Мне показалось, что мое предложение пришлось ему не по душе, он медлил, бросая по сторонам растерянные взгляды. А вокруг тем временем уже столпились ребята, выжидательно поглядывая на нас. Нет, это не случайно, дошло тут до меня, они еще раньше надумали поговорить со мной - может быть, хотели даже во время урока. Да так и не решились. Но сейчас, в подобной обстановке, у меня охоты не было отвечать на их вопросы, не мог же я позволить им загнать себя в угол. Мне нужно было сохранить за собой плацдарм, чтобы спокойно все обдумывать и отвечать четко и убедительно. Мы с Марком вышли из класса, и я повел его в конец коридора, подальше от лестницы. Мое подозрение, что и другие ребята хотели принять участие в разговоре, кажется, подтверждалось. Марк беспомощно оглянулся на ребят, а они, потоптавшись в дверях класса, двинулись все-таки к лестнице и спустились во двор.
Я взгромоздил портфель на подоконник.
- Ну, Марк, что вы хотели спросить?
Я встал спиной к окну, так что свет падал прямо на паренька. По его лицу пошли красные пятна.
- Так что же у тебя на сердце, мальчик?
- Почему нас обманывают, господин Кеене? Господин Юст покончил жизнь самоубийством. Мы это знаем. Так зачем нас обманывают? Мы ведь не маленькие дети.
Предчувствие не обмануло меня. Об этом они хотели спросить меня еще на уроке. Волнение парня передалось и мне. Конечно же, они все узнали. С Юстом их многое связывало, может быть, не всех, но таких, как Марк. Неужели внезапная смерть еще не старого человека, весело, с шутками проводившего их на каникулы, могла оставить ребят равнодушными? Ах, Карл Штребелов, из-за твоего неразумного упорства ты многого не замечаешь и очень важные обстоятельства недооцениваешь!
Но сказал я по возможности спокойно:
- Никто вас не обманывает, Марк. Господин Юст трагически скончался.
- Господин Кеене, пожалуйста, хоть вы не разочаровывайте меня. Я помню, как было сказано: господин Юст трагически скончался. Это мы все слышали. Но трагически скончаться можно по разным причинам. Мотоциклетная авария со смертельным исходом - тоже трагическое происшествие.
- Ты, разумеется, прав, - сказал я и ничего больше не мог придумать.
Марку же, наоборот, моя беспомощность придала силы, лицо его, помрачневшее было, вновь оживилось.
- Мы очень ценили господина Юста. Может, вы даже этого не знаете.
- Нет-нет, знаю, - ответил я, - вы все его любили.
- Да, я действительно его очень любил, - смущенно подтвердил Марк.
- Но что поделаешь, - решительно сказал я, - его не вернешь.
- Почему он это сделал? Скажите мне правду!
- Не могу, я сам ее не знаю.
Марк отступил на шаг.
- Вы не знаете?
- Нет, - сказал я, - я ее не знаю. И господин Штребелов тоже не знает. Никто не знает, никто.
- Это неправда!- крикнул парнишка.
Тут мне бы насторожиться. Но у меня были свои мысли, и я не хотел, чтобы мне мешали.
- Возможно, виной тому злосчастное стечение многих обстоятельств, которые никому теперь знать не дано. Поверь, Марк, ничего другого я тебе сказать не могу.
- Что же нам думать о нем? - спросил он словно бы про себя.
Я понимал, что это он о себе говорит, это его вопрос. Он хотел получить ответ.
А что мне отвечать ему? Разве меня не мучил этот вопрос, именно этот, после вечера у Штребелова? Я пытался отогнать свои мысли, избавиться от них. Все уже не раз взвесил, обдумал, хотел по-деловому все решить, разобрать историю гибели Юста с точки зрения своего немалого жизненного опыта. Но это мне не удавалось. И если я полагал, что обрел какое-то спокойствие, так теперь оно исчезло бесследно. А причина тому - горе паренька, его настойчивость. Я пожал ему руку.
- Марк, мнения своего о господине Юсте тебе менять не надо. Пусть он останется в твоей памяти таким, каким ты его знал. Это будет правильно.
Но почему он вдруг уставился куда-то мимо меня в окно? Какого ответа ждал он, задав мне вопрос?
- Что же ты хочешь знать о господине Юсте?
Он опять глянул на меня, но уже удивленно. Скорее так, словно вернулся откуда-то издалека со своими мыслями.
- Я хочу знать, что было на самом деле с господином Юстом. Даже если это огорчит меня, даже если мне будет больно.
- Значит, ты не веришь, что я тоже не знаю большего?
- Но вы же должны знать. Учителя наверняка думали об этом, - пробормотал парень. - Просто от нас вы отгораживаетесь, относитесь к нам как к малышам.
Марк опустил голову, и мне показалось, что он сейчас заплачет. Я его искренне жалел. Но как ему помочь? Он отвернулся и пошел, высоко подняв плечи, как-то странно покачивая одеревеневшими вдруг руками.
Я глянул вниз на школьный двор. Там, как всегда, бегали, толкались, сновали туда-сюда ребята. Дежурный педагог, фрау Зоммер, стояла в дверях, конечно же, без очков. Что уж она заметит?
Тут я спохватился, что не выполнил распоряжения Штребелова - отрицать самоубийство Юста. Вдобавок я не спросил, откуда же, собственно, у Марка и других ребят из десятого "Б" такая уверенность, что учитель Юст добровольно ушел из жизни? От кого они это узнали? Или сами додумались, недоверчиво отнесясь к нашим словам?
Э, не все ли равно.
Как бы отреагировал Карл Штребелов, если бы кто-нибудь из учеников задал этот вопрос ему? Повторил бы свои слова из вступительной речи? Да, вполне возможно.
У Карла были очень строгие понятия о дисциплине. Распоряжение - дело святое. Но если бы Марк Хюбнер стоял перед ним бледный, взволнованный, с таким отчаянием в глазах? Не смягчился бы тогда Карл?
Все мои раздумья, однако, бессмысленны. Марк Хюбнер пришел ко мне, а не к директору.
Я спустился на первый этаж, собираясь зайти к Штребелову. Лучше сразу же, не оттягивая, поговорить о десятом "Б". Только не медлить. Кто-нибудь придет к Штребелову и ложно истолкует вопросы, возникшие у учеников десятого "Б" о смерти их учителя.
Но я опоздал. И понял это, увидев Тецлафа.
- А, ты как нельзя кстати, - сказал Карл Штребелов.
- Кое-кто у нас начинает играть в дурные игры, - заметил Тецлаф.
- Коллега Маршалл пренебрегла моим распоряжением, - пояснил Штребелов.
- Что случилось? - спросил я.
Я-то знал, что случилось, затем ведь я и пришел. Мне вдруг все происходящее показалось каким-то странным. И замечание Штребелова, что Анна Маршалл пренебрегла его распоряжением.
В десятом "Б", услышал я, Тецлаф настоятельно потребовал, чтобы ему сказали всю правду, и узнал, что фрау Маршалл говорила с ребятами о смерти учителя Юста. Почти весь урок.
- В каком я оказался положении, - продолжал Тецлаф, - только накануне я решительно пресек все их попытки обсуждать эту тему. Согласно распоряжению и собственному убеждению. В каком же я теперь положении?
Видно, создавшаяся ситуация очень и очень беспокоила Тецлафа. Так вот, стало быть, с чего он начал как классный руководитель? Теперь я обязан был поинтересоваться, правильно ли было вообще отдавать такое распоряжение.
- Меня они тоже спросили, - сказал я как можно спокойнее.
Оба посмотрели на меня. Карл даже приподнялся.
- Они, значит, хотят все знать, - проворчал Тецлаф, а подумал он, без сомнения, что это проба сил и вызов ему.
Я повторил его слова с совсем другим ударением:
- Да, они хотят все знать.
Штребелов решительно объявил:
- Коллега Маршалл нарушила обязательное для всех распоряжение. Мне придется привлечь ее к ответу. И вынести ей взыскание.
- Надо прежде как следует во всем разобраться, - предостерег я. - Мы же не знаем, как было дело. Коллега Тецлаф, тебя они спрашивали за день до этого. Стало быть, рассказ Анны Маршалл не мог послужить причиной.
- Не в этом дело, - возразил мне Штребелов. - Дело в самом факте - Анна Маршалл не выполнила распоряжения. И еще одно: почему она не выступила на нашем совещании, когда мы обсуждали этот вопрос? Тогда она ни слова не сказала.
Меня на том совещании не было, но я помнил педсовет перед началом учебного года: тогда, сидя напротив Анны Маршалл, я недоумевал, почему она молчит, когда говорят о смерти Юста. Что тут происходило в предыдущие дни? Обсуждали они, вообще говоря, этот случай? Сомневаюсь. Если у Штребелова складывалось о чем-то мнение, он этот вопрос больше не обсуждал.
Вывод суровый, дорогой мой Кеене, но всего-навсего вывод, который ты так и не высказал. А что предпринял ты, чтобы изменить ход событий? Мало, слишком мало. А что ты делаешь сейчас? Тоже слишком мало. Дипломатничаешь. По сути же, сам не видишь выхода, сам с собой не в ладах.
- Может, неплохо бы мне еще разок поговорить с Анной Маршалл. Я ведь ее хорошо знаю, - сказал я.
Штребелов, усевшись в кресло, вскинул на меня глаза и постучал карандашом по столу, словно призывая к вниманию.
- Я бы не смог. Взбалмошная она какая-то, - сказал Тецлаф.
- Вздор, - возразил я, - есть у нее странности в характере. Но у кого их нет.
- Ее странность я почувствовал на своем горбу, - язвительно заметил Тецлаф, - второй раз не желаю.
- Ты ее хорошо знаешь, - раздумчиво сказал Штребелов и после короткой паузы многозначительно добавил: - Ты ведь и Юста хорошо знал.
- Так говорить мне с ней или нет?
- Что это изменит? Впрочем, я не возражаю, - согласился Штребелов. - Сделаем все, что положено, пусть нам не в чем будет себя упрекнуть, а ты успокоишь свою совесть.
- Лучше прежде во всем разобраться, когда речь идет о дисциплинарном взыскании, - сказал я.
- К чему эти церемонии, - запротестовал Тецлаф, - я вправе требовать, чтобы случай в классе рассмотрели как можно скорее. Вы передали этот класс мне. Не желаю я маяться из-за мертвого господина Юста.
Тецлаф скрестил руки на груди. Всегда подтянутый, в спортивном костюме, энергичный. Да, он был хорошим учителем физкультуры.
Можно ли обижаться на него, если он хочет ясности?
Но я при виде Тецлафа, скрестившего руки на груди, самоуверенного, убежденного в правильности своих взглядов, вспомнил Марка Хюбнера, я попытался представить себе, какой ответ получил бы парень от Тецлафа, и у меня стало как-то нехорошо на душе.
- Поговорю с ней все-таки, - сказал я.
- Сегодня же, - настоял Штребелов, - не откладывай дела в долгий ящик.
Я же признался, что ребята из десятого "Б" и меня спрашивали о смерти Юста, но вспомнил об этом, уже выйдя из кабинета. Мое признание потонуло в нашем разговоре, вернее, споре. Забыл о нем Штребелов? Или не пожелал меня подробнее расспрашивать? Собственно, и на меня должно обрушиться взыскание. Строго говоря, я сам обязан настоять на нем, если я допущу, чтобы его вынесли Анне Маршалл.
После шестого урока я подождал Анну Маршалл возле школы. Примерно с час пришлось мне погулять по лесу за автострадой, там, где во время войны стояли цехи авиамоторного завода. За десятилетия, прошедшие после войны, здесь выросли березы и сосны. Бетонные развалины цехов поросли мхом и травой, потеряли свой серый, унылый вид, походили теперь на простые каменные глыбы. Скалистый уголок посреди нашего степного простора.
Поджидая Анну Маршалл, я увидел Марка Хюбнера, выходившего из школы. Заметив меня, он поспешно изменил направление - так мне, во всяком случае, показалось, - свернул в боковую улочку, что было ему вовсе не по пути. Я пытался убедить себя, будто это чистая случайность. Он может ведь зайти к приятелю или к приятельнице. Почему столь поспешно изменил он направление? Ну, бывает же, вспомнишь, что тебе куда-то нужно, и свернешь… Однако во мне крепла щемящая уверенность, что Марк избегал встречи со мной. Не хотел больше сталкиваться со мной в этот день. Значит, я его разочаровал? А может, произошло что-то уже после нашего с ним разговора в коридоре и он связывает это со мной? Предпринял Тецлаф уже какие-то шаги, позаботился на свой манер о ясности в десятом "Б"?
Я все больше и больше сознавал, что вопросы Марка Хюбнера прозвучали для меня предостережением и обвинением. Ради него, а не из абстрактных принципов обязан я начать борьбу за истину.
Я разочаровал парня, и нечего себя успокаивать. Разве я ответил на его вопрос? Отделался общими словами, отеческим утешением. Не думай плохо о своем учителе…
Лжи в моих словах не было, но и правды тоже. Я скрывал от парня свое потрясение, свою растерянность. А должен был поделиться с ним. Он не отвернулся бы от меня.
Отчего мы считаем, что с молодежью нельзя делиться нашими волнениями и тревогами? Не обязательно жаловаться на безвыходность положения и безнадежность, не обязательно ныть, но правдивыми мы быть должны. У нас великие цели. Как часто повторяем мы известную формулу: надо воспитывать из молодежи борцов. А значит, надо привлекать их к борьбе с трудностями.
Да, Кеене, все это тебе известно, обо всем ты многие часы размышлял, значит, и действовать тебе следует, когда дело того требует, сообразуясь с собственными взглядами. Не притворяйся, что тебя эта история не касается. О тебе идет речь в первую голову. Исключишь себя, Кеене, так станешь равнодушным, потеряешь волю к борьбе. Негоже это, дорогой мой Кеене, педагог и человек, а вернее говоря, человек и педагог.
Анна Маршалл не сразу меня заметила. Вполне понятно, ведь я спрятался, точно грабитель, за кустами, разве могла она подумать, что я собираюсь ее здесь перехватить.
Она удивилась, когда я вышел из укрытия. Мной овладели противоречивые чувства. Я сознавал, что мое поведение может показаться странным. Поэтому не дал Анне Маршалл рта открыть, а произнес сам полушутя-полусерьезно:
- Минуточку, коллега! Приглашаю тебя на чашку кофе. Поговорить нужно.
Мы отправились в ресторан городского клуба. Я давно здесь не был и, обратив внимание, что заведение нуждается в ремонте, стал говорить, как часто у нас, увы, тянут с ремонтом, а потом он обходится значительно дороже. Да, конечно, нет людей, нет людей. Но куда в нашем городке пойти, если вздумаешь выпить с коллегой чашечку кофе…
Я болтал и болтал, точно заведенный. Анна Маршалл молчала. Кофе нам подали вполне приличный. И тут Анна сказала:
- О Юсте мне говорить не хочется.
- Но мне нужно знать, что с ним произошло, - сказал я.
- Я не хочу, это не имеет смысла.
- В десятом "Б" ты об этом говорила. Там смысл был?
Анна посмотрела на меня, а до сих пор сидела, уставившись в чашку. Девушка отличалась какой-то своеобразной красотой. Голубые спокойные глаза придавали ее тонкому лицу холодность и сдержанность, но чувственный рот обнаруживал темперамент.
- Ребята спросили меня о Юсте, и я сказала им правду.
- Правду?
- Да. Все, что я об этом думаю. Лучше было солгать? Я вообще не лгу. А в этом случае и подавно.
- Штребелов намерен вынести тебе взыскание, - сказал я.
- За что? За то, что я не солгала ребятам?
- Но ты же слышала его распоряжение на педсовете. Почему ты там промолчала?
Анна подозвала официанта и заказала две порции коньяку.
- Значит, Штребелов поручил тебе со мной поговорить? - сказала она. - Почему он сам не побеседует со мной?
- Ничего он мне не поручал. Это я просил его, чтобы он разрешил мне говорить с тобой, прежде чем он объявит взыскание.
- Я остаюсь при своем мнении.
Официант принес коньяк. Она выпила.
- Какая уж польза ребятам от твоей правды? - сказал я.
И подумал о Марке Хюбнере, которому я изложил "свою правду" и который сегодня, выйдя из школы, постарался избежать встречи со мной. Вот он результат. А я ведь пытался придать мыслям парня нужное направление, посоветовал ему сохранить об учителе Юсте самую добрую память. Может, прав Карл Штребелов, когда настаивает, чтобы мы говорили только о том с ребятами, что поддается фактической проверке?
Человек трагически погиб. Разве в этом утверждении не больше правды, чем в туманных, запутанных рассуждениях? Ведь они ничего не проясняют, а только возбуждают еще больше сомнений.
Анна тихо сказала:
- Да разве я собиралась нарушать его распоряжение? Нет, я считала его разумным, мне оно как раз очень нужно, ведь я в этом деле куда пристрастнее, чем все остальные, чем даже ты, Герберт. Страшный случай именно так и рассматривать, вот в чем я видела утешение и помощь. Извини, я не очень точно выражаюсь, за последнее время я много пережила. Но вот, когда я стояла лицом к лицу с ребятами из десятого "Б" и они спросили меня о Манфреде Юсте, все внезапно обрело иную окраску. Тут я поняла, что указание Штребелова невыполнимо, оно безнравственно. Чтобы тупо следовать этому указанию, мне пришлось бы самой себе изменить, пришлось бы отказаться от своих взглядов на профессию учителя. Когда множество глаз устремляется на тебя, ты не вправе увиливать. Может, не все так восприимчивы, а может, многолетняя рутина вытравляет из них эту восприимчивость. Я ребятам отвечала не по наитию, они не захватили меня врасплох, нет, я прекрасно сознавала, что, говоря им о возможном самоубийстве Юста, пренебрегаю распоряжением. Но иначе поступить я не могла.
- И что же было?
Она удивленно уставилась на меня.
- А что должно было быть?
- Как расценили ребята твой ответ? Что они теперь думают о Юсте?
- Не знаю, - тихо сказала она. - Но я им не солгала. Пусть взглянут правде в глаза. Ошибкой было бы оберегать их от сложностей жизни, даже если мы им добра хотим. Оборачивается это недобрым.
- Но ты же могла все это раньше изложить?
- Тогда я еще всего не продумала. Кое-что было мне еще не так ясно, как сейчас.
- Что ты имеешь в виду? - быстро спросил я.
- Все, что касается Юста и моего отношения к нему. И его отношения к другим, к его бывшей жене, к его детям.
Мне показалось, что ей хочется высказаться, хочется поговорить о том, что и у меня вызывает жгучий интерес, а именно о Юсте, о таком Юсте, каким она его знала. Я был уверен, что ей известно больше, чем нам.
Облокотясь на стол, она сжимала в руках рюмку с коньяком, крутила ее.