Злодеем? Просто потому, что его никто не любит? Теперь его действительно никто не полюбит. Но, наверно, ему все равно. Мне, в конце концов, это тоже безразлично, любит меня кто-нибудь или нет. Мне безразлично? Конечно, мне безразлично. Этим я отличаюсь от Ричарда III. И тем, что он не должен умереть. Вообще-то, если я правильно помню, он тоже умрет. Но он об этом еще не знает, а я знаю. В этом маленькое различие. Да здравствует маленькое различие!
Что делает человек, который знает, что он должен умереть? Может, он сразу захочет стать злодеем? Точно не знаю. По крайней мере, в течение года, который ему остался, он может сделать еще несколько полезных, приятных, доставляющих радость вещей. Я тоже мог бы сделать множество дел. Да? Разумеется. Например, я мог бы убить какого-нибудь тирана. Политического деспота. Их предостаточно. Я мог бы прокрасться в его дворец войти ему в доверие, а затем убить его. Тогда я бы стал героем, а угнетаемый народ - свободным. Есть много угнетаемых народов - в Европе и других частях света. Только я ничего про них не знал, и они были мне совершенно безразличны. Почему я должен убивать тирана? Уже много тиранов убито. Уже есть достаточно памятников. А вдруг мое покушение не удастся, меня схватят и поставят к стенке? Вряд ли мне поможет, если я начну объяснять, что у меня опухоль. Они не дадут мне дождаться естественного конца, они приблизят его. Быть расстрелянным неприятно. Хотя они могут меня и повесить. Может, народ не хочет, чтобы его освобождали. Очень многие народы были уже освобождены и не получили от этого удовольствия.
Конечно, я мог бы предоставить себя какому-нибудь исследователю. Как кролика для опытов в человеческом обличье. Он провел бы со мной эксперимент, опасный для жизни. С какой-нибудь новой сывороткой против рака. Или против полиомиелита. Газеты пестрели бы моими фотографиями: "Героический американский сценарист рискует своей жизнью на благо человечества". Кинокамеры субботних обозрений - около моей постели: "Как вы себя чувствуете, мистер Чендлер? Расскажите нам о ваших впечатлениях. Вы будете выбирать мистера Эйзенхауэра, если выживете?" - "Да, если выживу!"
Допустим, эксперимент удался и я выжил. Исследователь получает Нобелевскую премию. Я получаю медаль. А через пару месяцев я мертв. Если мне повезет, то при вручении медали я еще не стяну с себя брюки, потому что буду уже не в состоянии управлять своими эксгибиционистскими наклонностями. А может, все-таки стяну. И будет такой скандал, что меня сразу же переведут в закрытое учреждение. Обратно к доктору Клеттерхону. Он будет рад снова меня увидеть.
Или книга. Я мог бы написать книгу. Великолепную книгу. Книгу столетия. Книгу, которая перевернет мир. Книгу, которую ждут миллионы отчаявшихся. Да, я мог бы сделать и это - если бы мог. Только я не могу. Потому что я маленький жалкий человек, который сам сомневается, и ни во что не верит, и боится, и поэтому может написать только книгу, полную страха и сомнений. Нет, думал я, это тоже не подходящий вариант.
Конечно, есть еще церковь. Люди, которых я знаю, общаясь со священниками, узнавали множество интересных вещей. После этого они становились намного спокойнее и счастливее. По крайней мере, так они мне рассказывали. Священники совсем не такие, говорили они. Удивительные вещи можно узнать от священников. Но я не знаю, можно ли верить подобным рассказам. У меня с Господом Богом ничего хорошего не получалось. Конечно, несмотря на это, я мог бы попробовать, возможно, мне бы помогло. Возможно, мир войдет в мою душу, беспокойство уменьшится, и я смогу прожить прекрасную белую зиму вместе с Маргарет, с верой во всемогущего бога и его неиссякаемую милосердную волю.
Только я не хотел проживать зиму вместе с Маргарет. Теперь не хотел. Я и раньше этого не хотел, но эта проблема не была тогда такой неотложной. Теперь каждый день был на счету. Теперь я не хотел больше с ней жить. Нет, разрази меня гром, если я еще хочу этого!
Но чего, собственно, я хочу? Жить с кем-нибудь другим? Например, с Иолантой? Я рассуждал серьезно. Мне опять вспомнилось все, что было у нас с Иолантой. Мне вспомнились упоение, восторг и счастливые сумасшедшие часы, но затем вспомнились и другие часы - часы ссор и холодной ненависти. Часы, которые были скучны, пусты, пошлы и глупы. Часы, когда я не мог ее переносить. Провести этот последний год с Иолантой? Кто знает, долго ли она это выдержит? Вероятно, она неожиданно пропадет, как недавно, после того как она угрожала покончить жизнь самоубийством, если я не выживу. Нет, Иоланта тоже не подходит!
Никто мне больше не подходит. И ничто.
Вокруг меня стало светло, и люди бешено захлопали. Закончился первый акт. Я тоже хлопал, немного очнувшись, хотя и не полностью, из своей задумчивости. В течение всего вечера я не был абсолютно бодрствующим. Я разговаривал с Маргарет и Бакстерами, я даже вышел в перерыве в фойе, но на самом деле я постоянно сидел в темной ложе и думал о том, с чего начать. Я заметил, что Маргарет несколько раз озабоченно взглянула на меня. Каждый раз, когда она это делала, я успокаивающе ей улыбался. Но как только свет опять погас и продолжилась пьеса о короле-мошеннике, я опять погрузился в свои мысли - с определенной радостью и даже облегчением, как иногда, полный грусти и приятной печали, ночью в поезде или зимой, когда темнеет, перед камином вспоминаешь девушку, с которой когда-то давно встречался, или давно прошедшие эпизоды на цветущих лугах, в тихих садах или в кафе, где играет тихая музыка…
Домой, думал я.
Я охотно съездил бы домой в этот последний год. В дом моей молодости, к моим родителям. У нас был прекрасный большой дом, я был в нем очень счастлив. Но мои родители умерли, а дом был продан. Домой! А где, собственно, мой дом? В гостиничных номерах, в мастерской или в самолетах? У Иоланты? Или у Маргарет? Или у меня у самого? Везде, где бы я ни был, я тосковал и куда-то оттуда стремился. А там я опять тосковал и опять стремился куда-нибудь. Я всегда стремился куда-то. Много лет.
Вероятно, это было самое лучшее. Куда-нибудь уйти. Уйти одному. И если там ситуация сложится не так, как я хочу, я попытаюсь найти новое место. Есть много мест, если есть достаточно денег.
У меня достаточно денег? Не очень. Я бы с удовольствием имел больше. Но вряд ли у меня их прибавится. По меньшей мере, честным путем. Другим путем - возможно. Если я захочу стать злодеем.
Если бы я захотел стать злодеем, я смог бы поехать тогда куда хочу, в любой город и в любую страну. Если бы у меня было достаточно денег, все было бы просто в этот последний год. Все и должно быть просто. Непростой последний год я не смогу вынести. Но он может быть непростым - без денег. Человеку в моей ситуации нужны деньги. На то, на се. Позднее - на морфий. Надо иметь в виду, что понадобится много денег на морфий. Я еще не совсем представлял себе свои последние месяцы, но то, что они должны быть дорогостоящими, я понимал. Особенно, если буду не в полном порядке в душевном плане…
Если у меня будут деньги, все будет легче. Тогда я буду свободен, тогда я смогу сегодня быть здесь, а завтра там, и нигде не задерживаться надолго, чтобы они меня не нашли и не схватили. И когда я однажды замечу, что я действительно докучаю маленьким детям, или больше не могу правильно есть, на этот случай останется морфий. Морфий будет всегда.
Но я был свободен. Совершенно свободен! Я мог делать что хочу. Больше никаких обязанностей. Никакого принуждения. Никаких героических амбиций. Никакого христианского смирения. Никакого профессионального отчаяния. Никакой любви с ее сложностями. Только я. Я один. Я всегда охотно оставался один. И я хотел бы быть один. Один - это чудесно. Только для этого мне еще нужны деньги…
Я открыл глаза.
Маргарет сидела рядом и пристально смотрела на меня. У меня было чувство, что она уже давно так на меня смотрит. Я улыбнулся. Она тоже улыбнулась. Бакстеры смотрели на сцену. Пьеса подходила к концу. На поверхности Тамворта спящему королю явились духи преданных им и убитых друзей. Они поднимались вокруг его палатки один за другим в бледном свете луны и шептали свои проклятия. Дух Букингема склонился над королем.
- Спи дальше, - пробормотал он, - перелистай во сне свои злодейства! Ты, окровавивший земную твердь, казнись, дрожи! Отчаянье и смерть!
Это было не очень приятно.
Но Ричард III уже не спал. Он внезапно вскочил со своего ложа и дико огляделся. Духи исчезли.
Никто не шевелился, ни на сцене, ни в зрительном зале.
- О, как ты мучаешь, трусиха совесть! Мерцанье звезд… Стоит глухая ночь. Холодный пот. И дрожь. Ужель боюсь я? Кого, себя? Здесь больше никого.
Я зачарованно подался вперед, я вспомнил, что отрывки из пьесы мы когда-то читали в школе, распределив роли. Я читал за Ретклифа. Но я знал и слова короля, я вспомнил их и тихо говорил вместе с главным героем:
- Я - это я. И сам себе я друг. Здесь есть убийца? Нет… Есть: это я. Тогда бежать!.. От самого себя? Я отплачу!.. Как, самому себе? Увы, себя люблю я. Но за что? За то добро, что сам себе я сделал?
- Тсс, - зашипели два злых голоса. Я посмотрел в их сторону. Из соседней ложи на меня смотрели возмущенные лица. Я замолчал и откинулся назад. Я закрыл глаза и слушал голос короля:
- Отчаянье! Никто меня не любит. Умру - не пожалеет ни один. И в ком бы мог я встретить жалость, если во мне самом нет жалости к себе?
Голос продолжал звучать. В моем черепе громко и тепло стучала кровь. Моя кровь. Я еще жил. Моя кровь говорила: вперед.
Я прислушался к словам.
Вперед. Дальше. Дальше вперед.
По сцене прошел Вернер Краус и попросил коня, за которого он был готов отдать свою корону.
Вперед. Вперед. Только вперед, говорила моя кровь. Кровь в моем черепе. Кровь, которая протекала и омывала глиобастому. Моя кровь. В моем черепе.
Занавес опустился, я видел это через какую-то пелену. Опять неистовые аплодисменты, вспыхнули огни, люди до хрипа в голосе вызывали великого исполнителя главной роли. Он выходил на сцену и кланялся, кланялся огромное количество раз. Аплодисменты не смолкали. Среди тех, кто аплодировал громче всех, был и я.
- Чудесно! - по-английски прокричал мне Тед Бакстер. - Разве он не великолепен?
- Да! - прокричал я. Я хлопал как сумасшедший. - Он великолепен!
Я смотрел вниз на рампу. Там стоял Вернер Краус и все еще кланялся. Все видели его, кроме меня. На его месте я видел кого-то другого, я видел его совсем ясно, и я громко аплодировал ему.
Я видел себя самого. И я кланялся сам себе и сам себе выражал одобрение.
31
После этого вечера события начали разворачиваться намного быстрее. На следующий день уже с утра позвонили и пришел доктор Клеттерхон. Он привел с собой доктора Ойленгласа. Ему было совсем не трудно через клинику Ойленгласа узнать, где я живу. Оба сначала были очень возбуждены и озабочены, но мне удалось успокоить их своим ровным, почти радостным расположением духа. Я обещал не делать никаких глупостей (как выразился Ойленглас), а также прийти через несколько дней на первый сеанс рентгеновского облучения. Я и не собирался отказываться от своего обещания, хотя у меня были совсем другие планы. Мое обещание очень успокоило обоих. Маргарет оно тоже успокоило. Я также сказал Клеттерхону, что мне очень жаль, что пришлось обмануть его, и он принял мои извинения. Когда я пообещал все-таки прислать его коллеге фото с автографом Алана Лэддса, он посмотрел на меня с каким-то испугом. Он почувствовал что-то неладное.
После обеда я набрал знакомый номер с необъяснимым чувством, что мне придется звонить еще раз. Опять никто не ответил, телефон, как и раньше, был переключен на сервисную службу.
Иоланта исчезла.
Второй звонок был не напрасен. Оба раза я звонил из телефонной будки у остановки трамвая "Гросхесселоне". Я был на машине, Маргарет настолько успокоилась, что отпускала меня одного в город.
- Алло, - сказал голос, когда я набрал номер второй раз.
- Добрый день, это Чендлер.
Возникла короткая пауза.
- Слушаю, мистер Чендлер, - вежливо сказал Мордштайн. У меня было ощущение, что я ему помешал.
- Можно мне к вам зайти?
- Да, конечно… - он медлил. - А в чем дело?
- В свое время вы сделали мне предложение… - начал я, но он быстро меня перебил:
- Ах да. По этому вопросу?
- Я хотел бы это обсудить с вами.
- Прекрасно. Когда вы хотите прийти?
- Можно прямо сейчас?
Он опять помедлил, затем сказал:
- Когда вы будете?
- Через десять минут.
- Хорошо.
Он жил недалеко от железнодорожного вокзала, на Шванталерштрассе, адрес у меня был. Это был прекрасный солнечный осенний день, тепло хорошо действовало на меня. На лифте я поднялся на пятый этаж и позвонил в дверь, на которой было написано имя Мордштайна.
Он открыл сам. В полосатом красно-синем шлафроке, как всегда элегантен.
- Проходите, - сказал он и провел меня в уютно обставленную холостяцкую квартиру. Одно окно было открыто, далеко внизу слышался уличный шум. Я огляделся.
- Садитесь, - сказал он.
- Вы один?
- Да, а что?
- Я просто спросил, - сказал я. Странно, но у меня было ощущение, что в квартире есть еще кто-то. Я не мог объяснить это ощущение, но оно не оставляло меня. Оно не беспокоило меня, даже приносило чувство определенного безрадостного, тяжелого и утомленного удовлетворения. В квартире был еще кто-то. Я знал это. Но он сказал обратное - что я мог поделать? Мордштайн предложил сигареты и коньяк. Я принял оба предложения. Затем он подсел ко мне.
- Итак, вы хотите получить бумаги?
Я кивнул.
- Разве я не говорил вам, когда мы встретились впервые, что вы придете ко мне?
- Да. Я часто думаю об этом. Откуда вы могли это знать?
- У меня есть что-то наподобие шестого чувства, - сказал он. - Бумаги только для вас или еще для кого-нибудь? - Он задал этот вопрос, глядя на меня особенно внимательно.
- Только для меня.
- Вы женаты, не так ли? - вежливо спросил он.
- Это к делу не относится, - коротко сказал я.
В этот момент снаружи хлопнула дверь.
- Что это? - Я подскочил и испуганно уставился на него.
- Дверь, а что? - Он продолжал сидеть.
- Вы говорили, что вы один.
- Это правда.
- А дверь?
- Это была дверь где-то рядом. - Он сделал глоток и не двинулся. Я выбежал в прихожую. Она была пуста. Я рванул входную дверь. Коридор тоже был пуст. Я прислушался, но не услышал никаких шагов. Медленно и слегка пристыженный, я вернулся в комнату, и почувствовал, что моя непонятная тоска усиливается. Неожиданно меня начало знобить.
- Извините, - сказал я, - нервы.
- Ничего страшного. Итак, что вам нужно?
- Паспорт, свидетельство о рождении и удостоверение гражданства.
- Американские бумаги?
- Нет.
- Немецкие?
- Австрийские, - сказал я. Он удивленно взглянул брови и слегка улыбнулся:
- Простите мне мою веселость, но это несколько необычное желание.
- Я все хорошо продумал, - сказал я. - А именно: если я от кого-то третьего услышу, что вы не сохранили наш разговор в тайне, я буду все отрицать. Свидетелей у вас нет.
Он покачал головой:
- Ну, ну, мистер Чендлер. За кого вы меня принимаете? Это, в конце концов, моя профессия, не так ли? Я не хочу сам себя отправить в тюрьму. Вы вообще никогда здесь не были - даже если вам самому придет в голову это утверждать.
- Вы не хотите знать, зачем мне нужны бумаги?
- Нет, - сказал он. - Но если вы хотите австрийские бумаги, то мы должны сделать вам еще и удостоверение личности. Иначе вы не пройдете через демаркационную линию в русскую зону.
- Прекрасно, - сказал я.
- На чье имя делать бумаги?
- На имя Вальтера Франка, - сказал я, вспомнив моего мастера, делавшего парик.
- Понятно. - Он допил свой бокал. - Женат?
- Нет.
- Дети?
- Нет.
- Профессия?
- Любая, только не творческая.
- Адрес?
- Лучше всего Вена.
- Место рождения?
- Тоже Вена.
- Сколько лет?
- Около сорока пяти.
Он опять кивнул:
- Прекрасно, мистер Чендлер.
- Вы ничего не записываете?
- Никогда, - сказал он, - за кого вы меня принимаете?
- Можно мне еще коньяку?
Он подал мне бутылку:
- Данные о родителях, их профессиях и так далее - по моему усмотрению, согласны?
- Согласен.
- Вы принесли фотографии на паспорт?
- Да. - Я дал их ему. Он внимательно рассмотрел фотографии и сунул их в карман.
- Как ваше обследование? - внезапно спросил он.
- Спасибо, хорошо, - удивленно сказал я.
- Это меня радует. То есть вы здоровы?
- Да, совершенно.
- Прекрасно, - без интереса ответил он и вежливо улыбнулся.
Я не знаю, почему я ему это сказал, это произошло под влиянием непонятной тоски, которая не отпускала меня с тех пор, как я к нему пришел.
- Послушайте, Мордштайн, - тихо сказал я, - я нездоров. Я неизлечимо болен. И через год я умру.
- Мне очень жаль, - сказал он также равнодушно. Он откашлялся. - Сколько вы можете заплатить?
- Сколько будут стоить бумаги?
- Пока не могу сказать.
- Примерно?
- Примерно тысяч шесть, - ответил он. Я рассчитывал на восемь тысяч.
- Хорошо, - сказал я, - тогда сейчас я дам вам две тысячи.
Он тщательно пересчитал банкноты и спрятал их.
- Когда я получу бумаги?
- Через пять дней.
- То есть в субботу, - сказал я.
- В субботу.
- Это точно? Я должен знать точно.
- Точно, если принесете деньги.
Я кивнул.
- Да, деньги, - повторил я и посмотрел на него. - Не заинтересует ли вас еще одно дело, Мордштайн?
- Я заинтересован в любом деле. О чем идет речь?
- О деньгах.
- Что это за деньги?
- Деньги, которые принадлежат мне, - сказал я. - Немецкие марки. Достаточно крупная сумма.
- Что я должен сделать?
- Вы могли бы помочь мне поменять их на австрийские шиллинги.
Он молча с любопытством смотрел на меня, потом тихо засмеялся.
- Ну? - нетерпеливо спросил я.
- О какой сумме идет речь?
- Сколько вы могли бы принять?
- Подумаем. По какому курсу?
- Шесть, - сказал я.
- Пять, пять, - сказал он.
После долгих препирательств мы сошлись на 5,8.
- Как я получу деньги в Австрии? Легально еще ничего нельзя перевести.
- Я дам вам адрес одного из своих друзей. Вы перечислите деньги здесь на счет, номер которого я вам назову, и покажете ему квитанцию, когда прибудете в Австрию. От него вы получите шиллинги.
- Где живет ваш друг?
- У меня много друзей.
- Живет кто-нибудь из них в Вене?
- Да, - сказал он.
- Тогда остановимся на нем.
- Хорошо, - сказал он.
- Еще один момент, - я поднял руку. - Кто мне гарантирует, что я получу деньги в Вене, если здесь перечислю их на счет?
- Я.
- Вот как?
- Вам этого недостаточно?