - сказал Сергеев. - Словно булыжников нажрался...
- Да ладно вам, - неприязненно проговорил Чеботарь. - Как бабы... Оставьте покурить, товарищ младший лейтенант.
Пугачев протянул Чеботарю окурок и рассмеялся. Никольский удивленно посмотрел на Чеботаря и голосом Кацубы скомандовал:
- Курсант Чеботарь, подъем! Курсант Чеботарь, отбой!
Все заржали. Чеботарь даже головы не поднял.
- И после всего этого! - всплеснул руками Никольский. - Господа офицеры! На наших глазах гибнут лучшие люди!..
- Не успеть нам выпуститься до конца войны... - задумчиво произнес Чеботарь. - Не успеть.
- Не имело смысла нас с фронта снимать, - сказал Никольский.
- Я бы "За отвагу" получил... - мечтательно сказал Сергеев. - Меня представили, а дать не успели.
- Не свисти, - махнул рукой Менджеридзе. - Если бы представили, давно прислали бы. За что тебе "За отвагу" давать?
- Значит, было за что, - упрямо сказал Сергеев. - Тебя не спросили...
- Четыре рапорта подавал, - виновато сказал младший лейтенант Пугачев. - Шесть человек из нашего выпуска уже Героев имеют.
Взлетали и садились самолеты. Рев двигателей на аэродроме не замолкал ни на секунду.
- Пугачев! - закричал Хижняк с командного пункта. - Кончай перекур! По машинам!
Все вскочили. Стали надевать парашюты. Застегивая грудной карабин подвесной системы, Чеботарь сплюнул окурок и сказал, ни к кому не обращаясь:
- Не успеть нам до конца войны. Без нас кончат... Без нас...
И все побежали к самолетам.
- Еще раз такой крен заложишь, не знаю, что с тобой сделаю! - на бегу сказал Пугачев Сергееву.
- Все будет в порядке, товарищ младший лейтенант! - крикнул Сергеев.
* * *
Несется к земле учебная спарка. Белый крест - цель, на которую пикирует бомбардировщик, - неумолимо растет на глазах у Никольского. Стрелка высотомера бежит против привычного направления.
- Вывод!!! - кричит инструктор.
Никольский включает автомат вывода из пикирования. Помогает штурвалом.
И вот уже машина, описав гигантскую параболу, мчится в горизонтальном полете.
- Ну как?! - восторженно орет Никольский.
- Спокойно, спокойно... Хорош.
* * *
- Внимание! - командует инструктор Чеботарю в воздухе.
- Есть внимание! - Глаза у Чеботаря сужены, лицо напряжено.
- Боевой!
- Есть боевой!
- Держи курс, чтобы не шелохнулся! Замри!
Это при скорости-то четыреста километров в час!
- Цель!
- Вижу...
- Сброс!
Чеботарь дергает за рукоять бомбосбрасывателя. Несутся к земле две бомбы...
- Молодец, Чеботарь!
- Все равно не успеть... - говорит Чеботарь.
* * *
- Менджеридзе, - кричит капитан Хижняк, - ты что, сдурел?! Прибери газы. Не на истребителе!..
Ха-а-рашо! И вот только так. И внимательно.И аккуратненько левую ножку! Ма-а-ладец!..
- Жил на свете Джонни-подшкипер, плавал семнадцать лет... - не выдерживает восторга Менджеридзе.
- Отставить! Следи за горизонтом, кукла чертова!.. Распелся!
* * *
Страшный, нарастающий вой... Бьет пламя из-под правой полости. Горит двигатель... Несется самолет к земле... Беззвучно кричит Сергеев, сбивает с себя пламя...
- Прыгай, - хрипит младший лейтенант Пугачев и все пытается и пытается вытянуть машину в горизонтальный полет. - Прыгай, сволочь!..
В ужасе, кошмаре, в чудовищной неотвратимости вжимается в кресло Сергеев.
- Прыгай!!!
Земля... и взрыв!
Жил на свете Джонни-подшкипер,
Плавал семнадцать лет,
Знал заливы, моря, лагуны,
Старый и Новый Свет... -
негромко, врастяжку поет пьяный Никольский.
Он лежит у себя на койке, задрав ноги в сапогах на металлическую спинку, и неумело перебирает струны старенькой гитары, оклеенной вырезанными из бумаги цветными самолетиками.
Около него сидят Менджеридзе, Чеботарь и еще несколько курсантов. Остальные шатаются по казарме, курят в предбаннике, бродят вокруг барака. Полетов нет, занятия отменены.
Между рядами коек идет Кацуба. Курсанты встают, снова садятся.
Есть Союз, советская страна-а-а,
Всем примером служит она-а-а...
Там в заливе, где море сине,
Где голубая даль... -
поет пьяный Никольский.
Кацуба остановился у его койки. Встали Чеботарь и Менджеридзе. Встали и остальные курсанты. Никольский даже не шелохнулся.
- Там в заливе, где море сине, где голубая даль... - повторил он и рванул гитарные струны. - Что, товарищ старшина? - Никольский сбросил ноги со спинки койки и сел, злобно глядя на Кацубу. - Что? Три наряда вне очереди?.. А может быть, на губу, суток на пять?! Или сразу в трибунал?! За то, что курсант Никольский днем на коечку свою взгромоздился!.. А?! Ну, давайте, товарищ старшина!
Кацуба смотрел на Никольского спокойно и жалостливо. Молчал, ждал, когда тот выговорится. И то, что Кацуба не отвечал, доводило Никольского до бешенства. Он вскочил, похлопал ладонями по верхней койке и закричал уже в полный голос:
- Вот она, коечка Митьки Сергеева! Вот она!.. В каптерке ведь не убьешься, правда, товарищ старшина?!
Кацуба вздохнул и сказал Никольскому:
- Лежи, дурак... И слюни не распускай.
И пошел дальше по рядам железных курсантских коек...
- Эскадрилья, встать! Смирно! - завопил дневальный при входе.
- Вольно, вольно... - послышался голос генерала Лежнева.
Рядом с дневальным, на стенде "боевых листков" и стенгазеты, висели две увеличенные фотографии в траурных рамочках. А внизу, на куске ватмана, плакатным пером, черной тушью: "Вечная память нашим дорогим товарищам В. Пугачеву и курсанту Д. Сергееву, погибшим при исполнении служебного долга".
Генерал Лежнев держал под руку маленькую худенькую женщину лет тридцати пяти в шляпке и котиковой шубке. С другой стороны женщину поддерживал ее муж, в кожаном реглане со следами споротых погон, в офицерской шапке без звездочки. У мужчины не было ноги, и в казарменной тишине его протез явственно скрипел и пощелкивал при каждом шаге.
Сзади шел капитан Хижняк, остальные командиры звеньев. На мгновение они задержались у фотографий. Здесь, на стенде, Пугачев и Сергеев гляделись молодо - совсем еще мальчишки.
Мужчина на протезе стянул с себя шапку. Женщина сухими глазами посмотрела секунду и двинулась дальше, в казарму.
Медленно, словно похоронная процессия, двигались они в проходе между двухъярусными койками, и теперь уже капитан Хижняк шел впереди, показывая дорогу.
Кацуба стоял у длинного стола в конце казармы. Лежнев кивком подозвал его к себе, пожал ему руку, представил:
- Старшина Кацуба - старшина эскадрильи вашего сына...
Женщина мелко закивала головой в шляпке.
- Покажите койку курсанта Сергеева, - попросил Кацубу генерал.
- Сюда, пожалуйста. - Кацуба пошел вперед.
Чеботарь рывком поднял Никольского с нижней койки, и гитара жалобно и нелепо блямкнула.
- Вот... - сказал Кацуба и наглухо загородил пьяного Никольского ото всех.
- Какая койка? - шепотом спросил генерал у Кацубы.
- Верхняя...
Маленькая худенькая мать Сергеева приподнялась на цыпочках, чтобы увидеть постель, на которой спал ее сын.
Она даже рукой провела по одеялу, словно хотела убедиться, что ее сыну спалось здесь хорошо.
А отец уперся воспаленными глазами в тумбочку и дышал тяжело и прерывисто. Руки у него дрожали.
- Это его товарищи по звену, - сказал капитан Хижняк, чтобы разрядить обстановку. И показал на Менджеридзе и Чеботаря. Поискал глазами Никольского и добавил: - И еще у него один друг был - курсант Никольский.
- Где Никольский?
Кацуба и вовсе вжал Никольского в угол своей широкой спиной.
- Никольский плохо себя чувствует... Перенервничал.
Генерал посмотрел на Кацубу, увидел за его спиной Никольского с гитарой и сказал родителям Сергеева:
- В части, где до нашей школы служил ваш сын Дмитрий, он был представлен к медали "За отвагу"...
- Он писал, - тихо проговорила мать.
- Мы получили его награду. Хотели вручить... и... Вот. - Генерал протянул матери открытую коробочку и удостоверение.
В коробочке тускло поблескивала солдатская награда Митьки Сергеева.
- Спасибо. - Мать снова мелко закивала головой в шляпке.
- Пять тысяч километров от передовой!.. - сказал отец и стал комкать свою шапку, чтобы унять дрожь пальцев. - Пять тысяч километров...
* * *
В маленьком дворике дома Ивана Никаноровича Кацуба колол дрова. Был он в одной гимнастерке, без ремня, волосы слиплись от пота.
Наталья брала наколотые полешки и грузила на вытянутые обрубки рук Ивана Никаноровича. Иван Никанорович задирал голову вверх, чтобы побольше уместилось, и лихо покрикивал:
- Грузи, грузи, Наталья! Ложи наверх вон то, сучковатое!
Наталья клала наверх, к самому подбородку Ивана Никаноровича "вон то, сучковатое", и Иван Никанорович, гордый своей полезностью, волок дрова в дом.
А Кацуба все рубил и рубил без остановки...
Наталья смотрела ему в спину. Потом сказала:
- В Ленинград уже можно без пропусков ехать...
Кацуба так и замер с топором над головой.
- Откуда ты знаешь? - спросил он, тупо разглядывая полено на чурбаке.
- Знаю. И люди уже возвращаются.
Кацуба шумно выдохнул и изо всей силы хрястнул топором по полену. Полено разлетелось на две половинки, и топор застрял в чурбаке.
Вышел из дома Иван Никанорович. Кацуба силился выдернуть застрявший топор.
А потом поднял топор вместе с чурбаком над головой и со страшной силой ударил обухом о землю. И развалил чурбак пополам. Повернулся к Наталье и сказал:
- Ты со мной в Феодосию поедешь. В Крым... - Но это показалось ему недостаточно убедительным, и он добавил: - Там море теплее вашего...
И снова стал колоть дрова.
Иван Никанорович сделал вид, что ничего не слышал, и прямо с крыльца крикнул Наталье:
- А ну, давай грузи. Грузи, грузи, Наташка! Ты не гляди на мене! Не гляди! Я ужасть какой здоровый! Иногда даже стыдно!
* * *
Начало мая в Средней Азии - самое лучшее время года. Еще не наступила сухая, изнуряющая жара; бурая, горячая пыль еще не успела изменить нежнейшие оттенки недавно родившейся зелени; ошеломляюще цветет урюк, и вечерами воздух прозрачен и чист...
У раздаточного окна опустевшей столовой Кацуба получал так называемый "стартовый" завтрак для летающих сегодня курсантов.
У столовой стоял "газик" - маялся его водитель. Он заглянул в столовую и крикнул:
- Скоро, товарищ старшина?
Кацуба считал белые буханки и поэтому не ответил водителю, а только кивнул головой.
Двое курсантов в белых куртках кухонного наряда помогали Кацубе. Отставляли в сторону термосы, картонные коробки со сгущенкой, складывали в плетеную корзину буханки.
- Восемнадцать... - удивленно сказал Кацуба.
- Правильно, - ответил ему от окошка хлеборез - мордатый парень с продувной физиономией. В руке он держал огромный сверкающий нож и лениво-нагловато поглядывал на Кацубу.
- А нужно девятнадцать. У меня по рапортичке летают пятьдесят семь человек. А восемнадцать буханок - это только на пятьдесят четыре... - обеспокоенно сказал Кацуба, заглядывая в рапортичку.
- Ну, старшина... - покровительственно улыбаясь, негромко сказал хлеборез, - шо, нельзя восемнадцать разделить на пятьдесят семь? Комиссия какая-то приехала из округа. Мне же ее еще кормить нужно. Иисус Христос пятью хлебами десять тысяч накормил... - Он доверчиво придвинул к Кацубе свою разъевшуюся физиономию.
И в ту же секунду Кацуба молниеносно сгреб его за горло и одной рукой чуть не до половины вытащил этого здоровенного парня из окна хлеборезки.
- Это хорошо, что ты помнишь Священное Писание, - тихо и ласково сказал ему Кацуба. - Там еще одна прибауточка была: "не укради..." Не помнишь, сука?
Хлеборез стал синеть и закатывать глаза. Нож выпал из его руки.
Кацуба отшвырнул его в глубь хлеборезки и так же тихо сказал:
- Девятнадцатую!
И на прилавок раздаточного окна откуда-то снизу вылезла девятнадцатая буханка.
- О, - удовлетворенно сказал Кацуба, - это уже другой разговор.