Войдя, я остановился у двери и ждал, чтобы она меня заметила. Пусть сначала заметит. А там уже собралась целая компания безумцев, решив–таки познать себя, преимущественно на старости лет. Я знаю эту публику. Хозяйка квартиры, на которой я останавливался как–то в Москве, ловила по спутниковой антенне передачи своего гуру Махариши. Они с дочкой (милейшие люди) начинали с пустяков, с бессолевой диеты и вегетарианства. И дошли до того, что оклеили комнаты картинками с индусами в чалмах, левитирующими над полом с таким непристойным выражением на лицах, будто им только что сделали минет.
Вечером я приезжал из города Химки, где был диссертационный зал ленинской библиотеки, выжатый и бесплотный, как дух, и заставал в своей комнате (лучшего места они не могли найти) двух валяющихся на полу старух. Они медитировали. Я разворачивался, покупал в магазине шкалик и шел сидеть в парке на берегу живописного ручья до самых сумерек, пожираемый комарами.
Я навидался этих технических интеллигентов, кинувшихся в йогу. Молодых бездельников, оправдывающих свое существование посещением раз в неделю "мастер–классов" японской каллиграфии. Людей, ни разу в жизни не открывших ни Платона, ни Юнга, зато начитавшихся Эрнста Мулдашева. В общем, когорта умственных инвалидов. "Эх, мракобесы, нет на вас товарища Сталина", - ласково подумал я.
"Здравствуйте, - говорю. - Я только что видел летающую тарелку, посмотрите сами, вон там за окном". Используя замешательство, подошел к столику, за которым она сидела. "Привет, - говорю, - как прошел рабочий день?" "Спасибо. Я вообще–то не ожидала…" - "Вы разверните птичку, это для вас. Стихи на санскрите". - "Вы знаете санскрит?" - "Несколько хуже английского, но…"
Тут от окна к нам подоспела одна старушка со словами: "Да нет, это просто облако, но, действительно, похоже". "Не может быть, очевидно, улетела", - парировал я.
"Анечка, ваш знакомый уфолог?" - "Нет, он…" - "Изучаю тантрические практики в монастырях Тибета", - лучезарно подсказал я. О Тибете я знал три слова: Брахмапутра, Лхаса, Шамбала. Но постепенно вокруг нас образовался кружок заинтересованных слушателей. Я подробно пересказал им обстоятельства прошлогодней поездки в город Партизанск и то, как нам пришлось чинить машину и переезжать реку вброд. Только вместо "Партизанск" говорил все время "Лхаса", а речку под названием Стеклянуха называл Брахмапутрой. С точки зрения тантризма, понимающего весь мир как единое неделимое целое, разницы между Партизанском и Лхасой и в самом деле не существует. Слово Шамбала я даже не упомянул. "А как вам сам монастырь?" Я посмотрел на Зою, продавщицу ароматических палочек, эту бедную, мистическую цветочницу в индустриальных джунглях, и подумал: может, не надо? Но она–то считала себя кем–то вроде Пракрити, или, упрощая, Мерилин Монро.
"А вот это один из вопросов, которые ни в коем случае не стоит задавать. И знаете, почему?" В тишине я повернулся, чтобы снова посмотреть ей в глаза. Она уже абсолютно не знала, что думать в отношении меня, за кого принимать. "Потому что никакого монастыря нет! Есть лишь проспекция абсолюта! И тот, кто видит монастырскую стену, - не видит ничего". Глубокомысленное молчание было мне ответом. Оставалось только сказать: "а теперь встанем в круг и споем 88 томов Канджуры".
Мы вышли вместе. Декорации были явно из расчета на малобюджетное movie. Слабенькое (без луны) небо, какие–то поломанные (подростками) кусты, зато кошек! Кошками они решили компенсировать все. "Откуда столько?" - удивилась она. Я мог бы сказать, что кошки всегда окружают меня в сумерках. Но подумал, что не стоит. Вдруг поверит. Испугается. Но потом передумал и все–таки сказал. Нарочно так сказал, чтобы не поверила. И она не поверила, но сделала вид, что верит, и я это понял.
Я устал от бесконечно гаерства этого дня и стал говорить нормальным языком. Мне было все равно, пойдет она со мной или нет. С принципиальной точки зрения, "партия была сделана". Я и физически устал. Мотался весь день. Самым простым тоном, не заботясь о том, как это прозвучит, я предложил зайти ко мне. Она смотрела книги, а я вскипятил воду для кофе. Потом она бесконечно долго рассказывала мне что–то вроде своей love–story, и я время от времени задавал вопросы, чтобы не отключиться. Драйва никакого не чувствовал. Я знал, лучший собеседник тот, кто дает тебе говорить. Сидел и просто старался держать ее лицо в фокусе. Пока я отлучался в туалет, она звонила куда–то по телефону. Чуть не забыл, она пила коньяк, которому за время его хранения у меня можно было пририсовать еще одну звездочку. Я только губами касался своей рюмки. "Совсем не пьешь…" - "Энергия Тибета заряжает меня", - отшутился я. "А ты действительно там был?" Я отрицательно мотнул головой: "Только для того, чтобы завести разговор". - "Ты всегда так?" - "Первый раз в жизни. Просто сам удивляюсь". Когда она начала собираться, я понял, что это сигнал. За час я достаточно отдохнул. Электричество пошло. Властно отстраняя доктора Джекилла, на сцену выходил Хайд. "И лучшею в мире дорогой, до первой утренней птицы // Всю ночь подо мной скакала атласная кобылица", - так, кажется, выражался наш похотливый друг Гарсиа.
Давешняя бесчувственность оставила меня, демоны пировали, хищно ловя и питаясь наслаждением жертвы. Луна, которую выпустил–таки расщедрившийся продюсер, коснулась стены своей желтой зеленью. И я мог видеть ее лицо во всей череде волшебных изменений, начинавшихся издалека от русалочьей зачарованности и разгоравшихся в шаманском экстазе ритмических заклинаний до истерики.
Она была просвещенной и поднаторевшей, и, раскрепостившись, разгулялась вволю, требуя уже особых штучек из секретного раздела своих нимфоманских фантазий. И согласно кивая, мои демоны предоставляли ей все с одобрительного кивка того верховного, кто был над ними и на досуге проходился метелочкой по тому опрятно пустовавшему местечку, что он зарезервировал для меня у себя в аду. И я знал, что он не станет отключать меня от сети столько, сколько мне надо. И вспоминал знаменитое восклицание Августина Блаженного: "Господи, даруй мне целомудрие, но не сейчас!" Если это и называется "жить в Боге", то Фома жил в нем как в своем огороде или хлеву. И был святым! Но мне не приходилось особенно на него рассчитывать. Он принадлежал другой церкви…
Утром проводил ее, сладко изможденную, посадил на такси в сереющем сумраке и, вернувшись домой, сытый, отвалился в черноту сна, как Дракула в могилу.
Проснулся от звонка в дверь. Была половина двенадцатого, и звонил мой ученик Паша. Один из немногих, что приезжали ко мне на дом. Я открыл взъерошенный, без рубашки, постель, понятное дело, была не убрана, и на полу в желтых квадратах света шахматными фигурами стояли бутылка коньяка и две рюмки. Я извинился. И он кивнул с улыбкой. Он был взрослый мальчик.
В ответ на мои извинения он ответил, что не стоит беспокоиться, и ввернул что–то насчет "charm of a bachelor flat". А я спросонья решил, что он назвал меня бакалавром. И я спросил по–английски, почему он считает, что бакалавры по ночам пьют коньяк. А он ответил по–английски, что бакалавры могут делать по ночам все, что им вздумается. "Why?" - заинтересовался я. Потому что бакалавров никто не контролирует. Что вы имеете в виду? Что бакалавры могут позволить себе to relax, немного выпить и (наши взгляды встретились на компактной пудренице и разбежались по разные стороны деликатного смущения) встречаться с женщинами, - скромно пояснил он. А разве, если вы не бакалавр, то это невозможно? - спросил я. Да, если вы женаты, это сложнее, - ответил он.
Fucking English! - вспомнил, наконец, что "bachelor" это еще и "холостяк".
После урока я побрился и отправился покупать себе одеколон на базар, состоящий из списанных контейнеров. У контейнера, предлагавшего парфюмерию вперемешку со стиральными порошками и средствами от насекомых, я остановился, разглядывая товар и невольно слушая, как хамски препиралась с покупательницей рыжая продавщица. Улыбнулся тому, что никакая коммерческая заинтересованность неспособна вытравить стойкий дух "советской торговли". Не знаю уж, как там эта рыжая истолковала мою улыбку, только, подавая мне флакон, сказала вдруг грудным, волнующе тембральным голосом: "Пожалуйста…" и совсем уже откровенно: "Заходите еще". И я почувствовал, что это не имеет никакого отношения к сервису, и поднял глаза, чтобы оценить ее с других позиций. В плане сексуального выбора я этически беспринципен.
"А ты чем занимаешься?" - спросила она на другой день, разглядывая комнату из моего вертящегося кресла и откровенно излучая влекущую вульгарность. Ее ноги с небольшим синяком под правой коленкой, в пыльноватых босоножках на каблуке были высоко открыты.
"Коньяку по рюмочке?" - сказал я, томясь грубым вожделением.
"А пива нет? В жару меня от коньяка развозит. Ну, тогда давай с лимоном. Лимон есть?"
Ах, эта приверженность продавщиц и директоров заводов к шаблонным изыскам. Хлопнув стопку, она съела дольку прямо с кожурой и решительно пошла навстречу ожидаемым действиям. Через сорок минут у нее кончался перерыв.
От ее взбитых рыжих волос пахло магазином бытовой химии. "Ну вот, оттрахалась в рабочее время", - сказала с удовольствием… от собственной практичности, что ли? И потянулась за легким ворохом своих шмоток, брошенных на кресло. Но я удержал, и с перерыва она опоздала, так меня заводило это ее блядское лицо и ноги в так и не снятых, уже до блеска оттертых о мою постель босоножках. И она в ответ тоже завелась до того, что кричала непристойности. И уходя, смотрела уже по–другому и сказала, что работает до семи, а послезавтра у нее выходной. Она улыбнулась, одернула юбку, и мы вышли вместе. Мне пора было ехать на занятие, и я сунул под мышку грамматику Шубина.
"Так чем ты все–таки занимаешься? М-м, лапочка?"
"Я учитель", - говорю.
"Ну, ни хрена себе… Врешь ведь?"
Интересно, чем же на самом деле я занимаюсь? Каков мой статус? Мелкий авантюрист? Грубо. Не в том смысле, что обидно, а в том, что неверно. Я кустарь. Из разряда тех, что умудряются выживать в наше время, держат сапожные будки, гадают на кофейной гуще, распинаются на свадьбах тамадой, стригут на дому собак. Я из Средних веков. Я могу считаться "учителем" в таком же смысле, в каком был лекарем цирюльник или продавец пиявок в 15 веке.
Я из тех могикан времен глобализации, которые до сих пор не платят никаких налогов. Я не отслежен в своих доходах так же, как старушка, продающая на трамвайной остановке щавель.
Вам будет странно узнать, но большинство клиентов, да что там большинство - все - вполне удовлетворены моей работой. Вот работой правительства и президента удовлетворены, скажем так, не все. А моей - все. Так что надо еще очень хорошо подумать - кто здесь жулик и шарлатан.
"Ты привыкла считать их… более целомудренными?" - спросил я, вспомнив тех представителей педагогической профессии, что казали корреспондентам свои физии из клетки в зале суда. Садисты, педофилы, растлители…
"Не знаю, учителя у меня еще не было, - ответила, поняв по–своему. - Нет, ну скажи правду, кто ты?"
Я все ломаю голову, кто на самом деле мой ученик Саша? Русоволосый, голубоглазый, открытое, вызывающее доверие лицо; удивительно крепкого для клерка телосложения - для занятий сразу после работы переодевается в шорты и майку. Жена - Наташа, что сразу вызывает в памяти парфюмерный дуэт времен социализма, мужская туалетная вода "Саша" и женская "Наташа". Встречаясь после работы дома, они целуются, оказывают друг другу знаки предупредительного и нежного внимания, и вообще слишком хорошо для супругов друг к другу относятся. Дочка тоже подобрана очень гармонично, с очевидным сходством, как в сторону отца, так и матери. Во время наших занятий он сосредоточен, аккуратно ведет конспект. И однажды мне пришло в голову, как он хохочет по вечерам, запершись в ванной, над моими уроками. Не спросить ли его как–нибудь вдруг: "А в каком именно году вы окончили школу ЦРУ в Ленгли?"
И это далеко не единственный случай, внушающий мне подозрение к окружающим. Как–то раз я пришел в магазин "Мелодия". Хотел купить новые наушники для плеера. Мне нравилось, что у них всегда пусто, и я прежде не придавал этому никакого значения. Я раньше не делал здесь покупок, просто глазел, да и цены высокие.
Продавца не было, я постоял возле витрины пару минут, а потом обратился к парню из соседнего отдела. Он с неудовольствием поднялся и молча ушел.
Я остался во всем магазине один, не считая продавщицы в отделе часов, которая перелистывала журнал. Потом молчаливый продавец вернулся вместе с другим, в черной футболке. И я попросил показать наушники. Тот, что в футболке, достал запечатанную в пластик пару наушников "Panasonic" и протянул мне со словами: "Там сзади написано". - "Можно послушать?" - "Только если будете брать", - ответил он. "А если мне не понравится?" - "Мы не распечатываем просто так". - "Почему?" - "Как я их потом продам, распечатанные? Поезжайте в Sony–центр, там распечатывают". - "Но я хочу купить у вас". - "Мы не распечатываем". Мне в самом деле не хотелось никуда ехать. "Хорошо, я возьму. Сколько месяцев гарантии?" - "А мы гарантию не даем". - "Как?!" - "Нет гарантии". - "Вы предлагаете мне купить наушники, не проверяя и без гарантии?" - "Ну, я же говорю - в Sony–центр поезжайте…" Я все понял и похолодел в этом душном, без кондиционера, зале. Это были не продавцы. Это инопланетяне, снявшие помещение через подставных лиц, чтобы под прикрытием торговли изучать нашу цивилизацию изнутри. Они, наверно, и чека–то выбить не умеют! А я их чуть не раскрыл…
С тех пор я рекомендую этот магазин всем, кто хочет посмотреть на живых пришельцев.
Вы думаете, этот в футболке откликнется на слово "продавец"?
Впрочем, и я не откликнусь на "репетитор".
О, воистину человек это тайна! Не вздумайте ее разгадывать…
"Хорошо, - говорю, - я инженер, на стройке работаю. Хочешь, удостоверение покажу?"
Она тут же успокоилась.
А я сел в автобус № 54 и поехал, чувствуя, как улегшееся, вроде, вожделение возвратной волной накатывает на меня от плотного в этой давке соседства с хорошенькой попутчицей, и ради отрезвления переводя взгляд на плоское, без ресниц лицо веснушчатого подростка справа.
На площади большая часть пассажиров вышла, я сел на переднее сиденье и листал учебник, потом смотрел вперед сквозь лобовое стекло на яркий белый автомобиль, быстро идущий впереди нас по прямой дороге, с тем особым чувством полноты жизни, которое бывает после удачного свидания.
Потом я шел по улице, под легким наклоном по касательной спускающейся к морю, мелькавшему в пролетах улиц. По одной из них с цвырганьем подковок нестройно, обходя опрокинутую бочку с пахучей смолой, поднимался взвод солдат в пограничном камуфляже. И переведя взгляд с этого камуфляжа на листву, я увидел, с одновременным ощущением свежести, что вот ведь, уже - осень. И все это вместе было так хорошо, что - убежден - пройдет двадцать, пятьдесят лет, и кто–нибудь из них, уже давно пустивший камуфляж на тряпки и подаривший армейский ремень внуку, вспомнит эту яркую улицу, всю в подвижной тени шумящих деревьев, и свое собственное горькое чувство молодости и солдатской неволи с острой улыбкой блаженства.
Еще пять дней, и конец каникулам, белые фартуки, первый звонок, дешевый виноград и сморщенные от него как после купания подушечки пальцев, и взапуски знобящие утра, жара в полдень, прохладные вечера с особой яркостью звезд. "Indian summer", - вспомнил я. Почему "Indian"? А почему "бабье"?
И дурачась этим невольным сравнением индейцев с бабами, вошел в низкую арку уютно–трущобного двора.
Поднялся по лесенке. Урок сорвался. Мне открыла мамаша моего ученика и, извиняясь, сказала, что Володя поехал к бабушке. "Извините, мы не могли вам дозвониться". - "Ничего, бывает, - говорю, - рабочий момент". - "Вот, возьмите за беспокойство". Я отказался. "Можно у вас водички попить?" - "Конечно, проходите, только холодной нет, хотите чаю или кофе?" - "Давайте…" У этой матроны были потрясающие груди. Она кружилась на крохотной кухоньке, едва не задевая ими все вокруг, включая меня. Давешняя дурнота чувственности опять накатила. Я уже заметил, стоило чему–нибудь начаться, и дальше оно просто валится уже само… И замер от ощущения, что вот теперь это случится опять. Вроде озарения. Помню, давно, еще школьниками, мы стояли на остановке, и я сказал, в какой–то прострации глядя на авоську с яблоками в руке удаляющейся тетки: "Сейчас упадет". И через две полные напряжения секунды здоровенное желто–зеленое яблоко вытиснулось из разошедшейся сети и стукнуло об асфальт. И теперь опять было что–то вроде этого кассандриного мгновения, которое все длилось в томительной неразрешимости, пока эта бальзаковская дива не толкнула–таки своим крупом столешницу, и я едва успел подхватить чашку с чаем, чувствуя на пальцах обжигающий кипяток.
Дальше все развивалось с какой–то даже оскорбительной банальностью, которой я пытался противостоять и потакал одновременно.
Ее, возможно, спровоцировала пикантность ситуации, когда, поддавшись на уговоры просушить рубашку на обогревателе, я остался пить с ней кофе голый по пояс. Она предложила мне долить в кофе коньяка, я вяло кивнул, а она замахнула рюмочку. "И опять коньяк", - со щекочущим ужасом подумал я и протянул руку, чтобы посмотреть, не тот ли самый сорт. Она поняла это по–своему и щедрой рукой набухала мне в кружку с чаем, расспрашивая об успехах сына. Я со вчера не обедал, не завтракал, вообще ничего не ел и от коньяка поплыл, попросил разрешения закурить, растормозился. Она принесла пепельницу и тоже закурила после второй рюмки, налитой, как это принято в России, до краев.
Подводка туши на ее веках слегка расплылась, как след фломастера на промокательной бумаге, и глаза блестели. Она отдаленно напоминала мою учительницу истории, которая рассказывала нам о египтянах, греках и римлянах, а класс с почтением взирал на ее величественную грудь, обтянутую кремовым свитером.