Мне было легко начать, я мог опереться на замечания Фолькмана, мне не нужно было реагировать на эмоциональные выпады, сделанные до него. Я постарался как можно объективнее осветить проблему с точки зрения педагога, при этом я всего-навсего повторил мысли Юста в более приемлемой форме. Разумеется, я привел как доказательство и собственный опыт. Заканчивая выступление, я еще раз подчеркнул, что речь идет о судьбах молодежи.
- Мы с вами знаем, - сказал я, - что к нашим детям предъявят в будущем очень высокие требования. Мы обязаны их к этому подготовить. Показухи у нас быть не должно. Вот о чем сегодня речь.
Думается, мое выступление оказало действие.
Одного я тщательно избегал - упоминания дирекции школы.
Я взглянул на Юста, и мне показалось, что он улыбается чуть насмешливо. Он, видимо, подумал в эту минуту: Кеене, за этим ли ты пришел? Разве не дано тебе было задание проконтролировать меня? В свою очередь и я с досадой подумал: Юст, если б не такой серьезный вопрос, тебе следовало бы задать жару. Пух чтоб и перья летели, отучить тебя надо от себялюбия, от зазнайства.
Родительское собрание закончилось все-таки сносно.
Когда все уже расходились, Юст как-то второпях, на ходу сказал мне:
- Благодарю вас, коллега Кеене.
Ни грана иронии не было в его словах. Вот и пойми этого малахольного по имени Манфред Юст.
Летом Эва надумала позвать гостей, и я по ее совету пригласил Юста. Он стал, как и следовало ожидать, душой общества.
Мы с ним пили крюшон, а уже ночью выпили на брудершафт.
- Давно пора, - сказал я, слегка опьянев.
- Как раз вовремя, великий магистр, - ответил Юст, - и это мне по душе. Без принуждения. Не по обязанности. Как сегодня.
Он поднял бокал, глянул на меня странновато, и я решил, что он собирается выдать мне порцию своих мудреных поучений. Может, это из-за освещения его взгляд показался мне странным - цветные фонарики в саду легонько раскачивались от ветра. А в сентябре на работу в нашу школу пришла Анна Маршалл.
Мне она, и об этом я уже упоминал, не понравилась, и я признавал, что связано это было с Юстом.
В первый же день он уделил ей много внимания, что было естественно. Он уселся рядом с ней, тотчас завязал разговор и не скрывал, что она ему симпатична. Да, Анна Маршалл была хорошенькая, можно даже сказать - красивая девушка.
Однако она казалась беспомощной, подавленной и в то же время сверх меры самонадеянной. Мое впечатление разделяли и другие коллеги. А может, они только соглашались с моими напористо и многословно высказанными суждениями? Трудно что-либо сказать наверняка, когда речь идет о новом коллеге. Со Штребеловом я об Анне Маршалл не разговаривал. Меня удерживали от этого мои отношения с Юстом. Карл поглядел бы на меня многозначительно, вслед за чем последовало бы очередное пространное объяснение или жалобы на Юста.
Лишь через месяц-другой рассказал я Эве о том, как отнесся к новенькой Юст. Был уже вечер, мы с ней потягивали вино, и я довольно подробно излагал события. Эва внимательно слушала меня, не прерывала.
В заключение я с горечью сказал:
- Наставничество я рассматриваю несколько иначе. Его нужно строить на деловой основе, нельзя, чтобы оно держалось на полуэротической базе. Нет, правда же, нельзя.
Тут Эва сказала:
- Эй, парень, да ты ревнуешь. Ну-ка, признавайся.
Меня бросило в жар. Такого со мной не случалось уже давно. К счастью, Эва этого видеть не могла: я сидел в тени. Я, понятно, отверг сие обвинение, возражал, хохотал нарочито громко, но признавал в душе, что Эва права. Она дала мне высказаться, мы сменили тему, заговорили на другую, поистине неисчерпаемую тему - "наши дети", которые в этот полуночный час уже спали.
Эва помогла мне пересмотреть мое мнение об Анне Маршалл, взять себя в руки и вновь наладить отношения с Юстом. Думается, он вообще не заметил, что между нами намечалась отчужденность. В первые недели нового учебного года у всех работы хватает. На Юста же свалилась еще дополнительная нагрузка - Анна Маршалл.
Мои предубеждения против Анны Маршалл рассеялись, я взглянул на все трезво. И вскоре с удивлением обнаружил, что у нее есть свои взгляды на проблемы образования и воспитания. Разумеется, многие ее рассуждения были чисто теоретическими, абстрактными, но все же они заслуживали внимания. Юст живо ими интересовался, как я в свое время интересовался его личностью и его работой. Оттого и любовная сторона их отношений - чего греха таить, было это - отошла для меня на второй план.
Как-то раз, я уже не помню повода, мы с Юстом заговорили об Анне Маршалл. Дело в том, что Штребелов по вполне понятным причинам не поручил ей классного руководства; ее это, видимо, обижало, она считала - и готова была отстаивать свое мнение, - что учителю нужно знать семью ученика, в этом залог успешной воспитательной работы.
Что же, никто с ней и не спорил.
- Я позволил Анне проверить ее теоретические положения в моем классе, - рассказывал Юст, - ну, скажу тебе, она надумала такую затею, сложность которой недооценивает. В свое свободное время она ходит в семьи моих учеников. Составила огромную картотеку. До чего только она не докопалась. Понадобись мне, и я узнаю, когда чей отец болел корью и у кого от какой болезни скончалась прабабушка. Я ей говорю: милая девушка, твои материалы производят тягостное впечатление. "Как так тягостное, - отвечает она, - моя работа ведь схожа с работой врача. Он тоже должен все знать, чтобы поставить диагноз пациенту". Но, парировал я, у врача пациенты - больные люди, а у тебя - ученики и их семьи. "Да это я для сравнения, - ответила она. - И ты не дал мне договорить. Врач свои познания держит при себе. И я держу их при себе. Однако они позволяют мне лучше понять положение вещей, и потом эти познания лучше использовать". А время, дорогая, спросил я, откуда ты его возьмешь, когда выйдешь замуж и сама народишь детей, да еще муж будет и квартира. Что тогда? "Для работы время у меня всегда найдется", - возразила она, при этом так на меня взглянула, точно думать о времени вообще стыд и позор. Поверишь ли, кое-что из подобранных ею материалов в самом деле помогает мне лучше разобраться с моими ребятами.
Юст улыбнулся задумчиво.
- Но ты ведь ее полюбил не только за работу, - сказал я и тут же разозлился на себя за неестественный тон.
Юст не выразил ни малейшей досады, все его мысли, кажется, были заняты Анной Маршалл.
- Да, конечно. Не так, однако, все просто. Она кое в чем напоминает мне первую жену. Часто, пожалуй, даже слишком.
Впервые заговорил он о своей жене. Она - это все знали - жила в П. с двумя детьми, была доцентом Педагогического института.
Первый и последний раз упомянул Юст о жене в наших с ним разговорах.
Возможно, Анне Маршалл было известно больше.
Даже моя любопытная Эва ничего не узнала, хотя мы довольно часто встречались с Юстом. Видимо, до конца понять человека трудно, существует какой-то предел, переступить который мы с Эвой не смогли, не сумели.
Весной, к тому времени Анна Маршалл и Юст уже, похоже, были близки, мы с Эвой как-то отправились прогуляться, дорога привела нас в кафе "Сан-Суси". Было начало мая, теплынь стояла необычайная. При кафе уже открыли сад. Мы решили выпить пива и сели за столик в сторонке. Эва с огорчением сказала, что нам уже очень давно не доводилось сюда заглядывать. На бетонной площадке две-три пары танцевали под магнитофон что-то очень современное, для нас уже недоступное. Я поделился своими мыслями с Эвой. Она снисходительно улыбнулась.
А потом мы заметили на площадке Анну Маршалл и Юста. Музыка на этот раз была очень медленная, пары едва двигались, люди на площадке словно заснули. Анна Маршалл сомкнула руки вокруг шеи Юста и рассеянно улыбалась, глядя ему прямо в глаза. Он положил руки ей на бедра - в черных обтягивающих брюках она казалась еще стройнее. Юст тоже улыбался как-то необычно. Они в самозабвении двигались по площадке, словно остались одни на белом свете.
Следующий танец был не то в стиле бит, не то в стиле рок. В жизни мне не понять разницы, хотя мои ученики пытались мне ее растолковать. Все стали танцевать совсем иначе.
Анна Маршалл отпустила Юста, они танцевали теперь порознь. У нее получалось очень хорошо, посчитал я, выразительно, умело. Белокурые волосы кружились и летали вокруг ее головы. Юст тоже пытался держать темп, но это ему не очень удавалось. Отдалившись от партнерши, он, казалось, потерял и необходимое чувство ритма. Но Анну это не останавливало, она увлекала его своим темпераментом и при этом задорно смеялась.
Юст улыбался какой-то застывшей и деланной улыбкой.
- Бог мой, - сказала Эва, - вот кто удержу не знает.
- Ты ее порицаешь? - спросил я.
- Да что ты, - ответила она, не отрывая глаз от площадки, - просто совсем другое поколение. Яснее всего это видно во время танцев.
- Ну-ну, - сказал я, развеселившись, - Юст скоро обучится отплясывать по-новому.
- Но этот стиль противоречит его натуре, - упрямо настаивала Эва.
- А ты что, знаешь, какая у него натура?
- Тебя же я знаю, разве этого мало?
- Но я тоже не отвечаю всем требованиям, какие твое поколение предъявляет мне, - сказал я.
- Ну, это дело другое, - возразила Эва, окинув меня быстрым взглядом.
Она что, ревновала к Анне Маршалл? Возможно, сама того не сознавая.
Девушка на площадке была восхитительно беззаботна. Ну и хорошо, подумал я, отметив, что отношусь теперь к Анне Маршалл гораздо объективнее, чем раньше.
Вот она, разница в летах, ничего не поделаешь.
Быть может, Эва имела в виду, что Юсту, с грехом пополам танцующему с Анной, было бы с ней, Эвой, или ее сверстницами лучше. Возможно, сложись жизнь иначе. Но сложилась она именно так. Те двое вместе.
Манфред Юст и Анна Маршалл были необычной парой, но все скоро привыкли, что они вместе, да и что могло в этом не нравиться, хотя, уверен, относились к этому факту по-разному.
И вот кончилась эта любовь.
Как же Анна? Конечно, мы с Эвой ее поддержим.
Так мы решили в Гагре и нашли в этом утешение. Поддерживать, действовать и так преодолевать боль и печаль.
Звезды сверкали низко-низко, над самыми горами и морем.
В тот вечер, когда мы прочли извещение в газете, мы впервые, глядя на них, не испытали радости.
II
Приехали мы домой уже во второй половине дня, последнего дня августа, а вечером я отправился к Карлу Штребелову.
- Что случилось с Манфредом Юстом? - спросил я, поздоровавшись.
Карл пригласил меня сесть. А сам поднялся из-за письменного стола, выйдя при этом из освещенного круга. На столе я увидел лист бумаги - надо думать, его речь на открытие нового учебного года, которую он произнесет послезавтра. Мы сидели с ним в старомодных добротных креслах, с которыми, как ни настаивала на том его жена, он не желал расставаться. Ей хотелось приобрести новый гарнитур, стыдно ведь держать в доме такое старье, считала она. Но стыдиться ей было нечего, кресла были удобными и мягкими.
- Так ты уже слышал об этом? - удивился Карл.
- Мы прочли в газете, еще в Гагре.
- А, - сказал он, - да, конечно, вполне возможно.
- От чего он скончался? - спросил я нетерпеливо.
- Избыточная доза лекарства, - сухо ответил Карл Штребелов.
Я подумал, что ослышался.
- Лекарства?
- Да, избыточная доза. Слишком много проглотил за один прием.
- Значит, он покончил жизнь самоубийством?
- Не так громко, - попросил Карл, - дети еще не спят. Юст не оставил прощального письма. Ни строчки, ни какого-либо объяснения, которое подтверждало бы это.
- А отчего он принял лекарство? Разве он был болен? Я всегда считал, что Манфред - здоровяк. Он же не болел. Нет, быть того не может.
- Да, он был болен.
- И все-таки почему он убил себя? - спросил я. - От меня, Карл, тебе незачем скрывать причину.
- Я ничего не могу сказать тебе другого. Ничего еще не ясно.
- А если бы он оставил письмо?
- Тогда все было бы известно, - ответил он с досадой.
- Но, Карл, проведено же расследование, иначе ведь нельзя.
- Разумеется, дело расследовали. И все-таки никаких доказательств самоубийства не имеется.
- Ошибка, стало быть? Несчастный случай?
- Да, так мы и предполагаем.
Я уставился на пеструю скатерть - какие-то на ней вытканы узоры - и покачал головой.
- Но почему ты думаешь, что это самоубийство? Кстати, и еще кое-кто так думает, - сказал Штребелов.
В его вопросе слышалась горечь, подтверждавшая в моих глазах тот факт, что и он думал о самоубийстве. Внезапно я понял: он же рад, что нет тому доказательств.
- Стало быть, - сказал я, с трудом сдерживая волнение, - нам можно успокоиться - трагический случай. Перейдем к очередным делам, до этого факта нам дела нет. Несчастный случай. Увы, еще часто бывает. Весьма огорчительно.
Штребелов, надеялся я, резко одернет меня. Но он сказал только:
- Да, так я сохраню добрую память о моем коллеге Манфреде Юсте. Все мы сохраним ее. Нам не придется стыдиться, что учитель нашей школы таким образом признал свою несостоятельность. Прояви он подобного рода несостоятельность, ему не было бы никакого оправдания.
- Тем самым, стало быть, мы с этим делом покончили, - со злостью сказал я.
- Да, в главном вопросе - с этим делом покончено. Покончено.
- Но я не успокоюсь. Нет, такое объяснение меня не успокаивает. Самоубийство не доказано, но и несчастный случай тоже не доказан. Юст же наш товарищ. Два года жил и работал с нами. Что мы о нем знали? Что его угнетало? Может, мы оставили его в тяжелую минуту? Может, он попал в отчаянное положение? Может, страдал от одиночества?
- Ты-то его хорошо знал, - жестко ответил Штребелов, - кто, как не ты, мог заметить первые признаки неблагополучия, если твои догадки верны. Ты был наставником, да еще образцовым. Во всяком случае, так выглядело со стороны. Чего же ты хочешь? Задним числом займешься самобичеванием? Дешевый прием. Для меня обязательна принятая версия. Для всех в нашей школе она обязательна.
Да, удар сильный, но я не сдавался.
- Ты не вдумался глубоко в суть происшедшего, - сказал я. - О худшем варианте ты не желал думать.
- Так-то ты меня знаешь, - с горечью ответил Карл. - Я думал о нем, все взвешивал. Ночи напролет не находил покоя. Теперь принята определенная версия, о которой я тебе сказал. К счастью, и это я хочу подчеркнуть, все объясняется именно так.
Мы помолчали. Я бы охотно глотнул сейчас чего-нибудь, шнапса или водки.
- Тебя я понимаю, - сказал Карл, - я уже почти месяц мучаюсь. Для тебя же извещение в газете было громом среди ясного неба. И никаких объяснений. А теперь ты их получил, но таких объяснений ты не ждал. Похоронили его в Берлине. Так хотел его отец.
И этому ты тоже рад, подумал я. Здесь, в Л., нет его могилы. Ничто не будет напоминать нам о Манфреде Юсте. Мало кто его знал, да и те скоро о нем забудут, все смягчится временем, все отдалится. Жизнь продолжается. И нет больше с нами пестрой пичуги.
Возможно, я несправедлив к Карлу. Но в голове у меня все перемешалось, мне даже казалось, что я заболеваю.
Карл хотел дать мне свою речь, в которой, разумеется, говорилось и о смерти Юста. Скорее всего, он хотел, чтобы я прочел ее, обратив внимание на абзац о Юсте. Но я сказал, что сейчас не сумею определить свое мнение, ему это должно быть понятно. Он ничего не ответил, но не проводил меня до садовой калитки, как обычно. Да мне и не нужно было. Может, он только потому не пошел со мной, что уличный фонарь потух. Помню, Карл как-то жаловался на "куриную слепоту". Однако не так уж было темно в тот вечер, всходила полная луна, а небо едва-едва затянула легкая дымка.
Я не пошел сразу домой, не в силах был. Мне хотелось привести в порядок чувства и мысли.
Юст покончил с собой. Самое простое объяснение его внезапной смерти. Но отчего же, отчего?
А если это все-таки несчастный случай? Каких только удивительных случайностей не бывает в жизни, счастливых, и что говорить, несчастливых совпадений. Каких только историй не наслушаешься… Неужели и правда не осталось прощального письма?
Тут у меня вспыхнуло подозрение, я даже резко замедлил шаг, дышать стало тяжело, словно мне не хватало воздуха. Мысленно я представил себе Штребелова - вот он сидит в кресле, непоколебимо решив придерживаться версии, что это, к счастью, был несчастный случай. К счастью! Да разве не чудовищно произносить эти слова в связи со смертью Юста?
Все помыслы Карла Штребелова направлены на то, чтобы репутация школы и ее учителей не была запятнана. Ни единым пятнышком. Прощальное письмо Юста все изменило бы. Это была бы правда, а не удобное, к счастью, объяснение происшедшего. Но зачем что-то менять? - могут меня спросить. Кому от этого польза? Юст умер. Тут ничего не изменить. Зачем было ему отягощать совесть живущих своим решением, отвечать за которое он больше не может и не должен? Другие должны теперь держать ответ. Карл Штребелов, я, Анна Маршалл. Та женщина в П. с детьми, которую он оставил, или она его оставила, кто в этом разберется.
Если именно по этим причинам нет письма, если его сожгли в пепельнице?
Но это было бы поистине черным делом.
Я вновь вызвал в памяти Карла Штребелова, еще раз напряженно вслушивался в его ответы, его аргументы.
Нет, Карл не тот человек, кто уничтожил бы письмо, последнее живое слово ушедшего из жизни, чтобы отделаться от возникающих затруднений. До чего же я себя взвинтил! Подобные действия начисто противоречат принципам Карла Штребелова.
Нет никакого письма Юста к Штребелову, к коллективу школы, ко мне. Да, и ко мне нет ни единой строчки.
Я пошел медленнее. Несчастный случай, цепь неблагоприятных обстоятельств, как считают, а потому не может и быть никакого прощания, даже со мной, хоть я полагал, что Юст мой друг. Стало быть, я не обманулся и могу не сомневаться в его дружбе.
Стало быть, я становлюсь на позиции Карла Штребелова, и мне представляется, что трагическая случайность, приведшая к смерти Юста, прекрасно все объясняет, позволяет мне грустить и бессильно досадовать на тот факт, что человека и до сей поры еще постигают несчастные случаи и катастрофы.
Ну что ж, Кеене, отправляйся домой, расскажи все именно так, а не иначе Эве, уверенно настаивай на том, что речь идет о трагическом стечении обстоятельств, не дай зародиться сомнениям ни у Эвы, ни у твоих коллег, тем более у твоих учеников, у которых тоже возникнут вопросы.
Я уговаривал себя всю дорогу и подошел уже к самому дому. Но внезапно мое смятение улеглось, я успокоился, понял, что не годится так распускаться. С подобными мыслями я ни себе, ни другим не смогу смотреть в глаза.
Мне хотелось, чтобы у нас в памяти остался четкий образ Манфреда Юста, и воспоминания о нем, наверняка весьма противоречивые, не должны омрачаться фальшью. Версией, хоть и удобной, я довольствоваться не имею права.
Значит, верно то чувство, которое час назад пробудилось у меня, когда я сидел в кресле напротив Карла Штребелова?