– Я подскажу ей, как ей дальше жить.
– Ну, а когда сама к нам в гости?
– Точно не скажу, но нагряну непременно.
– Так я Кате и передам.
* * *
– Да, это Алик. Его интонации, хотя голос звучит хрипловато. Это он.
Марина опознала Разина, и Гущин заспешил с уходом. Вдовина расписалась в протоколе, а Гущин спросил на выходе:
– Не пробовали прозвониться?
– С тем же результатом.
Анна Андреевна спросила, отчего не задействованы средства, "как это называется?", "пеленгации?". Ведь, вроде, нет проблемы обнаружить нахождение мобильного телефона, а, следом, и владельца.
– У Разина американский сотовый оператор. Объявим в международный розыск, подключится Интерпол. "Гермес" не убежит.
"Как дико слушать подобные речи, и вспоминать Олега в МГУ. Не буду я преступников высматривать". – Человек хорош, пока не доказано, что он плох, – выговорила, неожиданно, Марина вслух.
– Виктор Васильевич, идите, пока не утомите, что вы стоите. Вы ж говорили, есть еще дела, – напомнила Вербина. И следователь ушел.
Марина поделилась новостью.
– Мне звонил из Нью-Йорка куратор стажировки, и извинялся за не ожиданность информации. Зимний семестр отменен, занятия продолжатся только осенью.
– Вот так сюрприз. И какое облегчение. У меня будто камень с души убрали.
– Что, Анна Андреевна, так радует вас? У меня время украли.
– Нет, милая, считай – тебе судьбы подарок. Это не отсрочка занятий. Это начало жизни, а в ней тебе много чего хорошего уготовано.
– Вы же все говорили мне: подожди, надо уметь ждать.
– Ты веришь мне, как девочкой когда-то? Так вот. Время твое наступает.
– И что же мне делать, как встречать его?
– Для начала поехать к родителям. Стереть из памяти последние события не выйдет. Но не вороши их, ты сможешь.
– А вдруг я до Алика дозвонюсь, или будет звонок от него?
– Гущин сказал – Интерпол подключают. Его профессионалы по всему свету искать будут. И, представь себе, если еще и ты, Марина Рябинина, будешь прозваниваться. Ну, ладно бы, он твой враг был. И то смешно включаться в поиски.
– Да, чушь несусветная. А ведь знаете, недавно я шла по Тверскому бульвару, и будто бы черту над прошлым проводила. А потом на душе вдруг стало светло, и будто предвкушение во мне росло – то ли явления, то ль откровения.
– Так и езжай домой. Теперь совсем немного ждать. И будет тебе явление, и откровение.
– Сейчас же с папой обсуждаем, и я еду. Из дома позвоню. Спасибо вам за все.
– Что ж, девочка моя. Удачи. В добрый путь.
* * *
Гущин внимательно читал письмо Веры Гордиенко, которой удалось отыскать сестру Разиных и успешно побеседовать с ней. За долгий перелет от Москвы Вера и сотрудник Нечесов достигли достаточной непринужденности общения, а задача визита не требовала каких-либо инсценировок. Вот и "заехали они на обратном пути с похорон. Старик Ромин просил повидать Олега и Ольгу, и рассказать, какое горе".
"Ольга Разина встретила прохладно и вопросительно. Никаких чаев с дороги. Достала кока-колу. И смотрит.
– Я заехала к вам, потому что Петр Михайлович просил известить, в первую очередь, Олега. Но вы ведь тоже Максима знали?
– Можно считать, что знала о нем. Так, видела раз несколько.
– А Олег скоро будет? Может, позвоним ему? А то времени в обрез, у нас самолет в Денвер вечером.
– Олег здесь не живет. И, где он есть, я понятия не имею.
И тут я почувствовала, что надо говорить о горе, о трагедии, о дружбе Игоря с Максимом. Как-то зацепить. Потому что разговаривать с нами не хотели и, было похоже, могли указать на дверь.
– Простите, Ольга, я сама в Америке живу долгие годы. Но когда такая трагедия обрушилась, я бросилась в Москву, потому что со слов невозможно представить, что близких людей нет в живых.
– Да, наверное, – сказала Ольга, и что-то задумчивое мелькнуло в ее взоре. – Я тоже не поверила, когда нас вызывали опознавать то, что осталось в машине от Игоря.
– Вот. Я и подумала. Максим, я знаю, ездил к вам на годовщины гибели друга, вашего брата. И, может быть. Вот, фотографии захватила. Максим с Еленой осенью в Подмосковье снимались. Думала, Олег захочет сохранить.
– Послушайте, как вас, Вера зовут? Вы, говорите, давно в Америке живете? А вы все равно русская, не потому, что прямо оттуда, и, наверное, часто в Россию ездите. Вы неистребимо русская, таких и в Москве немного наберется. И мне вы симпатичны. Но что же делать, если не трогает меня чужая, воспаленная история. Наверное, нет во мне никакой души, а есть ненасытный желудок, который потребляет фастфуд. Есть привычка ходить каждый день на работу. Меня евреи в русском магазине продавщицей держат. И нет у меня братьев, потому что один погиб, а второй сам себя погубит. Но я уже об этом не узнаю, потому что я хочу есть и идти в кино.
Я, слава Богу, медик, и распознала истерику, начинающуюся со ступора.
– Ну что же, Оля, горе и свое у каждого есть. И давайте мы, теперь ваши русские знакомые, соотечественники. Давайте, все же, по русскому обычаю, помянем ушедших. Давайте. Андрей, открой.
Ольга, молча, принесла рюмки. Молча, выпили. Ну, я думала, вот и все.
Но, то ли оттого, что мы уедем и, наверное, навсегда; а, скорее, от полного одиночества, когда поделиться даже не с кем, а мы разделим ее боль и, может, уменьшится ее горькая доля, Ольга спокойным, ровным, усталым голосом поведала обстоятельства крушения ее дома американской мечты.
"Я уезжала; тогда многие хотели уехать. Кто за иностранца замуж выходил, кто за диссидента, которого из России выдворять собирались. А мне Саша Эпштейн попался. Он как раз начинал оформлять документы по еврейской линии, да еще и "голубой". Он согласился меня с собой взять, "а потом разбежимся".
Приехали, а разбегаться некуда. Ну, да ладно. Кантовались вместе, все нас семьей и считали. Потом он в русском издательстве начал работать, деньги появились. Мне в Москве представлялось, что выходишь в Нью-Йорке на стрит, а кругом женихи, один другого краше. И я, русская, такая желанная. Куда там. А Эпштейн, он неплохой. "Я, говорит, к тебе привык. А что вот секса нет, ты уж извиняй". Ладно, так и жили. И приехали Игорь с Олегом. Игорь при деньгах, а Олег скоро школу окончить должен. Я и говорю Игорю: "Давай Олега в колледж определим. Ты учебу оплачивать сможешь. Живет пусть у нас, все-таки родственное тепло. А я, так просто, рада буду". Игорю идея понравилась, "Я, говорит, деньгами вас обеспечу. Ты ему уют домашний. Что он в Москве все один, да один. И образование здесь получит стоящее. А там видно будет". Вот с такими планами они уехали в Россию, чтобы все документы подготовить, и язык Олегу подучить.
На деле все вышло много сложней. В колледж Олега приняли, деньги проплатили полностью. Но ведь еще надо было учиться. Несовершенный английский не позволял Олегу усваивать материал на лекциях. Наняли ему педагогов дополнительных. В общежитие предлагали его определить, чтобы в вынужденной, "отлученной" от родного языка ситуации он быстрее освоил английский, как необходимость. Но Олег не хотел с американскими ровесниками жить. Игорь деньгами обеспечивал. Я только домом занималась, старалась угодить. Эпштейн вел себя безукоризненно. Он и до этого свои любовные проблемы на стороне решал. И в окружении мы имели семейную репутацию. Так что жил Олег с нами, дома говорил на родном языке, а в колледже его прозвали "дикий русский".
У нас разница в возрасте существенная. Уехала я, когда Олег ребенком был. Так что сестра то я ему родная, но нельзя сказать, что близкий человек, как ни старайся. Игоря он любил и уважал, и тянулся, но тот все в делах. Если только посоветует что-то, и деньгами поможет. "Лучше бы я с мамой и отцом улетел тогда, в августе. И наблюдали бы мы с ними с небес, как вы тут, в муравейнике, бултыхаетесь", – вырвалось у Олега однажды. Но думать-то об этом он мог постоянно. Вы ведь знаете, что Олег родителей в Сочи проводил на самолет, и махал им с пляжа рукой, пока лайнер не обрушился в море стремительно. И Олег бросился тогда в воду, и все плыл, плыл исступленно к горизонту, пока его, обессиленного, не подобрала моторка. А родители так на дне моря и покоятся. Бедный малыш.
Правда, возмужал он здесь здорово. Игорь был не спортивный, интеллигентный, а Олег получился мачо. И в кого он такой? Дикий русский мачо. Девицы шеи сворачивали, когда проходил он, такой независимый и непонятный.
И вдруг погибает Игорь. Он заезжал к нам, потом в Луизиану поехал. Олег светился весь, когда с ним Игорь рядом. "Сейчас договор подпишу, для нас выгодный, и "Феррари" тебе куплю, как обещал". "Бог с ним, с "Феррари". Ты когда в Нью-Йорке обратно будешь?". "Через два дня". "У меня разговор к тебе". "Так я больше суток в Нью-Йорке на обратном пути. И все обговорим, и решим, если есть какие проблемы". Я как сейчас этот разговор слышу, мы втроем завтракали. Вот так. А потом сообщение. Опознание. Похороны. Игорь здесь, в Нью-Йорке, и похоронен. Потому что я ближайший родственник, и я гражданка США. Олег сам не свой был все время. Он и хотел бы уехать, но в целом мире только родная сестра осталась его семьей, и прах брата покоится рядом. Максим этот какие-то деньги привез. Мне на счет положил, Олегу отдельно. И сказал, что мы ему как родные, и будущее Олега он обеспечит. Но кто чего не говорит, когда сказать что-нибудь надо?
Олег остался. Но так смотрелось, будто затаился. Стал совсем немногословный и категоричный. И стал учиться, и в колледже нормально утвердился.
Раньше были разные страницы. Последняя – безумно грустная.
А эта будет гнусная. Потому что Эпштейн стал к алкоголю прикладываться, и только этого нам не хватало. Ну, я думала, попрыгает, да и успокоится.
Когда я пришла домой, то сразу испугалась, что дверь открыта, а из квартиры, то громче, то тише, доносятся какие-то стоны мучительные. Эпштейн валялся в гостиной на полу, окровавленный. Он эти звуки и производил, с трудом ворочая голову из стороны в сторону. В комнате Олега происходили какие-то активные действия и выстрелами били то русские, то английские матерные слова. Я подошла и стала в дверях.
"А, Оленька. Ты уж прости, что я твоего муженька там ухайдакал. Жалко, что не до смерти. Но мне убийствами сейчас не время заниматься. Да и жаль из-за такой мрази в тюрьму идти". Из сбивчивого рассказа нарисовалась картина. Сначала Олег не понял, с какой радости Эпштейн пришел в душевую. Олег ополаскивался после занятий, но увидев, что Эпштейн, вроде, навеселе, сказал ему миролюбиво: "Иди, Саша, я скоро выхожу". А Эпштейн стал пытаться лапать его, "хватать своими грязными руками". И успокаивать, что "всего лишь раз, Олежек, и никто не узнает". "И не унимался этот пидер гнойный, пока не вышвырнул я его, да и прибил пару раз". "Какие сволочи кругом. И ты мне его в родственники навязывала".
Я и молчала. Да что же я могла сказать бедному маленькому мальчику, своему взрослому брату. Он столько в жизни горя видел. И там, где (его уверяли, и он надеялся), еще осталось подобие родного угла, рядом жил извращенный, похотливый и подлый враг, который долго ждал своего часа.
Я только и сказала: "Куда же ты, Олег". "Найду куда. И, может, ты не виновата. И я тебе позвоню когда-нибудь".
Я отвезла Эпштейна в больницу. Сказали, что на улице нападение. Он в сознании был и сам все время эту версию повторял. Я не смотрела на него. Один раз, случайно, видела затравленный взгляд. Была пробита голова, сломаны ребра и сотрясение мозга. Не опасно для жизни. Только потом меня в госпиталь вызвали, и сказали, что нужно сдать кровь, потому что Эпштейн болен СПИДом. Это все три года назад было. С тех пор я не видела Олега. И про Эпштейна знаю, что он где-то болеет. Я съехала с квартиры, где был семейный очаг. Но мобильный у меня все тот же. Ведь он позвонит мне, мой младший брат".
Так что, Виктор Васильевич, вот история Олега Разина от Ольги. Я буду ей звонить, потому что ее откровенность не позволит мне не принимать хоть какого-то участия в ее судьбе. И Ольге свой телефон оставила. Я первая сделаю звонок и, думаю, мы будем поддерживать связь. Если какие-то новости, тут же дам знать.
Надеюсь, вы не забудете вашего нештатного сотрудника. И напишете. Нет, не письмо. Хотя бы маленький, но исчерпывающий отчет. Где прозвучат ответы, на все зависшие "зачем?", и "кто?", и "почему?".
Письмо отдам сотруднику Андрею. Такое сопровождение не оставляет никакой лазейки для опасности. Искренне Ваша. Гордиенко.
P.S. Олег из дома ушел, но в колледже Колумбийского университета продолжил учебу. Ольга справлялась. Так что там его последние следы. Удачи. Вера".
Да. При полном отсутствии намека на место нахождения объекта, на удачу оставалось рассчитывать в первую очередь.
* * *
Петра Михайловича Ромина необходимо было известить о возможном и внезапном визитере. Ведь в записи разговора Олега Разина с Еленой о нем прозвучали жесткие и категоричные слова.
Ромин ответил на телефонный звонок с неожиданной оперативностью, и пригласил подъехать "когда вам удобней", попросив прощения за то, что "пока еще" не может подъехать сам, хотя "почти в норме". Что еще поспорит с волнами корабль "Памяти Максима".
По дороге во Внуково Гущин припомнил рассказ Дорофеевой, свидетельницы амурных дел Клавдии с Калининым, и о построенных тогда планах. Сама ситуация представлялась возможной, но чего только не вынашивают люди в подвластных искушеньям головах. Виктор Васильевич наметил проследить, какая нынче Клавдия Ивановна, имеет ли место затеянная интрига.
И был неожиданно удивлен, что Петр Михайлович, действительно, выглядел молодцом. Не осталось и следа от немощного, прикованного к кровати тяжелого больного. Глаза смотрели устало и недобро, но в них же читалась сжатая в кулак воля. А Клавдия Ивановна ни в коем случае не выглядела приживалкою. Они являли собою тандем, и, видимо, Дорофеева ошиблась. Рассказ об Олеге Разине и Елене не вызвал ни возгласов недоумения, ни каких-либо негативных оценок.
– Так вот значит как оно, – глубокомысленно и зловеще выговорил Петр Михайлович, когда Гущин назвал Разина, как убийцу Гусевой. – А про Максима версии отыскались?
– Возможно, да и скорее всего, это тоже Разин. – Гущин внимательно смотрел на тетушку и отца. – У него твердая уверенность, что вы какую-то роль в смерти его брата сыграли.
Вот тут уж у Клавдии глаза буквально полезли на лоб, а Ромин, с ненавистью, выговорил: "Чем больше делаешь людям добра, тем злобнее в них проявляются твари. Вскормили, змееныша. Я говорил Максиму: "не подкармливай его. Раз Игорь так нам в душу плюнул, напился, и смертью своей нас в глазах деловых партнеров неблагонадежными выставил. А от Олега еще чего похлеще жди". Так, значит, он Максима на тот свет отправил?
– Доказательств нет, а намеренья у него были. Но, где Разина искать, одному Богу известно. Вы уж, пожалуйста, предельно осторожны будьте. А, если появится, сразу дайте знать.
– Да я его, зверюгу, как пса бешеного пристрелю. А вам уж позвоню, или до, или после.
– Нет уж, Петр Михалыч, пусть с ним по закону разбираются. А вам спасибо, что дали знать – чего ждать, чего бояться. – И Клавдия продолжила, пристально глядя Ромину в глаза, – Теперь, если ехать надо, машину и охранника. Одного я тебя не пущу. А дом у нас – крепость. И сторож есть. И собаки.
– Я теперь к делам вернуться должен. Правда, заправляет в компании надежный человек. Но свое дело чужим людям негоже в управление отдавать. Ради Максима все продолжить надо.
– И не забудьте тут же к нам, если что вдруг начнет случаться, – напомнил Гущин, уезжая.
– Он не выйдет сухим из воды.
* * *
Татьяна Дорофеева все отметила верно, когда стала невольной свидетельницей рандеву в "Стейк Хаузе". С чего бы Клавдии быть старухою, когда ей только минуло пятьдесят. И действительно, она позволяла себе свидания с мужчинами. Что не мешало ей оставаться преданной суровому Петру, к которому прикипела всем сердцем еще девушкой, когда умирала сестра. С Калининым случались нечастые встречи. В них не было любви, и было мало страсти. Петр Ромин разбудил в Клавдии женщину, и доныне его нечастые требовательные ласки могли по-прежнему доводить ее до исступления. А Слава был на просто так. Ему льстило, что он близок с сожительницей хозяина. Он посчитал, что осчастливил Клаву. Толстеющий, лысеющий Донжуан.
Когда Клавдия, а Петр Михалыч уже выздоравливал, пересказала ему мечты Калинина, то Ромин выслушал, и замкнулся в безмолвии. Клавдия не тревожила его мыслей, а с нежностью разглядывала родное лицо в привычной транскрипции крепких раздумий.
– Ты знаешь, Клава, есть одна идея. Но ты уж сразу не бракуй.
– Что ж, в ЗАГС меня с Калининым отправишь?
– Не ерунди. А вот какая мысль. Компания эта, "Макгор", мне при Максиме была нужна и интересна. А вышло, что мы сироты с тобой, одни на белом свете. Так на черта еще и лямку тянуть. Сейчас компания доходы приносит, и денег стоит. Но продавать ее на сторону, это как ликвидация будет. При тех обстоятельствах, что Максим убит. А Калинин богат, за моей спиной воровал успешно, да и в перестройку не оплошал. Давай ему компанию и продадим. А сами поживем еще, сколько сможем, на самую широкую ногу. С деньгами, и путешествиями по миру.
– Вот уж не ожидала никогда от тебя таких речей услышать.
– Я и мыслей таких не имел. Все старался для Максима, и для внуков. А как подумал, что в могилу ничего не унесешь, так и открылось, что делать надо. Пока не поздно.
– Ты же знаешь, Петя, мне только твои желанья узнать. В лепешку расшибусь. Только вряд ли Калинин купит фирму. Хитрый, расчетливый – где ему не знать, какая цена обезглавленной компании.
– Кто ж ему станет предлагать купить ее всю? Он же просил тебя поговорить, чтоб его генеральным директором назначили? Так ты скажи, что тебе большее удалось. Что уговорила ты меня продать ему акции Максима. Так что может он стать совладельцем, наравне со мной.
– И что же будет хорошего?
– Для всех станет абсолютно ясно, что компания на плаву. И с притоком нового капитала получает более высокий рейтинг.
– Ну, вложит он деньги в половину фирмы. Но это же не то. Ты все еще при делах. А он знает, как быть твоей тенью, и не захочет.
– Так мы разделим мою половину. Между тобой и мной. Так что половина целиком Калинину принадлежать будет, четвертая часть тебе. И мне, болезному, тоже четвертина. И тогда он может к тебе свататься – где мне устоять?
– Что ж, это мысль. А потом можно продать, и выгодно, мою часть акций. И пускай Слава всем управляет. И расширяется. Мы будем только рады.
– Звони и говори, что скоро под венец.
– А тебе лишь бы меня сбагрить.