* * *
Ф. спилил ножовкой ствол со своей "тулки", сдул с колен металлическую стружку и сказал: "Такую вещь из–за этой суки приходиться портить". Улыбнулся и начал спиливать приклад. Через минуту тяжелая лакированная деревяшка стукнулась об пол. "Пусть остается, - сказал Ф. - улики их радуют".
Лена сидела на диване в черном, с открытой спиной, платье и молча смотрела на него. Она знала, отныне он принадлежит ей.
Ф. подал ей целлофановый пакет с деньгами, которые он выручил от продажи квартиры и имущества. "Чтоб не пропали, если что…"
Потом они поехали в ресторан, где к их столику тут же подошел метрдотель со словами: "Добрый день, Елена Дмитриевна", и поклоном Ф.
"Завтра в это время мы будем ужинать где–нибудь на берегу Влтавы. Я знаю в Праге за Карловым мостом замечательный ресторанчик. "Чертовка". К нему спускаешься по такому узкому проходу между домами, что там установлен специальный маленький светофор. Когда кто–нибудь поднимается снизу - загорается красный свет, потому что двоим не разминуться. Там работает один пожилой официант Йозеф, он говорит на трех языках, не считая чешского. Когда я был в Праге после Боснии, он очень помог мне… А если с террасы ресторана спуститься по ступенькам к самой воде, можно взять на прокат моторную лодку. Эти лодки отходят и возвращаются назад на малых оборотах, чтобы не тревожить лебедей и уток, которые плавают в бухточке перед террасой. Завтра попросим Йозефа принести нам…"
"Постучи по дереву", - сказала Лена.
Ф. прищурился с улыбкой, но все же постучал по столу, и официант подошел спросить, что они еще желают.
"Потом мы пройдем через мост мимо всех этих позеленевших статуй. И я покажу тебе святого Яна Непомуцкого, который считается покровителем влюбленных, потому что под пыткой не открыл ревнивому королю тайны исповеди королевы. Мы поднимемся на башню за мостом, верхушка которой вся мерцает и трепещет от ночных бабочек, слетевшихся на фонари подсветки. Я проведу тебя по местам, где обитают знаменитые пражские приведения и по улочке, где снимал квартиру Кафка. А утром мы возьмем на прокат хорошую машину и поедем на юг, в сторону австрийской границы…"
"Зачем так много?" - шепнула она про чаевые.
"Хочу, чтоб меня запомнили", - улыбнулся Ф.
Они сели в машину и тихо поехали по тенистой улице, потом вдоль моря, и Ф. сказал: "Знаешь, я смотрел как–то фильм о французском сопротивлении с Николь Курсель, кажется, не помню кто играл того парня… Так вот, там было все как про нас, только вместо мэра - шеф парижского гестапо".
"А вместо моря Сена, - улыбнулась она. - Чем там кончилось?"
"Кончилось красиво. Их обоих повесили". "Цветной?"
"Нет, черно–белый. Здесь тебе лучше придерживаться правой стороны".
* * *
"Что я люблю? - она задумалась, озаренная мечтательностью. - Ну, люблю ездить за город". И я подумал: "Нет. Не может быть, чтобы чувство прекрасного у нас настолько совпадало. Наш пригород - это огромное кладбище и чудовищная свалка, две сражающиеся друг с другом раковые опухоли.
Бетонные блоки, остовы автомобилей, гигантские катушки из–под кабеля, шифер, жесть, шлак, какая–то турбина, гипсовая скульптура лося на обочине, выкрашенная в красный (!) цвет; целые бухты колючей проволоки, горы покрышек, стальной скелет какой–то конструкции, дымящиеся оползни мусора. И на растяжках, подобный ухмылке идиота, убийственный плакат - "Лучший город на земле".
Проезжая по пригороду, я оттачиваю чувство родины. Овраг, свалка, выгоревшая трансформаторная будка. Чудовищно?
Да!
Здесь хочу жить.
И умереть здесь".
Официант отошел от столика, и она сказала:
"Думаешь, тебе все так просто удастся, если я согласилась прийти?"
"Это больше зависит от того, что думаешь ты".
"Хорошо. Меня нужно удивить. Удиви меня!"
"Пожалуйста! - говорю. - Закрой глаза".
Она послушно сомкнула веки, храня легкую улыбку на губах.
Я скатал из салфетки крохотный шарик. Положил себе на ладонь. Взял ее послушную руку, скрестил ее указательный и безымянный пальцы так, что их подушечки зашли одна за другую, и этими скрещенными пальцами покатал шарик у себя на ладони.
"Сколько шариков?"
"Два".
"Открой глаза".
"Здорово, - засмеялась она, пригубила из своего бокала. - Тебе не кажется, что я заслуживаю большего?"
"Конечно! Будет и больше", - заверил я, прикидывая, смогу ли сделать стойку на руках на парапете набережной или какую–нибудь аналогичную глупость.
"Чем ты занимаешься?" - спросил я.
"Работаю".
"Где?"
"Это важно?"
"Совсем нет".
"Мой шеф умеет щедро благодарить тех, кто ему полезен".
"Славный парень, видимо, он к тебе не пристает?"
Она улыбнулась, поймав мой взгляд на своих коленях - столики в заведении были стеклянными.
Через какое–то время мы оказались возле этого самого парапета, медленно шли вдоль него, и смысл моей нынешней жизни, как и искупление бессмысленности прошлой, заключался в одном. "Послушай, - сказал я самым простым тоном и, не теряя его, продолжил: - клянусь я первым днем творенья, клянусь его последним днем, клянусь позором преступленья и вечной правды торжеством, клянусь паденья горькой мукой, победы краткою мечтой, - она остановилась, изумленная такой беспомощной старомодностью, и я взял ее за руку, - клянусь свиданием с тобой… и вновь грозящею разлукой, клянуся сонмищем духов, судьбою братий мне подвластных, мечами ангелов бесстрастных, моих недремлющих врагов, клянуся небом я и адом, земной святыней и тобой (не отрывая глаз), клянусь твоим последним взглядом, своею первою слезой, незлобных уст твоих дыханьем, волною шелковых кудрей; клянусь блаженством и страданьем, клянусь любовию моей - твоей любви я жду как дара, и вечность дам тебе за миг!"
Наступила пауза, потому что с "дара" рифмовалось "Тамара", совершенно в нашем случае непригодная…
"Сейчас! Если только она не приняла меня за опасного психопата…"
Я отпустил ее руку.
Собака пробежала мимо нас.
Потом в противоположном направлении проехал мальчик на велосипеде.
"Мне, наверное, никто и никогда больше этого не скажет…"
"Это точно, - думаю. - Встретить двух человек, знающих наизусть "Демона", практически, невозможно".
"Но ты - ты ведь можешь сказать это еще многим? Ты так и делаешь?"
"Зараза! - думаю, - какая!" Подавляя раздражение, я сказал: "Неужели ты не видишь, что это невозможно повторить дважды?"
"Почему?"
"О, бессмертные боги Олимпа! - почему! Потому что в противном случае вы пошлый механический идиот!"
* * *
13‑го в 18.00 на этой самой презентации было и телевиденье, и радио, люди из команды мэра, как это теперь называется, из его предвыборного штаба, служба охраны, зримо обозначенная двумя с виду скучающими типами у рамки металлоискателя, сквозь которую проходили гости, и незримая в остальном.
У каждого из собравшихся было собственное оправдание того, что они делают в жизни, и того, почему они кормятся вокруг этого человека, одетого сегодня в синий костюм, с красным галстуком и в белой рубашке, что в сумме составляло российский триколор. А многим оправдания такого рода уже давно не требовались. Один из гостей, профессор университета, на днях объяснял своему приятелю примерно так: "Власть той или иной фигуры никогда не бывает случайностью или произволом. Власть есть репрезентация господствующей общественной идеи и состояния. Сакральная власть шамана в первобытном обществе есть отражение ментальности племени, верящего в силу духов природы. Аналогично этому и в современном, криминализированном, обществе ничуть не менее естественна власть криминального авторитета. Более того, любой другой кандидат, не имеющий связей в преступном мире, просто не способен ни владеть ситуацией, ни ее моделировать. Все это чудовищно, но от этого ничуть не менее реально. Только если мы будем воспринимать сложившуюся ситуацию как некую энергетическую стихию, абстрагировавшись от ее этической компоненты, - только тогда у нас появится шанс ею управлять".
Священник, которому мэр обещал деньги на храм, третьего дня, подавив раздражение, ответил прихожанину дословною цитатой из апостольского послания: "Нет власти не от Бога, существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти противится Божьему установлению; а противящиеся сами навлекут на себя осуждение. Ибо начальствующие страшны не для добрых дел, но для злых. Хочешь ли не бояться власти? Делай добро, и получишь похвалу от нее; ибо начальник есть Божий слуга, тебе на добро".
Слушавший был из недавно обращенных, т. е. из тех, кто принимает водительство духовного наставника с особой готовностью и сердечным расположением понимать каждое слово буквально. Однако же тут, выйдя из храма, он почувствовал укол дьявольского искуса. Он вспомнил школу, времена двадцатилетней давности и свою учительницу по истории. Это была резкая сухопарая женщина с неприятным взглядом и надтреснутым голосом. На уроках она особенно любила посмеяться над церковью и делала это самыми грубыми способами. Так, например, об аскетизме она говорила, что хитрые, жадные попы нарочно призывали простых людей ограничивать себя во всем, а сами обжирались и опивались в своих монастырях. Внушали простым людям, чтобы они слушались царя, и за это царь наделял попов землями и привилегиями.
Теперь, издалека он как бы увидел ухмылку правоты на ее тонких сухих губах.
А еще он всегда знал про себя, что первой к Богу привела его именно она. Если эта гадина, срывавшая с первоклассников крестики, была атеисткой - значит, Бог есть!
Она и не ведала, что Бог действовал через нее; через хулу привлекал его сердце к вере. Но кто же тогда действует сейчас через батюшку, отталкивая его сердце от церкви, да еще словами апостола Павла?
Может быть, духовный наставник как раз и имел в виду, что поношение, которое терпит человек от самовластного тирана, укрепляет его на пути веры, и в этом высший смысл слов апостола? Тогда, выходит, чем хуже властитель для людей, тем лучше он для Бога? И Сталин с Гитлером были на самом деле Божьи слуги, как оно сказано.
Но так как отсюда был уже вовсе один шаг до оправдания всякого зла, вплоть до ереси сатанизма, прихожанин счел за благо оставить мудрствование и прочитать "Отче наш".
И, наконец, одна очень дорогая проститутка, присутствовавшая среди гостей и близко знавшая господина в синем костюме, говорила своей подруге совсем просто: "Все–таки в нем есть главное, главное в мужчине - стержень. Ну что ты ржешь, я имею в виду не это…"
* * *
Мы пошли к ее сиреневой "Dingo", и, обходя машину, я едва не угодил под автобус. Я давно заметил, что хорошее и плохое приносят вред по–разному. Хорошее нарушает поведенческую систему, выработанную в постоянном общении с негативом. Свет радости ослепляет, и ошалелый бедняга шагает под колеса. Когда плохое устает убивать нас постепенно, оно договаривается о "небольшой услуге" с хорошим. Но на этот раз мне удалось показать обоим фигу. Должно быть, крылатый приятель вовремя толкнул в бок моего ангела хранителя, замечтавшегося после обеда над кружкой амброзии: не спи, конь, видишь - твоего давят!
В квартире у нее были всякие финтифлюшки, указывающие на "художественный вкус" хозяйки. Ассиметричные вазы из цветного стекла, абстрактные статуэтки из гнутого металла. Не то карта, не то фотография лунной поверхности в тонкой рамке красного дерева. Букет сухоцветов… И я гадал - обнаружится ли где–нибудь в другой комнате, пусть в ящике для всякого хламья, расписная настенная тарелка, жестяная, под золото, чеканка с русалкой и на книжной полке во втором ряду том "Консуэлло" или "Графа Монтекристо", как следы более ранней "археологической" эпохи.
Целовалась она упоительно. Но потом отстранилась, сказала: "Нет. Это за стихи… А теперь удиви меня по–настоящему".
Я взял стакан с какой–то малиновой бурдой, кстати, и здесь столик был стеклянный, только миниатюрнее; отошел к окну и сквозь тюлевую занавеску смотрел на плотный, медленный поток машин, ярко освещенную стену дома напротив, увидел, как метнулись, планируя вдоль стены, голуби и их четкие на желтом тени, потом поставил стакан на подоконник, повернулся к ней и сказал тихо: "У меня есть одна тайна".
* * *
Елена Дмитриевна попала в зал не как большинство приглашенных, а через специальную комнату для VIP-гостей, где, понятное дело, не было уже никаких металлоискателей, а поддатый хлыщ, которого она на этот раз прихватила с собой, не мог вызывать подозрений, как и все прочие ее спутники, с которыми она вечно таскалась по подобным мероприятиям.
Они, видимо, не слишком стремились присутствовать на официальной части и вместо этого, устроившись на диване в уголке, пили мартини и целовались, так что охранник отвернулся с кривой усмешкой. Как раз в этот момент хмельной кавалер вынул из–под пиджака продолговатый сверток и положил на столик, прикрыв его ворохом рекламных буклетов. Охранник шел мимо них в туалет, когда в кармане у мужчины зазвонил телефон. "Алло".
* * *
Возможно, в этот самый момент на центральном перекрестке, от которого было всего два квартала до мэрии, сиреневая Dingo въехала в левое крыло белого джипа Pajero. Пока постовой сержант, вяло отдавший честь, изучал права, дама за рулем Dingo вытряхнула сумочку в тщетных поисках служебного удостоверения. Она на него очень рассчитывала.
* * *
"Алло".
"Привет, - говорю. - Ты не изменил своих планов?"
"Нет, уже практически на месте, а что?"
"Слушай, тут такая ситуация… Я немного наболтал одной девушке. Разумеется, не называя имен. Ты прости…"
"Всего одной? Не узнаю тебя…"
"Послушай, тут все серьезней, она меня заперла и умчалась куда–то…"
"Может, за контрацептивами?"
"Да брось шутить! Я нашел ее журналистское удостоверение. Она из пресс–центра мэрии".
"Какая удача! Мне самому должно было прийти в голову. Такая акция и без рекламной кампании. Надо было эти две недели не дурака валять, а нагнетать атмосферу. И лучше женщин для этого никого не найти. Слушай! Обзвони всех своих дам и под строжайшим секретом, разумеется, выболтай им все - "не называя имен", а? Они ведь до конца дней проживут убежденные в твоем тайном могуществе!"
"Перестань! Я проболтался только одной!"
"Ничего. Это только начало…"
"Ты злой, циничный человек!"
"Ну, не забывай, я все–таки убийца, дорогой мой".
Мне стало смешно.
"Ты пойми, как ты меня подставляешь! Не делай этого! Ну, хотя бы сегодня не делай! Отложи!"
"Подставляю? Да у тебя лучшее в мире алиби, как я понял. Ты заперт в квартире безумной нимфоманкой, которой в шутку наболтал про одного своего сумасшедшего приятеля… и всего–то".
Он отключился.
"Сволочь", - сказал я.
Сел в кресло и увидел, что в пачке осталась одна сигарета.
Что мне делать? Поджечь дом и вызвать пожарных? Я видел что–то подобное в кино… Или - более элегантно - взять и позвонить своему адвокату. Я вспомнил нашу последнюю поездку в лифте, около года назад. И самое смешное, вы не поверите, с тех пор ей удалось сделать карьеру. Пару раз я видел ее в новостях по местному каналу. Она стала адвокатом по защите чести и достоинства нашего мэра!
Вот она, решительная минута. Встреть ее достойно.
Я принял душ. Нашел в баре коньяк. Без малейшего желания налил и выпил. Включил MTV, положил ноги на стеклянный столик и закурил.
Просидеть спокойно удалось не больше минуты.
Сейчас она ворвется сюда, и меня поволокут на дыбу… как я всю жизнь и предчувствовал. Не даром, не даром каждый полдень меня преследовали кошмары… А пока у меня еще есть время. Что сделал бы на моем месте старик Хэм? Приготовил взрывчатку из подручных средств, забаррикадировал дверь, опустошил бар и закидал атакующих бутылками. Кортасар натянул бы повсюду нитки, рассыпал по полу железные шарики и погасил свет. Борхес, воспользовавшись магическим алефом, с улыбкой ушел бы в другое измерение. Да почему же я в такую решительную минуту думаю о всякой ерунде? А ты всю жизнь думал о ерунде…
А Пушкин? Да!
Я вспомнил о том, что всегда безраздельно захватывало мое внимание, останавливало минутную стрелку и поглощало меня без остатка. Вырвал из блокнота листок и достал ручку. Я должен успеть что–то написать. Как Вийон, который в ожидании казни царапал на стене камеры частушки.
Механически выпил еще.
Я обращусь к ней, своей губительнице. Пусть будет так: "О, как убийственно мы любим, Как в буйной слепоте страстей… Нет, нет это Тютчев, кажется… Да. Удивленье - первый шаг любви, // Не помню где я прочитал об этом. Возможно, у Овидия могли // Быть эти строки, суть теперь не в этом. //А в том, что подтверждение ему // В твоих глазах настойчиво светится (с ударением на последнем слоге, поставь ударение), // Однако же, коварству твоему // Сама Юдифь могла бы поучиться! // Но пусть не буду обезглавлен я, как Олоферн лилейною рукою… (нет! Иначе) Пусть буду даже обезглавлен я, // Как Олоферн лилейною рукою (Вот оно, торжество чистого искусства! Бляди!), // Ты все равно избранница моя. // Из небытья коснусь тебя строкою! // И уведу по буквам, по строке // По лестнице из слов // Туда, где слов не нужно! // Туда где в вечном, млечном далеке // Не властно твое грубое оружье!
Я перечитал все вслух по памяти от начала до конца, двигаясь из угла в угол, и решил, что здесь нужно сделать поворот темы, сменить тональность.
Докурил все окурки в пепельнице и скурил все ее дамские сигареты, прикуривая по две сразу. Я приближался к семнадцатой строфе, успев дважды переделать четвертую, седьмую и одиннадцатую, когда взгляд мой упал на стенные часы.
Была четверть первого ночи.
Не веря своим глазам, я отдернул штору. Яркая, полная луна стояла в небе. Стекло, как сетью, было покрыто рогатой тенью веток сухого дерева за окном.
Случилось что–то непредвиденное. Она не приехала ни с милицией, ни с душегубами, она вообще исчезла. Помимо всего прочего это досадно подмывало исходную посылку моей поэмы.
Я уже набрал номер сотового Ф., но остановил себя - нет, нельзя. В ночном выпуске новостей о нашем городе даже не упомянули. Впрочем, я включил с опозданием на несколько минут. Экстренная новость могла пройти первой.
Я обошел комнаты, нашел на книжной полке альбом с фотографиями и, рассматривая его, улегся в спальне на широкой, застеленной персиковым покрывалом кровати. Сам не помню, как я уснул.