* * *
Проснулся от какого–то стука. Это моя красавица пинала носком туфли кровать. Она стояла передо мной вся растрепанная и пылающая, так что я не сразу заметил пистолет у нее в руке. Маленький и очень симпатичный.
"Зажигалка?" - спросил я.
Вместо ответа она плеснула мне в лицо из стакана. Все та же розовая кислятина, узнал я, облизав губы. Грубость меня бесит.
"Ты что безобразничаешь!" - говорю, начиная понемногу соображать.
"Ничего. Он был моим любовником!"
"Кто - он?" - отвечаю спросонья.
Я сел на кровати и цокнул языком. (Дурная привычка, никак не избавлюсь.) Оттого, что она меня вот так разбудила - ненавижу, когда будят, - да еще облила этой дрянью, я был на взводе, сорвался…
"Знаешь, говорю, по–моему, зоофилия все–таки лучше".
"Что?!" - она осипла от возмущения.
"Я слышал, что он извращенец и удовлетворяет своих женщин бутылкой из–под пепси, это правда?"
Пистолет трясся у нее в руке.
"Отойди, мне надо умыться", - сказал я и вышиб у нее эту железяку, так что она залетела под шкаф.
Она ожидала, что следующим движением я ударю ее.
"Дай сигарету", - говорю. Она не могла расстегнуть сумочку, и я сам отщелкнул замок - опять дамские! - закурил и пошел в душ.
Возвращаясь, я посмотрел на часы. Половина пятого. Снова дома будут неприятности.
Она сидела на кровати и смотрела прямо на меня.
"Кто ты?"
"Усама Бен Ладен… Ты там была?"
"Да".
"Как все это произошло?"
Она пожала плечами.
"Не знаю, никто ничего не понял. А потом никого не выпускали и всех допрашивали и обыскивали до четырех часов".
"Фантастика, значит, его они не поймали!" - возликовал я про себя:
"Задержали кого–нибудь?"
"Нет".
"Ты его любила?" - прямо спросил я.
"Это тебя не касается".
"Пожалуй".
Мы молча выкурили еще по сигарете. Она выпила подряд две рюмки коньяка.
"Поспи", - говорю.
Ее в самом деле сразу повело. Так и повалилась в одежде, не убирая покрывала. Я подошел и расстегнул пряжки на ее туфельках. Возможно, она думала, что теперь она моя заложница или что–нибудь в этом роде. Во всяком случае, спокойно отнеслась к тому, что я улегся рядом. Стокгольмский синдром?
Но почему она приехала одна? У нее было столько возможностей… Предотвратить… Рассказать обо всем… Не думаешь же ты, что она не сделала ничего из любви к тебе? Нет. Так я, конечно, не думаю… Спрошу об этом, когда проснусь… Она могла позвонить прямо из квартиры, как только узнала… А может быть, ей хотелось видеть, как это произойдет?.. В таком случае отношения с шефом у нее были не очень…
Когда я закрыл глаза, дверь бесшумно распахнулась, и в комнату вошел румяный, возбужденный собственной речью толстячок, навстречу которому пружинисто выпрямился из своего кресла охранник. И мужчина, сидевший в стороне за низким столиком, успел подмигнуть ему (или мне), прежде чем сверток в его руке взорвался зеленым пламенем.
* * *
Когда я проснулся, был полдень. Аня еще спала. Я вышел в гостиную и позвонил домой якобы с работы, потом позвонил на работу якобы из поликлиники. Вокруг валялись вчерашние исписанные листки. Я приготовил кофе и перечитал свое творение. Максимум пользы от всего этого было бы, если бы меня скрутили прямо за сочинением этих виршей. По крайне мере, приняли бы за ненормального. Один из листков я подстелил под кофейную чашку, так как не нашел блюдца. От нечего делать проглядел книжные полки, макулатура преимущественно, но с краю Рильке! Сонеты к Орфею. Анненский!
"Пережиты ли проводы тяжкие,
Иль глядят мне глаза неизбежные,
Как всегда вы мне кажетесь молоды,
Облака - мои лебеди нежные".
Приблизительно через полчаса она проснулась и молча смотрела на меня.
Я спросил: "И как ты считаешь, чем же завершить нашу историю, чтобы финал не выглядел размытым? У тебя есть телефон, у тебя есть пистолет… и у тебя есть я. Закончи историю".
…
"Знаешь, - говорит она, - я прочитала у Коэльо…"
Я поднял указательный палец, чтобы остановить ее, взял трубку, набрал номер.
"Привет! Ты где?"
"Как где? Здесь, в Шереметьево, рейс немного задерживается".
"Хочу тебя поздравить".
"Спасибо".
"И вот еще что… Тебе все равно в ту сторону. Убей к чертовой матери этого Коэльо!"
"М-м… ну, видишь ли… дело в том, что пошлость бессмертна".
"Да ладно тебе, - говорю, - не больше чем мафия".
"Ну-у… Это уж будет вообще не сложно…"
Я мог не сомневаться. Когда все силы души страстно брошены в иное измерение вымысла, чтобы не жить под скошенными небесами вашей тоски - тогда получается все.
Я стер из памяти номер, посмотрел ей в глаза и спросил: есть у тебя еще знакомые мерзавцы?
Неправильный глагол
Повесть
Это была самая пухлая газета из всех, что я когда–нибудь держал в руках. Почтальоны вбивали ее кулаком в щели почтовых ящиков, киоскеры совали бесплатно. Газета объявлений. Полиграфическое воплощение земной тщеты.
Сегодня был последний день, когда принимались объявления в номер. Очереди к кассовым окошкам переплелись хвостами в центре зала. У всех в руках были целые веера бланков. А я обмахивался в духоте единственным листочком, чувствуя себя в этой толпе таким же чужим, как двадцать лет назад на призывном пункте ленинского военкомата. Люди продавали квартиры, машины, что там бывает еще?.. А я пришел продать себя.
Товар был не ахти…
Предложение уложилось в одну, меркантильно расчерченную квадратиками строчку: англ. яз. репетит.
Нельзя сказать, чтобы я не знал английского вовсе. Как–то раз, в седьмом классе, я даже получил четверку по грамматической контрольной. У меня дома был словарь, учебник Эммануила Шубина и английский роман без обложки, выпущенный в серии "Five Star Paperback". Что такое Paperback, я не мог перевести иначе как "бумага назад".
Но, как известно, в обогащении преуспевают только авантюристы. Так что начало было верным.
Стрелка толщиной в руку на часах за моей спиной приближалась к пяти - закрытию окошечек - народ нервничал. Мне вспомнился зал московского ипподрома за минуту до окончания приема ставок.
Еще дважды мне пришлось побывать в этом универсуме спроса и предложения - дождливым утром, когда мутные глинистые потоки неслись вниз по улицам, и туманным холодным вечером, отсылавшим воображение к камину на Бейкер–стрит - прежде чем мои объявления сработали. Живя в нашем городе, трудно ответить на вопрос, что хуже - зима или лето? Все соглашаются, что хороша осень. И те, кто имеет возможность выбирать - директора, крупные чиновники, - берут отпуск именно осенью. И едут отдыхать на Кипр.
Цену за уроки я запросил самую скромную, к тому же согласился выезжать на дом к ученикам. При этом свой статус определил как "преподаватель университета с десятилетним стажем", что для внимательного клиента уже должно было показаться подозрительным.
Все эти маневры, вроде наклеивания обоев, покупки ботинок, чтения, бритья, телефонных разговоров, обеда, ежедневного пробуждения–засыпания и, наконец, трехкратной дачи объявлений, давно уже не имели даже тактической цели. Перед кем? Из вежливости перед кем, я спрашиваю! - совершаются все эти бессмысленные операции. Из вежливости перед Богом, чтобы он не подумал, что я вроде как не совсем доволен? Из вежливости перед людьми, чтобы не быть угрюмцем и занудой? Моя жизнь - это бесконечный реверанс земле и небу… Я помню, как однажды у нас сломался лифт. Мне с мамой надо было спуститься с пятнадцатого этажа. Не знаю, что это было, как это объяснить, в смысле, мое поведение. Сначала я напевал, потом насвистывал, щелкал пальцами, потом все сразу, словно внутри меня неслась какая–то энергетическая метель. Откуда это чувство неуютности, даже рядом с близким человеком, которое я пытался вытеснить, демонстрируя мурлыканьем, щелчками и свистом приподнятое настроение? Совершить проход по тридцати лестничным маршам просто так, чинно и спокойно, об руку с мамой казалось мне немыслимо. То есть я вполне мог бы сделать это молча, но говорить в это время - нет. Как вы найдете тему, рассчитанную ровно на тридцать маршей, с условием поворота на 180 градусов каждые 30–40 секунд? Это должен быть венок сонетов, а не разговор. Просто молчать я стеснялся, вернее, боялся обидеть…
Когда ради простейшего поступка вам приходиться запускать такие сложные механизмы психологических мотивировок, да еще сработанные на скорую руку, то какой–нибудь второпях кинутый провод обязательно искрит. И это жжение внутри я ощущаю непрестанно.
Вы можете спросить, каким образом этому неврастенику удается завязывать шнурки, не говоря уже об уроках английского. Но я же сказал, что притворство и вообще выделение из собственных недр внешне пристойного образа - мое ежедневное занятие. Каждое утро мне приходится чуть не веником собирать мечтательно раскатившиеся за ночь атомы, из которых я состою.
Этот велосипед я изобрел давно. Просто я стараюсь вообразить себя кем–нибудь другим. И вот, собираясь на первый урок, под регтаймы Джоплина Скотта, так и просящиеся на озвучку чаплиновских фильмов, я измыслил себя лирическим недотепой, которому, однако, благоволит судьба. Рассеянный профессор–эксцентрик в небрежно повязанном галстуке и с плейшнеровской походкой. Для внутренней убедительности я даже купил и сунул в боковой карман плаща газету и, что еще более убедительно, потерял ее на одной из остановок. (Мне пришлось ехать с пересадкой.)
Я оставался уже чуть не единственным пассажиром, когда автобус, сделав хитрую петлю, остановился. Я вышел и побрел, сверяя походку с имиджем, а направление - с бумажкой, на которой был записан адрес. Прожив в этом городе тридцать лет, я ни разу не бывал в этом районе. Самая окраина. Было сыро, пахло грибами, и за заборами кричали петухи. Будь дело к сумеркам, я сменил бы Плейшнера на Хому Брута. Но вот среди этой "деревни" показался единственный городской дом с асфальтированной площадкой вокруг.
Мне нужна была тридцать вторая квартира. Я заглянул в один подъезд, там нумерация начиналась с тридцать восьмой, заглянул в следующий - с восемьдесят девятой квартиры. Других подъездов не было. Плейшнер, понятное дело, растерялся, и мне пришлось отключить его как ненужную в данный момент опцию. Вместо него был активирован невозмутимый россиянин, которому безразлично, как там идет нумерация, если за дверью № 32 ему обещали деньги. Поднявшись на лифте, он прочесал первый подъезд с девятого этажа донизу.
Нету! Зато во втором сработало. Искомая квартира оказалась на девятом этаже. И не ломая себе голову всякими там "почему" - тут же вдавил кнопку звонка, будто опасаясь, что кубики, из которых сложено это панельное чудо, опять перестроятся в произвольном порядке.
Мне открыла стройная небожительница в каком–то белом домашнем интимном одеянии, чуть ли не в комбинации. Просто героиня театра розовых снов. Я почувствовал, что утрачиваю контроль над реальностью. Откуда–то из чертогов неслось буги–вуги, и мне показалось, что сейчас мы исполним с мисс–июль акробатический рок–н–ролл вроде того, что я однажды видел в видеоприложении к "Плейбою".
Трудно было поверить, что это мать пятнадцатилетнего оболтуса, с которым предстоит заниматься. По прохладно сверкающему полу мы прошли в детскую. Комната выглядела уныло, как это всегда бывает, когда дети выходят из нежного возраста, и все эти старые игрушки, наклейки из мультиков и ковер, изображающий улицы некого кукольного городка, смотрятся так нелепо. Долговязый пацан в красной футболке поднялся из вертящегося кресла и проскрипел ломающимся голосом без тени энтузиазма: здравствуйте.
"Я уже занимался с репетитором", - сообщил мальчик.
"Прекрасно. И что случилось потом?" "Потом перестали. Ну, она уехала из города". "Из–за вас?" Он засмеялся: "Не-е".
Я понял, что психологический контакт налажен.
На мое счастье, знания его не шли дальше Future Indefinite, а лексический запас был на уровне пятого класса. За два часа мы прошли три новых времени, связали их единой таблицей с теми, что он помнил, и закрепили грамматическими примерами. Напоследок я заставил его немного почитать из учебника. Это было чудовищно, и все в сумме меня очень ободрило. Жилу можно было разрабатывать.
На обратном пути я уже подсчитывал, сколько это получится в неделю, в месяц, в год… Лился золотой дождь, и, как феи, порхали мисс–июль в комбинациях. Остановился я только потому, что дальше уже не мог считать без калькулятора.
Распогодилось, и вечер обещал быть по–летнему длинным. Мне захотелось пройти оставшуюся пару остановок пешком.
* * *
Если двигаться по главной улице с востока на запад, к историческому центру города, что в какой–то мере сродно движению в прошлое, и напротив сквера, где на постаменте царского адмирала стоит, сжимая кулак, незадачливый прапорщик, так и не успевший вытянуть этот кулак вперед и положить наперекрест правой левую руку, дабы явить этим пластический парафраз серпа и молота - эмблемы, из–за которой, согласно легенде, он вылетел в трубу в самом прямом смысле… Так вот, если здесь свернуть направо, вверх, пройти мимо высокой арки, за которой ранняя звезда щекочет фиолетовое нёбо сумерек, и остановиться перед зданием Института Искусств, очень легко унестись в прошлое и оказаться в аудитории, где мой отец ведет занятие, а я расставляю солдатиков на широком, как койка, волнистом от слоев краски подоконнике, покрытом сеткой хиромантических трещин. В одну из них, самую глубокую, вдавлен кем–то окурок.
Я не понимаю, но мне приятно слушать, что говорит студентам отец, и поэтому мне кажется, что я все понимаю. Видимо, мне нравится, как он говорит. Я смотрю на студентов, вижу, что им тоже нравится, и за это студенты нравятся мне.
"Не увлекайтесь гримом, грим - это детская болезнь актеров". Эту фразу я запомнил потому, что, коротая время в гримуборной матери, часто ковырял шпилькой краски в ее гримировальном наборе. К тому же недавно я переболел желтухой. Словосочетание "детская болезнь" тревожит меня воспоминанием о бараке инфекционной больницы на мысе Эгершельд.
Первые, в кого я влюблялся в свои пять–шесть лет, были актрисы местного драмтеатра или студентки отца. Благодаря череде этих детских влюбленностей, я сохранил в памяти эволюцию дамской моды на рубеже семидесятых и несколько имен, за которыми едва розовеют образы их носительниц.
Отец тоже увлекался. Вернее будет сказать - им увлекались. А он не всегда находил в себе силы этому противостоять. Семейные предания включают несколько забавных апокрифов на эту тему.
Моя мама - женщина, чьей красотой восхищались даже завистливые подруги, - была достаточно закалена опытом супружества с моим отцом, который начался с того, что отец не явился на бракосочетание. (Такой, понимаешь, фальстарт.) Она смотрела на его увлечения юмористически. Юмор дался ей не сразу. Думаю, он был последней ступенькой после удивления, обиды, боли и, может быть, отчаянья. Но внучка украинского кузнеца, племянница повешенного партизана, дочь красного командира, разрядившего в энкеведешников магазин винтовки и ушедшего за линию фронта, была не из тех женщин, которые лезут в петлю по пустякам.
Они познакомились в Харькове. Мамин брат Владимир продал аккордеон, чтобы сестренка могла попытать счастья и "выучиться на артистку".
Отец к тому времени уже преподавал. Он успел пройти "школу жизни". Призывная комиссия забраковала его в 1942 и отправила в так называемую "трудармию" на металлургический завод. Попади этот юноша, сын известного украинского драматурга и красавицы шведско–немецкого происхождения, на фронт, меня бы, скорей всего, не было.
В Харькове у них была просторная трехкомнатная квартира рядом с центральным парком и ипподромом. Мой дед получал гонорары за пьесы, а бабушка, Маргарита Фридриховна, - какие–то загадочные проценты с капитала далеких предков из небольшого банка в Шотландии. Они держали домработницу, могли позволить себе покупки в "Торгсине" и поездки на курорт в Евпаторию. Мой отец в детстве часто болел и читал книжки Жюля Верна.
Дедушке Якову повезло. У него был членский билет Союза писателей за номером 167, подписанный Горьким. В украинских творческих союзах он не состоял. Поэтому его не успели расстрелять по популярному в то время на Украине обвинению в национализме. Он умер своей смертью в сороковом году. Уволенный с работы (позволил себе политически невыдержанное замечание), потерявший друзей, куривший ночи напролет в своем кабинете, он подорвал здоровье ожиданием ареста. На похоронах один из его товарищей сделал нелепую, но пророческую оговорку. Вместо того, чтобы заключить надгробное слово фразой: "Мир праху его", он от волнения сказал: "Прах миру его".
Последние годы дед работал над капитальным трудом по теории драмы. В суматохе эвакуации к моему отцу подошел на перроне человек, представился знакомым матери и предложил помочь с погрузкой. Доверчивый юноша отдал незнакомцу самый большой чемодан. В этом чемодане и была рукопись.
От Харькова до Пензы они ехали двенадцать дней. В Пензе, ожидая пересадки, спали под дождем на привокзальной площади. До города Чкалов тащились еще восемнадцать дней, уже в теплушке. На станции Кинель мой отец впервые в жизни увидел верблюдов не в зоопарке. Возможно, он улыбнулся, вспомнив книжки Жюля Верна.
В Чкалове они задержались ненадолго. За "принадлежность к немецкой нации" их сослали в окончательную глухомань - село Домбаровку. Напрасно бабушка писала Фадееву, Молотову, Калинину. Хорошо, хоть Сталину не написала.
Обменивая фамильные драгоценности на тошнотворное мясо сусликов, они дожили до весны, похоронив в простыне (досок было не достать) мою прабабку Франциску Карловну Цумт. Весной отец получил повестку и пошел по степи за двадцать километров в военкомат. Я часто пытался представить себе этот эпизод. Восемнадцатилетний парень, очкарик, один одинешенек (других призывников в Домбаровке не нашлось) идет по степи на войну. "Что ты чувствовал?" - спросил я его однажды. "Счастье, - ответил он. - Степь была красивая. И из проклятой Домбаровки я мечтал вырваться, все равно куда".
В заводском общежитии его в первый же день обокрали и тут же, как ни в чем не бывало, предложили купить украденное у него же добротное отцовское пальто и карманные часы.
Но скоро ему повезло, его назначили учеником мастера, который налаживал весы в столовой. Налаживая, он чего–то там подкручивал в пользу продавцов и за это получал буханку хлеба, которой делился с учеником.
Потом повезло второй раз. Инженер завода приметил несуразного паренька в очках. Заговорил с ним, узнал, что паренек окончил десятилетку, и взял статистиком в свой отдел. Отец сразу укрепился на новом месте, благодаря свободному владению логарифмической линейкой. Вообще, успехи его были таковы, что к концу войны он получил от завода направление в какой–то ВУЗ, связанный с металлургией. Но вместо этого вернулся в уже освобожденный Харьков и поступил на актерский факультет.