* * *
И вот, нарядные елки украсили Московские площади. Дни стремительно приближали Новый год.
Ромины планировали отпраздновать Рождество в подмосковном доме. Предпраздничная суета властвовала миром. Максим жил на даче, готовил ее для гостей. Ездил с поздравлениями, принимал поздравителей в офисе. Надо было еще доделать что-то неотложное. Москва застыла в пробке и издергала нервы. С Еленой переговаривались по телефону – она любила городскую жизнь. Так вроде и в этот день – Максим Ромин пытался по Киевскому шоссе прорваться в город на деловую встречу.
Но, в городской квартире, на Мичуринском, Елена Ромина, окончательно отрешенная от суеты, испытующе, не отрываясь, смотрела сквозь потолок в открывшуюся бесконечность.
Великолепная авторская работа из муранского стекла, драгоценное недавнее приобретение, утратила декоративное предназначение. Как бы выправленный в дугу и стремящийся ввысь бумеранг, насыщенный голубизною темного неба, с проникающими спиралями серебра, сослужил недобрую службу в безжалостных руках. Сведенная в верхней точке острым конусом, обращенная вниз, скульптура пронзила Елене Ниловне сердце.
Труп обнаружила домработница. Бросилась к консьержке, та к телефону. Милиция отреагировала выездом. В пять минут известие о трагедии пронеслось по двору. Раньше милиции возникла пресса. Вскорости в интернете, а вечером в газетах появились информации с броскими заголовками: "Загадочный финал загадочной жизни", "От какой нечисти избавляет Муранское стекло", "Жрица искусства и творение: жертва и палач", "Бизнесмен убил жену голубым фаллосом из стекла".
Максиму позвонила домработница Лариса. Он не расспрашивал, сорвался. "Что вижу, то и пропускаю. И, чем внимательней, тем больше впечатлений" – какой-то бред вертелся в голове. Пока Максим летел к дому, сознание тяжелыми волнами перекатывало: "Беда… Беда…"
Какие-то люди в подъезде, распахнутая дверь в квартиру и чужие люди в ней. А в спальне. Нет, это не было страшно. Это было ужасно. Запредельное горе обрушилось на Максима и раздавило его. Елена была мертва. "И, чем внимательней, тем больше впечатлений". Реальная трагедия ее гибели выглядела настолько художественно выделанной, что горе воспринимало это как издевку. "А как же "Феникс, чудо-птица себя сжигая восстает из пепла" – возникли в памяти любимые Еленины строки, – Пригвоздили, чтобы не сгорела и не восстала". Механически полез в карман за платком, а нащупал сложенный листок бумаги. "Что я вижу?". И, морозом по коже, пронзило: "Письмо"
Максим развернул. Это была распечатка вчерашней электронной почты.
Елена писала:
По истеченье срока давности,
Раскрою я свои погрешности.
Особо я отмечу странности
Своей покорности и нежности,
Тебе подвластных губ и рук.
И одиночество вокруг.
Ромин заезжал вчера вечером. Елена была радостна и оживлена. Говорили о зиме, о праздниках, о любви. Максим спросил о послании.
– Это так, – отшутилась, – лучше всегда просить прощения. Это от смирения души. Я скучаю без тебя, вот и мучаю письмами.
Отмучилась.
* * *
– "Все отмени, извинись, я буду звонить" – Максим хотел выключить телефон, но на секретаршино взволнованное: "Что случилось?" выдохнул – "У меня умерла жена" и сам оторопел от выговоренных слов.
Через мгновение опять пошел прозвон. Максим ответил, механически, условно. Менеджер Немченко, участливый сотрудник, спросил, нужна ли помощь?
– Не понимаю, что ты хочешь? Я обращусь, если будет нужда.
– Но тут, Максим, есть много документов, которые ты должен подписать. Быть может, чтобы дело не стояло, нотариус поднимет доверенность на право подписи, ты делал на меня минувшим летом. Он освежит число, и я пришлю с курьером. Ты сможешь подписать. Я разберусь с завалом документов, их нужно бы оформить декабрем.
– Совсем что ль обалдел? Жену убили, а я что-то доверять? И заверять? Я подпишу приказ о твоем увольнении, чтобы не лез, такой заботливый.
– Да я хотел, как лучше, – не унимался Немченко.
– Не думал, что ты идиот, Сергеич! Теперь, спасибо, буду точно знать.
* * *
Квартира дышала смертью. Работали люди следствия. Беззвучно глотала слезы домработница Лариса.
Лариса принадлежала к тем преданным счастливицам, которые, поправ собственное "Я", вопреки назиданиям, творят себе кумиров, и живут в тени своих избранников, служа им беззаветно. Сначала она просто полюбила балет. Потом души не чаяла в Кате Максимовой. Потом боготворила Семеняку.
Но, когда Лариса увидела на выпускном концерте Академии танца Елену Гусеву, исполнявшую вариацию принцессы Флорины из "Спящей красавицы", весь восторг, все поклонение были отданы ей, окончательно и безраздельно. Елена не взошла на орбиту звезды, но спутнице не требовалась аттестация в картах небесного свода. Их отношения вписались в закон всемирного тяготения. Елена ценила любовь и верность. А для Ларисы было счастьем по возможности освобождать сказочную принцессу от прозаичного быта. Только лишь считалось, что Лариса домработница. Она была подруга и помощница. И все утро держалась, чтоб не рыдать навзрыд.
Надрывно пульсировали часы на стене. Прикрытое простыней тело Елены тоскливо отражалось в зеркале на потолке.
* * *
Но вот, наверное, главный, распорядился: "Уносите". Появились санитары. Максим пошел было за ней, но главный обратился: – "Мы можем побеседовать?"
Следователя звали Виктор Васильевич Гущин. Группу, им возглавляемую, определили на расследование. Гущин был опытным специалистом, за ним числилось много успешных раскрытий.
– Когда вы видели супругу в последний раз, Максим Петрович.
– Вчера. Заезжал, перед тем как ехать за город.
– Вы расскажите, что считаете важным, а что нужно, я спрошу, – следователь дежурно приготовился протоколировать.
– Больше недели я жил на даче, в Крекшино. Елена здесь. – Максим смотрелся полностью опустошенным. – Вчера она написала письмо по электронке, вот я и заехал – во взгляде возникла такая тоска, какой и представить себе невозможно.
– Вы переписывались? – спросил Гущин удивленно. Максим отвечал, хотя тоска в глазах теперь смотрелась мукой.
– Да нет, это так. Она натура художественная, прислала стихи.
– Что за стихи? – следователь взглянул в сторону Максима. – У вас с собой, помните?
Максим протянул листок. Гущин прочел и попросил сделать копию: "Только, когда криминалисты все обследуют". И удивился: "Она что, писательница была?".
– Нет, она была балериной. – Максим смежил веки. И вдруг вспомнил, и рассказал, что почему-то вчера Елена предложила: "Давай будем заполнять белые пятна. Ведь я хочу пьесу писать. Вот отроческие годы – мы взрослели параллельно, каждый своим путем. Расскажи мне – так, кратко, просто для информации. А, если будет интересно, то можно включить расширенный поиск. Если я соберусь". И он что-то рассказал о своей юности. Сегодня был ее черед.
– Так, Максим Петрович! Вы сколько времени вчера дома пробыли? – вернул к действительности голос Гущина.
– Приехал около восьми. В половине десятого, думал – пробки рассосались, поехал на дачу. – отвечал хозяин, и думал: "Что это? зачем?"
– Может, ее тревожило что-то, беспокоило? Кто-то угрожал? – пытался выяснить следователь.
– Нет, – Максим, вслух, вспомнил, как безмятежно прошла вчерашняя встреча. Как Елена улыбалась, как не хотелось уходить.
– Нет, она была спокойна. В квартире был порядок – завершил Ромин, глядя на разгром в спальне. Блуждающий взгляд остановился на бледно-зеленых хризантемах в золотистой высоченной стеклянной вазе, стоящих на столике в прихожей.
– Только цветов этих не было.
– Хорошо. – Гущин обернулся к сотрудникам:
– Как там, управились? Василий, сними у хозяина пальцы. – Вы простите, это необходимо, чтобы выявить чужие следы.
И обратился к домработнице.
– Елена Ниловна вчера отпустила в пять. Я не знаю, что за цветы. Пришла утром как всегда в восемь. Дверь была закрыта только на верхний замок, но так случалось иногда. Внизу – ничего странного. Я обычно прибираюсь внизу, готовлю завтрак. Потом Елена Ниловна приходила – Лариса закусила носовой платок, лицо жалостливо искривилось. – И тут я увидела осколки стекла на верхних ступенях лестницы, и приоткрытую дверь в спальню.
Две, расположенные на разных этажах, квартиры, Ромины объединили. На втором были спальня и кабинет.
– И что же вы сделали?
– Я тихонько окликнула, потом попробовала громче и начала подниматься. Все боялась – странно, страшно. А когда заглянула – и Лариса съежилась, плечи запрыгали. – Вы видели, я не трогала ничего. Во время Ларисиного рассказа Гущин подошел к букету. Хризантемы холодно красовались на высоких ногах. Их было восемь.
* * *
Спальня поутру была местом преступления, не вызывающим вопросов ни по характеру произошедшего, ни об орудии убийства. Повсюду валялись осколки стеклянных ваз, статуэток. Хозяйка, обнаженная, раскинулась на широченной кровати. Волосы растрепаны, голова запрокинута. Грудь ее, как осиновым колом у вампира, была проткнута тяжеленной, цельного стекла скульптурой, как бы обелиском. Он так и оставался в ране (так как воткнулся в пружины матраса), до того, как был бережно извлечен криминалистами для считывания следов.
– Так, а что это за стеклянные предметы, такое количество?
– Елена Ниловна любила собирать, – проплакала Лариса.
Максим Ромин, чуть слышно, рассказал:
– Это Муранское стекло. Есть островок рядом с Венецией, больше тысячи лет истории. Лена говорила, что когда Муранское стекло преломляет свет, то открывается новый мир. Она любила в этот мир окунаться, гостить там.
– Выходит – коллекция. И как собиралась? – Гущин боролся за истребление ненужных вопросов. Но, все же. Муранским стеклом была до смерти проткнута жертва.
– Дарили. Она покупала в Москве. Мы ездили в Венецию. А потом, она старалась каждый год, хоть на неделю, выбраться в Италию. С Татьяной ездила, подругой.
– Что ценного пропало в доме?
Только прозвучавший, этот вопрос стал главным. Максим ухватился за мысль. Решив – "что?", когда определят пропажу, станет ясно – зачем? и может быть – кто?
Ларисе разрешили осмотреть гардеробную, Максим прошел в кабинет. Встретились в спальне, без новостей: не было попытки взлома сейфа, нетронутым осталось его содержимое; дизайнерские туалеты, шубы драгоценных мехов в целостности и сохранности.
– Я не вижу ее побрякушек, драгоценностей. Что она носила постоянно – Максим взглянул на Ларису.
– Она на ночь складывала кольца, серьги и браслет на туалетный столик – Лариса в упор разглядывала то место, где надлежало драгоценностям быть. – Да, бриллиантовый комплект. И еще два кольца, она на среднем пальце носила. И обручальное еще.
Следователь положил руку на исписанные листы: "Обручальное?. Вот, в протоколе отмечено. На покойнице осталось, не снять".
Максима передернуло.
– Ну вот, ее постоянные украшения пропали – выговорил он чуть слышно.
– Сколько они стоят?
– Не знаю. Дорого. Бриллианты я ей подарил после свадьбы. А два других кольца старинные, от бабушки. Не знаю, дорого.
– Вы должны сегодня, как сможете, описать их мне подробно. – Тут взгляд Гущина остановился на оформленном, как поздравительный адрес, листе. На нем был пропечатан стихотворный текст.
– Тоже ее произведение? – и склонился к заинтересовавшему его объекту.
– Это поздравление. У Елены подруга в Америке живет. Хотела отослать ей экспресс-почтой к Новому году. Читайте. – Предложением Гущин воспользовался.
В назначенный день и назначенный год -
Е сть воля к возврату минут и пространства -
Р азлука пройдет у Покровских ворот,
А мерика – греза, а Русь – постоянство.
Г улять на рассвете в березовой чаще.
О ткинуть со лба непокорные пряди,
Р ешить – этот миг – он и есть настоящий.
И жить этой жизнею есть чего ради.
Е два ли изменчивый мир тривиален,
Н ам звезды светили, манили, молчали,
К огда мы пытливо глядели на небо
О твет не услышали. Или он не был.
– А что это – начальные буквы в каждой строчке красные, и отдельно стоят?
– Это акростих. Прочитайте сверху вниз – там обращение.
– Вера Гориенко. Постойте. Так может?
– Ну да. Посмотрите. Она все стихи так писала.
Гущин взял листок с посланием Максиму.
– Это за что же она у вас прощения просила?
– Я с тем и заезжал, чтобы узнать. Она сказала – просто соскучилась.
Зазвонил телефон Елены. Гущин кивнул, Максим взглянул на дисплей:
– Это Татьяна, подруга жены. Что я могу сказать?
– Истерик не будет?
– Не думаю.
– Скажите как есть. Пусть приедет. Может, здесь поговорим.
– Ты можешь сейчас подъехать? Лена погибла – Все узнаешь. Приезжай.
Гущин видел, что Максим на пределе. И отправился к консьержке. Или еще какие обстоятельства надеялся выявить.
– Так букет этот точно после вас появился? – спросил он на выходе.
– Не было цветов, они же сразу в глаза бросаются.
– А она именно такие цветы любила?
– Разные.
* * *
Было начало девятого. Вечерняя консьержка заступила на смену. Ее приходилось сдерживать – так стремительно и достаточно толково из нее, вперемежку с причитаниями, исторгалась информация. – "Вечер беспокойный, так как к Агафоновым съезжались гости, вернее не съезжались, а подтягивались, очень растянуто во времени; нет, чтобы приехать и праздновать, долго собирались.
Ромины – нормальные, никаких от них беспокойств. Елена вчера не выходила. Максим – все точно по времени. Уехал в полдесятого. И здоровается, и прощается. Приветливый. И, наверное, через полчаса пришел, (да, уже десять было), молодой и какой-то странный. Сказал: "К Роминой, от Гордиенко". Отзвонила. "От Веры?". Вы знаете, она была удивлена. И она говорит: "Пусть пройдет".
И вскоре он ушел, не больше получаса прошло. Стремительно, даже не взглянул. А странный потому, что беспокойный. Какой-то дерганный. Роста выше среднего. Одет? – не как к ним обычно господа ходят, но не раздрипанный. Шарф большой намотан, шевелюра. Но не космами. Лет, наверное, к сорока. Нет, не вызывал доверия". – Она смотрела на Гущина, будто выкладывала убийцу на тарелочке.
– Он с букетом был?
– Нет, пустой, руки в карманах. А с цветами все, кто к Агафоновым шел. Да, и совсем последний молодой господин, загорелый. Большой букет.
– Что за цветы?
– Не знаю. Были в бумагу завернуты.
Тут вошла невысокая, стильно одетая дама и бросила, не глядя: "К Роминым"
– Вы знаете, – начал, было, следователь. Она глянула так, что стало ясно – знает!
– Я следователь, фамилия Гущин.
– Татьяна Евгеньевна Дорофеева. Мне Максим сказал, она моя подруга. Где она?
– В морге.
Дорофеева, с закрытыми глазами, поворачивая голову из стороны в сторону, прошептала: "Тоже театр, последняя роль". И так же, чуть слышно, спросила: "Что произошло?"
– Хм, знать бы. Ее нашла домработница, утром. Подруга ваша погибла, ей пронзили грудь каким-то стеклянным копьем.
– Разбили сердце. Ну и ну… Можно в квартиру?
Поднялись вместе. Открытые двери, пустая гостиная. Дорофеева прошагала несколько ступенек, потянулась к отбитой стеклянной лошадиной голове. "Не трогайте, может там следы какие, мы еще работаем" – Гущин вопросительно посмотрел на подошедшего криминалиста, тот предложил все осколки забрать с собой: "В лаборатории посмотрим" "Там случилось?" – Татьяна вопросительно смотрела на ручеек стеклянных осколков, – "Можно?" – и, не дожидаясь ответа, медленно проникла сквозь дверной проем.
* * *
"Нет у меня предположений, не знаю. Мы говорили вчера днем и собирались сегодня за подарками, на мост "Багратион". Купить муранских тигров" – она так и не сняла шубу. Сидела, утонув в кресле, Максим курил у окна, Лариса прижалась к дверному косяку. Все собрались в гостиной, молчали.
– А случаем, как писательница, не остались ли какие-нибудь записи. Может, дневник вела? – все эти конкретные, но обезличенные вопросы коробили Максима. Ему хотелось белугой выть, а приходилось давить из себя подробности.
– Елена ничего не сохраняла – ни писем, ни поэтических опытов. Какие там дневники! У нее: миновало – да и Бог с ним, – отделался скороговоркою Максим.
– "Мысль изреченная есть ложь", – прозвучало. Татьяна шептала себе.
– Что вы сказали? – Гущин надеялся, что сможет встретиться с Дорофеевой взглядом.
– Тютчев сказал, – прошептала Татьяна и зябко прижала шубу к груди.
– А Гордиенко эта вам известная личность? – обратился Гущин.
Ответили одновременно. "Мы виделись" – Максим и "Конечно" – Дорофеева.
– А что это за деятель, кого Гордиенко вчера к покойнице присылала? Консьержка рассказала – приходил.
– Кто ж может знать? Может, из Америки кто, с оказией.
– Да позвоните ей, она и скажет, – Дорофеева написала номер.
– Сейчас в Колорадо ночь, – озвучил Ромин течение мысли.
– У них ночь, а у нас смерть, – Татьяна устало поднялась. – Прости, Максим, я пойду. Ничем я не могу помочь, ни ей, ни тебе.
– Вы можете помочь следствию!
"Какая жуть!" – твердили мысли, но Дорофеева сказала должные слова: "Когда будет нужно, я смогу это сделать. Сейчас нечем. Вот мой телефон. Завтра, или когда еще. Звоните Вере, я тоже ей позвоню. Не сейчас". И она стремительно двинулась к лифту.
* * *
Гордиенко трубку не взяла. Тогда Гущин попросил собрать все в доме фотографии.
Их было немного. Максим объяснил, что Лене "какие-то фото" были ни к чему. – "Она не жила ни воспоминаниями, ни мечтами, ну, сколько я знаю". "Что же, только сегодняшним днем?".
– Да нет, сегодняшним днем она совсем не жила. Она жила своими чувствами в своем мире.
– Странная какая она у вас была.
Гущина остановил схваченный камерой миг: Елена Ромина, темные волосы на ветру, напряженная поза сопротивления, шляпа, с трудом удерживаемая рукой. Динамичная, безумно живая. И следующая фотография – то же солнце, море, и Елена – крупный план. Не улыбка, а радость в глазах. Красавица.
"Это Венеция, этим летом". "Вместе были?"; "Она ездила одна."