- Кто в наше идиотическое время делает такие царские подарки? Все летит вверх ногами, полетят и дармовые картины в Третьяковке. Их запросто разграбят ее работнички. Ты слышал, какой грабеж устроили в запасниках Эрмитажа? Картины уходят на Запад как по конвейеру. А вообще-то, что не оценено, в нашем диком родном капитализме считают бесхозным. В лучшем случае - безделушкой. Ты отдаешь отчет, что будет с картинами?
- Отдаю. Но сейчас картинами торговать не буду, - сказал Андрей. - Во-первых, мне надо составить опись. Во-вторых, буду скромно жить на деньги от машины. Наконец, у меня две прекрасные библиотеки - отца и деда. Одну постепенно можно продавать.
- Идеалист! - наморщил брови Спирин. - Серьезные книги плохо идут. Публика жрет глазами телевизионные сериалы. Покупают чернуху и порнуху. Каковой, надо полагать, в твоих библиотеках нет.
- Чего нет, того нет.
- Мне все ясно. Думай, Андрюша, думай. Так ты сказал: "надежды - сны бодрствующих"? Хоп, здорово сказано! Умели древние заключать слова в формулы. Творили мудрость! Кстати, когда начнешь продавать библиотеку, сообщи мне. Возможно, я куплю. Если не всю, то часть. Никаких обид. Все дружески. Будь здоров, Андрюша! - Спирин притянул Андрея, по-приятельски полуобнял его, обдав здоровым жаром крепкой, как камень, груди, договорил: - Где моя экипировка? Вроде я раздевался в передней. Завтра позвоню. И, возможно, завтра состряпаем доверенность.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Деньги были завернуты в зеленую бумагу, - увесистый сверток, в котором должно быть двенадцать миллионов, - и Андрей спросил, чтобы не показаться через меру доверчивым:
- Здесь все?
- Можешь не считать, - сказал Спирин. - Отдай покупателю ключи и секретку.
Покупатель, молодой, с круглой проплешиной человек, то и дело обнажающий улыбкой лошадиные зубы, без нужды суетливый, уже сидя на переднем сиденье рядом с Андреем, цепкой рукой подхватил ключи и секретку, проговорил вкрадчиво:
- Половину налога, уважаемый господин, возместили бы мне, было бы чудненько, по-божески, а?
- А ну верни ключи, букашка! - приказал Спирин властно. - Тебе не машину, а ишаков покупать. На кой хрен тебе возмещение? Не доволен?
- Чего вы, Тимур Михайлович? - завертел стриженой головой лошадинозубый, и Андрей увидел его испугавшиеся глаза. - Я так, к слову. Доволен я, как нельзя доволен.
- То-то. Самоисправление - это самоусовершенствование, понял, купец-удалец? - тем же тоном сказал Спирин. - Сиди и молчи, как три дурака на свадьбе.
- Молчу я, молчу. Что вы…
- Все! - завершил Спирин. - Машина приобретена. Документы оформлены. Деньги получены. Ключи отданы. Шампанское пить не будем. Меня - до Калининского, Андрея Сергеевича - куда скажет. Поехали.
Всю процедуру "продажа-купля" Андрей просидел в пока еще своей машине, на стоянке напротив конторы нотариуса, где оформлением занимались Спирин и лошадинозубый молодой человек. Андрей потребовался на полминуты поставить подписи, после чего Спирин с внушительным видом сказал: "Дальше ты здесь не нужен, покури в машине, помечтай", - и похлопыванием по спине выпроводил из конторы. Все оказалось гораздо проще, чем он ожидал. Все было сделано в течение часа. Он не подозревал, что Спирин обладает неотразимыми способностями, обладающими чем-то вроде внушения.
"Не может быть, чтобы Чечня сообщила ему такой опыт, - думал Андрей, когда новый владелец машины включил зажигание и плавно, проверяя мотор, начал разворачиваться от нотариальной конторы. - Странно: я заметил, что все служащие в конторе смотрели на него с робостью… Боялись они его, что ли?"
До Калининского проспекта ехали молча. Не доезжая до "Казино", лошадинозубый владелец машины заерзал, заискивающе обернул к Спирину стриженную под ежик голову.
- Где остановить, Тимур Михайлович?
- Возле, - приказал Спирин, не поясняя, где это "возле".
"Они знают друг друга, но почему-то Спирин очень резок с ним", - подумал Андрей и услышал добродушный голос Спирина:
- Ты вот что, Андрюша. С панталыку не пропадай. Найдем купца и на "конюшню". Возьмем не меньше трех тысяч баксов. Гараж ведь тебе не нужен. Ну будь здоров!
Машина затормозила неподалеку от "Казино", под огромной рекламой "Мальборо" с соблазнительно выдвинутой из пачки сигаретой. Андрей не успел ответить, так как в эту минуту не думал о продаже гаража, Спирин тиснул ему локоть ("перезвонимся") и, ловко выхватив свое плотное тело из машины, хлопнул дверцей.
- Ох, силен, - выговорил лошадинозубый, провожая завистливым взглядом борцовскую фигуру Спирина, шагающего по тротуару раскачкой.
- Вы хорошо знакомы? - спросил Андрей, не намереваясь спрашивать о том, что было явным, и добавил с опережением ответа: - Впрочем, понятно. Меня на Большой Гнездниковский, если не трудно.
"Почему я сказал Большой Гнездниковский? Я не мог себя пересилить, не мог позвонить после той нелепой встречи. И она тоже. Нет, я не могу прийти к ней, как будто ничего не произошло… Так зачем же я назвал Большой Гнездниковский?"
- Чего это вы, а? Головка болит? Не с перепою ли?
- Что? - Андрей глянул на водителя. Лошадинозубый растянул губы изображением улыбки.
- Чего-то вроде застонали вы. Машину никак жалко? А?
- Чушь!
- Двенадцать "лимонов" в карманчик положили - тоже не презерватив купить, ха-ха! Не двенадцать штук баксов, а все ж!..
- Давайте-ка помолчим. Вы - владелец машины. И все между нами закончено.
- То-очно. Я - кобыла моя…
Но все между ними было закончено, когда с солнечной многолюдной Тверской въехали через арку в Большой Гнездниковский переулок, узкий, прохладно покрытый тенью, и остановились перед старым многоэтажным домом с полукруглыми эркерами, еще не по-осеннему блещущими стеклами на верхних этажах. Андрей вылез из машины, в знак прощания приложил два пальца к виску:
- Привет. Надеюсь, больше не встретимся. Счастливо ездить!
- А кто ё знает! - откликнулся тот по-приятельски. - А может, и свидимся!
- Думаю - нет.
- Бывает, и старушка рожает. О'кей!
Он развернул машину и через арку, наполненную солнцем, выехал на Тверскую.
Сверток с деньгами, плотно втиснутый в карман, давил на грудь, и, может быть, потому, что ему не понравился лошадинозубый покупатель, или потому, что стало вдруг жаль потери, словно бы живого существа, с которым был связан несколько лет, облегчения от продажи не было.
Он стоял на тротуаре перед домом и смотрел вверх, на окна, горящие на сентябрьском солнце, влюбленный мальчишка под окнами возлюбленной.
В одну из бессонных ночей после смерти деда ему представилось в полузабытьи, что они сидели в ее комнате перед раскрытым окном, и он на какую-то секунду взглянул на нее, готовясь спросить что-то страшное для себя и для нее, и сразу сбилось дыхание, а она откусила кончик нитки, опуская голову к какому-то шитью. Смеясь от страха, он еле выговорил: "Я люблю вас". Она посмотрела на него изумленными глазами и медленно спросила непонятое им: "Джинн - гений добрый или злой?"
Он не знал, что ответить ей, и потом все утро искал ответ, не в силах угадать, что она хотела спросить, какое отношение к его словам имел джинн.
"Почему джинн? Что за джинн? Из восточных сказок? Что за чертовщина?" - думал Андрей, весь перетревоженный воспоминаниями сна, и необъяснимо зачем стоял перед домом Тани в уже пахнущем осенью переулке, тесно заставленном вдоль тротуара машинами.
И ругая себя за отсутствие воли, за половинчатость, он дошел до арки на Тверскую, оглушенный ревом непрерывного металлического скопища машин, толчками ползущих в сторону Пушкинской площади, потом вторично повернул в тихий переулок, дошел до противоположного конца, и на углу, возле автоматной будки, возникла мысль позвонить Тане, сказать лишь два слова: "Здравствуйте, Таня", - и, услышав ее голос, повесить трубку. В сущности, нейтральное "здравствуйте" ни к чему его не обязывало, только прозвучало бы по телефону чересчур по-мальчишески.
Ее колющая холодком, запомнившаяся фраза в ресторане: "Если найдешь нужным, позвони" толкала его в вечернем одиночестве к телефону, он набирал ее номер, но сейчас же бросал трубку, заслышав свободные гудки. Он не мог переступить через то чувство горчайшего разочарования и ревности к детской безгрешности Тани, на самом деле не такой уж искренней, не такой нерасчетливой, как увиделось в тот неудачливый день, запомнившейся ему пшеничной золотистостью длинных волос и незавершенной в уголках губ улыбкой, предназначенной всем.
"Не понимаю, почему в ресторане она перешла на "ты"? Что здесь было - игра?"
В телефонной будке с разбитыми стеклами, пропахшей какой-то кислятиной, сплошь искарябанной монетами, он снял замызганную телефонную трубку, набрал вялым, скрипящим диском номер Тани, опасаясь, что дряхлый автомат не сработает. Но связь работала - зазвучали длинные пунктиры гудков (у Андрея мгновенно перехватило дыхание), послышался женский голос, кажется, голос Тани, знакомый и незнакомый, будто у нее был насморк или болело горло.
- Да, я слушаю, пожалуйста…
- Здравствуйте, Таня, - сказал Андрей и не успел повесить трубку, поднятый голос Тани отдался в ушах жестяным звоном испорченной мембраны:
- Андрей? Это вы? Вы откуда звоните? Из дома? Откуда? Как я рада вас слышать, Андрей!
- Здравствуйте, Таня, - произнес он негромко и, овладев собой, проговорил: - Таня, я из автомата… у вашего дома. Как вы живете, Таня?
Ему почудился не то задавленный плач, не то прерванный вскрик, слабый поперхнувшийся звук, искореженный мембраной, отдался в ушах, и, прорываясь как сквозь препятствие, ее голос умоляюще заспешил:
- …Я вас жду, поднимитесь ко мне. Я одна. Подымитесь, пожалуйста, прошу вас! Очень прошу!..
Все, что должно было произойти после его звонка, было выше его понимания. Она хотела встречи, и он почувствовал пугающую обезоруженность, не зная, что будет говорить ей и что будет говорить она.
- Вы сядьте вот здесь, напротив, а я в свое кресло-качалку, но подальше от вас, чтобы не заразить. У меня, наверное, грипп, он меня так мучит, даже тошнит, и я замерзаю. Ах, как это хорошо, Андрей, что вы пришли! И как хорошо, что вы позвонили!..
Таня, накрывшись до подбородка пледом, сидела в кресле-качалке, на своем излюбленном месте, наивно показывая этим, что ничего не переменилось в их отношениях. Да, ничего не переменилось в ее комнате, и он видел всю ту же изящно-дорогую мебель, по вкусу, должно быть, Киры Владимировны: туалетный столик, трехстворчатое зеркало, флакончики духов, увеличенную фотографию Мэрилин Монро рядом с Любовью Орловой и фото английской манекенщицы, тоненькой, как паутинка, Твигги, русские пейзажи над четырьмя застекленными книжными полками. Кира Владимировна держала чистоту в квартире, и в комнате Тани все было опрятно, от зеленого ковра на полу исходила травяная свежесть. Все выглядело как в первый раз, когда он пришел к ней, только тахта в углу была не совсем прибрана, накрыта наспех цветным покрывалом (по-видимому, там до звонка Андрея лежала больная Таня), и что-то испорченное нездоровьем было в ее бледном лице, потрескавшихся, наспех подкрашенных губах, в ее опухшем носе, к которому она прикладывала платок, несмело улыбаясь Андрею.
- Наверное, я сейчас похожа на кикимору, правда? - сказала она, оправдываясь и боязливо ожидая, что он ответит.
- Не знаю, что такое кикимора, - нашелся Андрей, не без усилия входя в манеру разговора, какая раньше установилась между ними. - Ни разу не видел, что за создание.
- Я тоже, - хрипловато ответила она и поперхнулась, прижала платок к горлу, к губам, сделала глубокий вдох и заговорила увереннее: - Наверно, создание с широченным носищем и ужасным басом. А это почти мой портрет! Смешно! Да, смешно и гадко! - добавила она сорвавшимся голосом и с запрокинутым лицом отбросилась в кресле, положив кулачок с платком на подлокотник, завесив глаза подчерненными ресницами, и стала раскачиваться. Кресло поскрипывало.
"Во сне было не так, и она была другой, - вспомнил Андрей. - Она что-то по-домашнему шила, наклонялась, откусывала нитку".
- Что смешно и гадко? - спросил Андрей.
- Нет, не смешно, а гадко, - повторила Таня и промокнула бисеринки пота на верхней губе. - Какой-то огромный, как сарай, ресторан, фальшивый банкет, и этот толстенький итальянец с кокетливым шарфом на шее. Перед ним заискивали, девочки бесконечно улыбались, а на меня смотрели с ненавистью, когда он со мной разговаривал. И этот Виктор Викторович… Какая все гадость!
Она повернула голову в сторону, чтобы он не видел ее лица, прижалась щекой к спинке кресла, нежное горло было напряженно выгнуто, и чуть уловимо проходила по нему судорога, как от затрудненного глотания или позыва на тошноту.
- Не понимаю, - сказал Андрей. - Неужели вам не нравилось? - проговорил он насильно нейтральным голосом. - За вашим столом крупно веселились. И вы, Таня, обращали на себя внимание.
Качалка перестала скрипеть. Таня недоверчиво обернула голову к Андрею, ее ноги в тесных джинсах были по-детски вытянуты на подножник кресла, и он увидел за краями джинсов вязаные шерстяные носки, комнатные шлепанцы, откровенно, по-домашнему не скрывающие ее болезнь, ее слабость. Но гриппозный голос Тани был сердит:
- Вот этой глупости как раз и не хватало! Обращала внимание, прости меня, Боже! - Она обтерла платочком испарину на лбу, брезгливо съежила переносицу. - Вы видели дурочку, дурочку и еще раз дурочку! Я бездарно играла принцессу на сцене ресторана. По совету Виктора Викторовича. Он хотел, чтобы я очаровала итальянца. Он так и сказал: "Очаруйте его, восходит ваша звезда".
- И вы очаровали, я - свидетель, - против воли иронически сказал Андрей. - Очаровали не только итальянца. Женщины от зависти роняли в рюмки злые слезы, мужчины косили глазами, как совы. Не знаю, что происходило с официантами - бросали ли они в воздух салфетки или тарелки - не видел, но могло быть. Вы были, Таня, чудесны!
"Что я говорю? - опомнился Андрей, видя, как влажно затуманились глаза Тани. - Глупец! За что я ее могу упрекать? Проклятой иронией скрываю ревность. Чертов Отелло!.."
- Я наговорил ерунды, не знаю почему - дернуло и потянуло в другую сторону. Фрейдовские оговорки. Ради Бога, простите. По газетной привычке нафантазировал, наболтал, как трехкопеечный кухонный умник. Простите, ради Бога…
- Вы правы.
- Я прав? В чем?
Танины глаза раздвигались все шире, наполняясь искристым влажным блеском. Она смотрела в лицо Андрея, нисколько не веря в его неуклюжую поправку, но уголки ее губ все же пробовали как бы с благодарностью улыбнуться и не заканчивали улыбку.
- Да нет, - сказала она насильственно бодро. - Вы ни в чем не виноваты. - Таня свесила руку с зажатым платочком через подлокотник, отвернулась, пряча лицо. - Вы просто воспитанный молодой человек, - заговорила она и не то засмеялась, не то всхлипнула. - Вы просто жалеете меня и громоздите комплименты…
- Я воспитанный молодой человек? Но, увы, меня никто не воспитывал. Мама рано умерла, отец женился, деду было некогда. Не догадывался, что я воспитанный. Вспыльчивый - да, могу броситься в драку, наделать черт знает что, если меня заденут. В общем: по расхожему понятию - не мальчик-паинька… - Андрей запнулся: его снова понесло в сторону, и, спасая себя, он спросил: - Скажите, Таня, почему в ресторане вы разговаривали на "ты"? Понимаю: ваше вольнолюбие перешло в милое вам беззаконие. Так? А почему сейчас мы вновь перешли на "вы"? Отвечу за вас почти цитатой: новое редко бывает хорошим, потому что хорошее недолго остается новым. Вот видите, какой я воспитанный и образованный!
- Андрей, я хочу на "ты", - выговорила Таня, и кресло, толчками раскачиваясь, заскрипело в тишине и смолкло. - Андрей, - жалобно позвала она. - Почему ты не говоришь правду? Зачем ты шутишь и иронизируешь?
- Правду? Какую?
- Почему ты прямо не скажешь, что презираешь меня?
- О, Таня, Таня, не убивай. Я не так уж плох. Если бы ты сказала "ревнуешь", я бы кое-как понял. За что я могу тебя презирать?
- Господи, как болит голова!.. Она сдернула плед и поднялась (качалка без скрипа покачалась и замерла), прошлась в другой конец комнаты и там опустилась на стул в отдалении от Андрея, сжимая коленями сложенные лодочкой ладони.
- Ты, наверно, добрый, - сказала она, и тут он, чтобы не продолжать этот разговор, выхватывая из серого тумана услышанную вчера во сне странную фразу, приостановил ее:
- Подожди, я вспомнил - когда же ты спросила у меня: "Джинн - добрый гений или злой?"
- Я ничего не спрашивала. Ты опять фантазируешь? Джинн в сказках об Аладдине. Разве он имеет какое-то отношение ко мне? Как я не хочу, чтобы болела голова! Невозможно терпеть. Как не хочу… Это мешает думать и говорить…
Она разгладила обеими руками лоб, тряхнула пальцами, суеверно сбрасывая с них что-то, и вдруг беглый страх появился на ее лице, в ее изломанных бровях.
- Как ты сказал - злой джинн? Мне как-то не по себе, Андрей. Это не джинн, а какая-то чудовищная ведьма, безобразная злая Баба Яга напускает на меня что-то… - заговорила Таня стеклянным голосом. - Мне жутко становится. Я будто иду по краю ужасной пропасти, а там на дне шипят, копошатся клубки змей и манят меня: "Прыгай, прыгай!" Я не знаю, Андрей, что происходит со мной…
Она упала лицом в ладони, плечи ее вздрогнули, и беззащитно рассыпались по плечам волосы, а он, подойдя, готовый умереть в эту минуту от ее тихого плача, встал на колени, чтобы быть ближе к ней, увидел, как сквозь пальцы просачиваются слезы, и почему-то подумал, что между ним и ею остается все меньше и меньше надежды.
- Таня, не плачьте, это ни к чему, это, как говорится, на радость врагам, - говорил Андрей, с грустной надеждой переходя на "вы", подыскивая утешительные слова и гладя ее мокрые от слез пальцы. - Лучше давайте поговорим, и, если я могу помочь, я помогу. Я сделаю все, что в моих силах… бросайте, не раздумывая, свое манекенство или… как там его… манекенщичество и поступайте в какую-нибудь платную или неплатную театральную студию. Это все-таки лучше. Давайте я поговорю с Жарковым. Он хоть грандиозный лицедей, но известный, у него какие-то связи. Ну, ну, вытрите слезы, улыбнитесь. И давайте поговорим. Ведь ничего страшного не произошло?
Она отвела ладони от лица, ресницы слиплись, нос покраснел, губы распухли, и, испытывая жалость при виде ее заплаканного лица, ее нежелания улыбнуться, он спросил тоном дружеского успокоения:
- Ведь ничего страшного не произошло, Таня?
- Не знаю, - прошептала она и сквозь влажную поволоку со страхом взглянула в глаза Андрея. - Встань, пожалуйста. А то выходит - ты в чем-то виноват.
И с гадливой гримасой, некрасиво покусывая потрескавшиеся губы, она выговорила:
- Мерзость, отвращение… Ненавижу…
- Но в чем дело, Таня? Ты говоришь со мной непонятным кодом, - озадачился всерьез Андрей. - Что случилось?
- Нет. Я не хочу, чтобы тебе стало противно.
- Думаю, я выдержу. Ты сказала, что кого-то ненавидишь. Кого?
Она, колеблясь, помассажировала висок.