Фолькмана я нашел на материальном складе. Он поздоровался со мной и вновь занялся своей работой: принимал детали, поступившие с опозданием. Фолькман действовал спокойно и четко, и весь его вид выражал уверенность: уж он не допустит никаких недоразумений. Да, связь между работой Фолькмана здесь и его заявлением директору школы явно существовала. Он не мог себе позволить неточность и неопределенность, он их не терпел и требовал того же от других.
Фолькман поинтересовался, что привело меня к нему - какое-то дело или меня привела сюда старая любовь к моему бывшему цеху. Он намекал на те времена, когда и мы, учителя, трудились в году месяц-другой на заводе. Я тогда работал у него в цеху и узнал разницу между профессией строителя и металлиста. Стройка была мне знакома, на стройках я уже работал. А в цеху я узнал много нового. Позднее от такого вида связи с производством отказались. Но работа на производстве имела - во всяком случае, для меня - большое значение.
Зная Фолькмана - а он терпеть не мог дипломатических подходов, - я сразу же заговорил откровенно:
- Вы написали нам заявление. В связи с этим я и пришел. Но не официально. По собственному побуждению.
- Коллега Юст тоже заходил ко мне по этому поводу, - ответил Фолькман.
- Вот как, - я был ошарашен, - когда же?
- Позавчера вечером. Я работал во вторую смену.
Значит, Юст после педсовета поехал на завод к Фолькману. Я ломаю себе голову, как воспринял он то, что поднято было на педсовете, этот злосчастный вопрос о воспитании воспитателя, я злюсь на него, что он не посвящает меня в свои замыслы, ничего мне не говорит, а он, оказывается, действует, едет к Фолькману, человеку, который все заварил, берет, так сказать, быка за рога.
Фолькман удивленно взглянул на меня, свое недоумение я скрыть не сумел. Да и зачем?
- Что же между вами было?
- А что могло быть, коллега Кеене? Он объяснил мне, почему на экскурсии поступил с Марком Хюбнером именно так, а не иначе.
- Ну и почему же? - настаивал я.
- Вы разве не знаете?
- Нет. Нам он объяснил только, что посчитался с состоянием ученика, тот был явно подавлен. Большего-де он сказать не вправе.
- Коллега Юст намекнул, что в семье мальчика появились кое-какие сложности. Тут меня осенило. Я же знаю, что у его родителей в данный момент нелады. Вот где причина.
- Вы получите от школы ответ на ваше заявление, - сказал я.
- Полагаю, после разговора с коллегой Юстом в этом нет надобности. Хотя на заявление нужно, кажется, дать письменный ответ.
- Значит, все теперь в порядке, - сказал я и вновь ощутил разочарование.
Манфред Юст во мне не нуждался. Вот она, благодарность за мои усилия, вот что я получил за мои попытки помочь такому "экстра-педагогу".
Да, он глубоко, меня обидел, и оттого я был несправедлив к нему. Но тогда я даже сам себе в этом не признался. Хотя и подозревал, что с Юстом и с волнениями, которые он внес в нашу жизнь, я не справлюсь теми средствами, какие казались мне поначалу пригодными. Беседами с глазу на глаз, с примерами и выводами, которые только для меня имели ценность, ничего достичь нельзя. Дело обстояло куда сложнее. И все это касалось нас всех, включая Карла Штребелова.
Подозрению своему, которое могло бы приглушить мою обиду, я не желал поддаваться. И сказал Фолькману.
- Так, значит, вы расстались с коллегой Юстом в полном согласии?
- Он пришелся мне по душе. Интересный человек, - сказал Фолькман.
- Что же интересного вы в нем нашли?
В тоне вопроса сквозила горечь, меня удручало отношение ко мне Юста, и, кажется, Фолькман это заметил.
- Знаете, коллега Кеене, я терпеть не могу, когда кто-то чересчур увлекается самокритикой. Такой человек чаще всего просто хочет увильнуть от трудностей. Мне больше по вкусу, когда у людей есть чувство собственного достоинства и они готовы защищать дело, в правильности которого убеждены. Даже если другие считают, что они заблуждаются. Таким вот на первый взгляд неприятным, неудобным человеком я вижу коллегу Юста. Он сразу же энергично стал на меня наскакивать. Что это, мол, такое, зачем раздувать любой пустяк, делать из него государственное преступление, и почему я не поговорил хотя бы с классным руководителем. Я, конечно, тоже вскипел, заявил: это, мол, мое дело, что и когда я объявлю государственным преступлением, у меня есть кое-какой собственный опыт. Так мы препирались, пока коллега Юст не улыбнулся и не сказал: ничья, согласны? Перед такой искренней улыбкой и перед таким предложением трудно устоять.
И еще кое-чем расположил меня к себе коллега Юст. Он проанализировал педагогическую сторону этого случая и говорил со мной как с человеком, разбирающимся в этой области. Он считает, что в педагогике почти каждый разбирается, и он прав. Я терпеть не могу, когда со мной говорят покровительственно, старательно выбирают выражения, как бы снисходят до меня, опускаются ниже обычного уровня, дабы быть понятыми.
К тому же коллега Юст на удивление хорошо представляет себе нашу работу, я бы даже сказал, способен делать ценные замечания. Он подробно меня расспрашивал и не просто хотел произвести на меня впечатление, таких людей я без церемоний выставляю за дверь, нет, у него я почувствовал истинный интерес. Он очень быстро, и тут я даже удивился, распознал наши слабые места, к примеру проблему с транспортом.
Когда он со мной прощался, я сказал, что, конечно же, должен был прежде всего обратиться к нему по поводу Марка Хюбнера. Он засмеялся и сказал: а я тоже мог бы давно заглянуть к вам сюда. Вот у нас опять получилась ничья. Вы удовлетворены, коллега Кеене? Юст - парень что надо, поверьте мне.
- Да, это я и сам знаю, - ответил я.
Фолькман улыбнулся, хотя до конца моих слов не понял.
Взяв меня за руку, он сказал:
- Пойдемте, я покажу вам цех. Кое-что у нас изменилось.
Он повел меня по своим владениям, показывая новые станки, говорил о новой технологии, называл цифры и проценты, рассказывал о сэкономленных часах и упрощенных операциях. Я узнал кое-кого из наших ребят, поздоровался с ними. Меня тоже узнавали и здоровались со мной. В этом цеху работало много бывших наших школьников, и я - тут я почувствовал удовлетворение - помнил почти все имена.
Распрощавшись у дверей цеха с Фолькманом, я зашагал к заводским воротам. Встреча с моими бывшими учениками укрепила во мне сознание важности нашей профессии. Да, мы кое-что значим, мы свою работу делаем хорошо, мы остались у них в памяти.
Подумал я и о том, расскажет ли мне Манфред Юст что-нибудь о своих выводах в связи с заявлением, о своем ученике Марке Хюбнере и о мастере Фолькмане.
Нет, в ближайшее время мы об этом не говорили.
Отношения с Юстом в школе наладились, дни шли, да и работать нужно было.
Карл Штребелов так и не сумел переварить эту историю, хотя справедливости ради должен сказать, что замечал это только я, иной раз по пустячной фразе, иной раз по обидному словечку, когда речь заходила о Манфреде Юсте. Карл Штребелов старался держать себя в руках. От Манфреда Юста он сознательно отгораживался, относился к нему с особой осторожностью, никогда не хвалил его, но и не ругал. А это как раз плохо. С разных точек зрения плохо.
Юст во многие наши дела внес интересные новшества. Это было очевидно. И никакого отклика со стороны директора.
Штребелов только со мной говорил о Юсте. Так случилось и в тот раз, когда пошли слухи, будто Юст ввел в классе новую систему оценок. Он будто заявил, что ему нужны "реальные отметки", а это означало одно - он не согласен с существующей у нас системой оценки знаний.
Штребелов обратился ко мне:
- Выясни, что там делается. Парень только сеет панику. Всем он недоволен, все хочет любой ценой перекроить.
- Это задание? - спросил я.
- Разумеется, - буркнул Штребелов.
Я вспомнил мнение Юста о средней оценке в восьмом "Б" прошлой осенью, когда он заглянул в классный журнал.
Без обиняков объявил я Юсту, какое получил задание и от кого, чтобы между нами была полная ясность.
- Так кто же у нас против реальных отметок? - поинтересовался он.
- Никто, - сказал я, - но разные люди понимают под этим, видимо, разное.
- Конечно, - согласился Юст, - вообще оценка знаний - самая сложная часть нашего дела.
- Так стоит ли ее еще больше усложнять?
- И вы, судя по всему, считаете, что этим я и занимаюсь?
- Я ничего не считаю. Я хотел бы знать, что вы собираетесь делать, и собираетесь ли вообще, ведь беспокоятся школьники и родители. Вот и все.
- Странно. Кто беспокоится?
- Ничего странного, дело именно так и обстоит.
Ну, подумал я, Юст не желает облегчить мне задачу. С его манерой держаться не так-то легко справиться.
- Ученики и родители беспокоятся оттого, что я хочу заранее поделиться с ними моими размышлениями об отметках и общей оценке успеваемости? - спросил он.
- Выскажитесь яснее. Что значит "заранее поделиться"?
- Заранее - значит заранее, и если иметь в виду учебный год, то это вполне поддается уточнению.
- Но может, вы все-таки потрудитесь высказаться конкретнее?
- Сразу же после зимних каникул я проанализирую оценки за полугодие и сделаю из этого выводы.
- О, это и впрямь заранее, что верно, то верно. Я бы даже сказал - очень уж заранее.
- Отчего же?
- Тем самым вы повлияете на оценки. А ведь многое еще можно поправить.
- Кеене, это на вас непохоже!
Я взглянул на него, на лице его написано было высокомерие, чего я терпеть не мог. Он закусил удила и способен был наговорить бог знает что. Зачем пустился я с ним в эти рассуждения? Зачем спорить с Юстом о деле, в котором мне прежде всего следовало разобраться самому? Даже задание Штребелова не требовало от меня поначалу ничего другого. И вот мы вернулись на исходные позиции, хотя сблизились в последнее время. Отчего? Не оттого ли, что я хоть и желал, чтобы Юст расшевелил нас, но, когда он сделал решительный шаг, испугался?
От Штребелова я получил определенное задание: призвать этого возмутителя спокойствия, сеющего панику, к порядку. Не без умысла дал Карл Штребелов это поручение мне. Для меня Юст уже давно не возмутитель спокойствия. Не знаю, что происходило с Юстом, уяснить себе это было мне в ту пору чрезвычайно трудно. По временам какое-то отчаянное любопытство побуждало меня сблизиться с ним, даже ценой собственного спокойствия и равновесия.
- Зачем нам спорить, коллега Кеене, - вполне миролюбиво сказал Юст. - Проверьте все сами. Завтра я собираю родительский актив. На следующей неделе - собрание родителей. Мы обсудим успеваемость ребят и оценки. Самое обычное мероприятие.
- Хорошо, - согласился я. - Я буду.
На собрании актива ничего особенного не произошло. Юст представил меня, и, конечно же, никто не удивился, что к ним пришел заместитель директора. Со многими родителями я был знаком - умные, ответственные люди, почти все они работали на заводе.
Юст хорошо подготовился, говорил без вывертов и иронических отступлений. Меня вновь, в который уже раз, приятно поразила его способность ясно выражать свои мысли и его умение ими распорядиться, если он считал, что в том была нужда. С его деловым, продуманным анализом уровня успеваемости родители согласились, этот анализ должен был послужить основой его вступительного слова на родительском собрании.
Мне высказываться не было нужды. Должен признать, что Юст вполне деликатно и очень умело подошел к тому, как провести необходимую, с его точки зрения, проверку успеваемости учащихся и как выставлять отметки.
Когда кончилось собрание, он еще довольно долго оживленно разговаривал с родителями, а я попрощался и ушел, не поделившись с ним своим впечатлением.
Но уже по пути домой пожалел об этом, вспомнив его напряженный взгляд, когда я к нему подошел, своего разочарования он скрыть был не в силах, когда я с ним прощался.
Всю неделю до родительского собрания мы с Юстом не нашли случая поговорить о результатах актива. Мы даже избегали друг друга. У меня совесть была не совсем чиста, в чем, однако, я не хотел себе признаваться, а его обуяла гордость. Но ведь одно слово, может, одна моя фраза придали бы ему уверенность, поддержали его.
Настал день собрания. Странно выглядят родители, рассаживаясь за парты. В этот вечер пришлось даже поставить дополнительные стулья. Необычный наплыв. Как сказал Штребелов? "Он сеет панику".
Ну ладно, поглядим, считать ли этот усиленный интерес отрицательным явлением или положительным.
Я здоровался со знакомыми, так, например, с Хюбнерами, пришли отец и мать, видимо, в их семье опять все образовалось. И Фолькман пришел, он представил меня своей жене.
Попытаюсь рассказать, как проходило родительское собрание.
Юст, как решили на активе, произнес вступительное слово. И хотя в основу его сообщения лег одобренный активом анализ успеваемости, я почувствовал, что так авторитетно, как в узком кругу неделю назад, его слова не прозвучали. Он то увлекался ненужными подробностями, то неожиданно обрывал себя ироническими замечаниями. Сегодня он был явно не в форме. Быть может, его смущало большое число присутствующих, быть может, в некоторых вопросах он все-таки был менее уверен, чем хотел показать. Но самое неприятное, что только могло быть на таком собрании, - у него время от времени прорывался поучительный тон, он на всех смотрел словно сверху вниз, словно хотел сказать: да вы же ничего в этом не смыслите, вот сейчас я вам все растолкую. Но иной раз давала себя знать его блестящая манера изложения, которая мне так по душе, точность его формулировок и уверенность.
У меня сложилось впечатление, что из всего сказанного Юстом большинство родителей поняли следующее: до сих пор успехи ваших детей оценивали слишком высоко, из-за этого создалась искаженная картина успеваемости. А вот я приступлю к делу иначе, буду строже, точнее, и вы приготовьтесь к тому, что в конце года, выставляя оценки, я не поскуплюсь на низкие баллы.
Но совсем не то обсуждали мы на активе и не о том договорились. Результатами нововведения должны были стать и более правильная оценка знаний учащихся, и соответственно более точные отметки, что пошло бы только на пользу ученикам. Обидеть никто никого не хотел.
После небольшой паузы Юсту все-таки похлопали. Он стал нервно собирать свои листки. Воцарилось долгое, мучительное молчание, и только после настойчивых приглашений председателя родительского актива кое-кто решился взять слово. Поначалу выступавшие говорили осторожно, все больше общими фразами. Да, конечно, всегда нужно искать лучших решений. Реальная оценка успеваемости, разумеется, принесет школьникам пользу - как в процессе обучения, так и в дальнейшей их жизни, и тому подобное.
Но вот робко прозвучало первое возражение: сказанное, мол, хорошо и прекрасно, но во всем следует знать меру. Это выступление послужило сигналом к восстанию против классного руководителя Юста.
Чей-то отец, я с ним не был знаком, поднялся и заявил:
- Чего вы, собственно говоря, хотите? Из ваших слов я понял, что метод оценки прежних учителей устарел. Но вот пришли вы, и все пойдет иначе. У вас в кармане, надо понимать, лежит философский камень, которым вы излечите все недуги. Получается, значит, что наших детей и нас, родителей, все это время морочили. Но сейчас нам и нашим детям надо думать об их будущем, выбирать профессию. А вы хотите единым махом перечеркнуть всю предыдущую работу, именно сейчас собираетесь снизить отметки. Это же полная нелепица и безответственность, так дело не пойдет.
Другие родители тоже выступили с возражениями. Все яснее становилось, что они не принимают концепцию Юста.
Я с удивлением заметил, что при этом все дальше, на задний план, отодвигалась суть проблемы, которую Юст, хоть и неудачно сформулировав, предложил для обсуждения. Осталось лишь опасение родителей, что аттестаты их детей будут выглядеть хуже, чем они ожидают, и надежды, связанные с выбором профессии, и многие другие поставлены под угрозу.
Юст никого не прерывал.
Я еще подумал: Юст, не молчи, выскажись, покажи, на что ты способен. Говори же, Юст!
А почему я не выступил? Я ведь тоже сидел там, и не случайным слушателем, заглянувшим на собрание из любопытства. Я - представитель дирекции, опытный педагог, который тоже сталкивается с подобными проблемами и преодолевает подобные трудности. Я, как никто другой здесь, хорошо знал, какое значение имеет правильная оценка знаний для самого учащегося. Меня возмущало непонимание родителей, но я молчал.
А натиск тех, кто был против концепции Юста, все усиливался, и они даже начали выступать против педагога Юста. Отец ученика, который первым повел наступление, теперь опять подал сигнал. Тут я понял, откуда у Штребелова информация, почему он утверждал, что Юст сеет панику.
Председатель, явно обеспокоенный и растерянный, попросил Юста все-таки выступить, сказать свое слово.
Но Юст, не поднявшись даже с места, каким-то неестественным тоном сказал:
- У нас идет обмен мнениями. Всем, кто хочет высказаться, следует предоставить эту возможность. - Он хлопнул по папке, в которой лежали его материалы, и продолжал: - Должен, однако, заметить, что мой анализ положения - а с ним можно в любую минуту ознакомиться еще раз, его можно проверить - следует при обсуждении больше принимать во внимание. Одними эмоциями многого не добьешься.
Его слова, однако, никого не успокоили. Доказательством тому служили ропот и возмущенные выкрики.
Ах, Юст, ну зачем ты так небрежно откинулся на стуле? Это же создает прескверное впечатление. Ты ведь психолог. Самые лучшие свои намерения ты сам и губишь.
Но вот взял слово Фолькман, сидевший на последней парте, я его даже не видел все это время, не знал, как он реагировал на происходящее. Когда Фолькман встал, все смолкли. Как знать, о чем они подумали. Может, кое-кто решил, и среди них самый ярый противник Юста, что теперь концепции заносчивого учителя будет нанесен решительный удар.
Фолькман тщательно подбирал слова.
- Когда у нас, на производстве, выполненная работа получает оценку "хорошо", мы все довольны. И каждый знает, что за этим ясным словом "хорошо" стоит огромная затрата сил. Удовлетворительно выполненная работа - это именно удовлетворительная. Она нас удовлетворяет. Конечно, в этом случае речи не может быть о самоуспокоении. Но очень хорошо выполненная работа - это уже нечто особое. "Очень хорошо" - значит лучше вряд ли сделать. С оценкой "очень хорошо" надо обходиться экономно. Всякое легкомыслие в этом деле отомстит за себя. Нельзя нам лгать себе, раздавая неоправданные похвалы. Пусть это делается зачастую с лучшими намерениями, но мы рискуем утратить всякие критерии. С чем мы выйдем тогда на мировой рынок? А разве в школе оценки понимаются иначе? Я думаю, что точно так же. Поддерживаю коллегу Юста и считаю, что нам следует одобрить его замыслы.
Фолькман сел, слышно было, как скрипнул стул, такая стояла тишина.
Тут я заметил, что тот человек, который начал атаку на Юста, собирается вновь взять слово - уже в четвертый раз.
Я решил предупредить его выступление, не дать ему свести на нет воздействие слов Фолькмана. И, поднявшись, поймал напряженный взгляд Юста.