Он немного поразмышлял. Затем он дал мне очень умный и полный обзор первых симптомов (которые я и без него хорошо знал), рассказал о первом прорыве (о нем я тоже знал), о различных методах обследования (которые все еще были у меня в памяти). Я внимательно слушал и делал записи, с удовлетворением отмечая, что мы все больше приближаемся к той части его рассказа, которая меня особенно интересовала. Доктор Клеттерхон без малейших колебаний вводил меня в какие-то медицинские тонкости и психологические трюки в работе с пациентами. Я был автором, который писал сценарий фильма. Мой чудесный парик душил любые подозрения в самом зародыше. Все было очень-очень просто. Спустя почти полчаса он подошел к теме "вентрикулография", и я приободрился.
- Конечно, перед этим обследованием мы требуем от пациента письменного согласия, - сказал он.
- Почему?
- Если во время обследования выяснится, что новообразование злокачественное, мы сразу же оперируем.
- Вы имеете в виду, не приводя человека в сознание?
Он кивнул:
- Да. Такие операции на голове всегда очень сложное дело. Иногда что-то не получается. И тогда мы должны быть защищены его согласием.
У меня пересохли губы, и я облизал их, перед тем как задать следующий вопрос:
- Итак, при вентрикулографии существует две возможности: опухоль безопасна, и вы не оперируете. Или она опасна, и вы оперируете. При этом опять существует две возможности: пациент выживает или не выживает. Не так ли?
- Нет, - сказал врач.
- Нет?
- Есть еще третья возможность, - объяснил он мне, он был очень прилежен. - При обследовании мы можем установить, что опухоль опасна в такой степени, что операция обязательно приведет к смерти пациента.
- И такое есть? - хрипло спросил я. Мой голос звучал как будто издалека. Я откашлялся. - Опухоль, которую нельзя удалить?
Он сжал ладони.
- Конечно, мистер Чендлер, - сияя воскликнул он. - Как часто это случается, как вы думаете? Самая страшная опухоль, которую мы знаем, называется глиобастома.
- Чем же она так страшна? (Глиобастома, записал я и поставил около слова крест.)
- Тем, что ее края четко не очерчены. Поэтому ее нельзя удалить: никто не отважится сказать, где она начинается и где кончается.
- Жутко, - прошептал я и обвел крест еще раз.
- Герою вашего фильма надо, наверно, иметь глиобастому.
- Почему? - Я был настойчив.
- Вы же сказали, что ему надо прожить еще один год. На этом базируется весь сюжет - или нет?
- Да, - сказал я и засмеялся, - на этом базируется весь сюжет. Это должна быль глиобастома, это лучший вариант. Я вам очень благодарен, господин доктор, вы оказали мне неоценимую услугу.
- Ну что вы!
- Нет, в самом деле. Я не знаю, что бы я без вас делал!
- Мне это приятно, мистер Чендлер.
- А что происходит, если вы устанавливаете, что речь идет о глиобастоме?
- Совсем ничего. Мы закрываем обе маленькие дырочки, и дело сделано.
- Ага, - сказал я. - А пациент? Вы сообщаете ему, что он неизлечимо болен?
- Ради бога! - Он покачал головой. - Конечно нет! В лучшем случае мы говорим его родственникам.
- А что вы говорите ему?
- Ему мы говорим, что при обследовании определили, что опухоль безопасна и в операции нет необходимости.
- Но это же ложь!
- Конечно, мистер Чендлер. Но что получил бы бедный парень от правды? Он быстрее начал бы угасать. Во время всех обследований у человека много переживаний. Он заслуживает маленького отдыха. Мы говорим ему, что он должен отдохнуть и прийти снова. И когда он приходит опять, мы назначаем рентгеновское облучение.
- Каждые два-три дня, - сказал я и испуганно замолчал.
- Откуда вы знаете?
- Я когда-то читал об этом, - быстро ответил я, и он успокоено кивнул.
- Да, каждые два-три дня. Всего двадцать - двадцать четыре сеанса.
- И они помогают?
Клеттерхон пожал плечами:
- Трудно сказать. Иногда больше, иногда меньше, немного всегда. На этой стадии многое зависит от диспозиции. И от автосуггестии. Это самая лучшая стадия для пациента. Затем следует не так много радостного.
- Так, - сказал я. - Что следует затем?
- Затем он медленно умирает, - ответил доктор Клеттерхон.
27
Только что, сам того не подозревая, он объявил мне смертный приговор. Он сидел напротив меня, высокий, худой, и дружелюбно кивал:
- Да, это неизлечимая болезнь, мистер Чендлер. Сегодня мы уже многим можем помочь, но многим другим… - он бессильно развел руками.
- Как оно выглядит, это умирание? - спросил я.
- Зачем вам об этом знать? Это действительно слишком печально! Это нельзя показывать в фильме.
- Мы и не собираемся это показывать, - сказал я. - Но мне нужно об этом знать по той простой причине, что нужно знать то, что нельзя показывать.
- Ваш герой должен еще долго прожить после обследования?
- Боюсь, что да, - сказал я, - фильм вообще начинается именно с этого.
- Сколько он должен жить?
- Чем дольше, тем лучше. Сколько это возможно?
- Максимум год. - Клеттерхон задумался. - Не было ни одного случая, чтобы пациент прожил дольше. Все зависит от того, как пройдет облучение.
- А в этом году он еще в норме? Я имею в виду - смерть наступает неожиданно, или пациент медленно сходит с ума, или что там еще происходит?
- Иногда смерть наступает внезапно, из-за апоплексического удара. Тогда человек умирает за секунду, буквально на полуслове.
- Хорошо, - с облегчением сказал я.
- Это если повезет.
- А если не повезет?
В кабинете постепенно темнело - солнце клонилось к закату. Клеттерхон встал и включил электронагреватель, который начал светиться как большой красный глаз.
- Если не повезет, начнется очень неприятный процесс распада, духовного и физического.
- В какой форме?
- Сначала это происходит физически. Изменяется мозг. У человека проявляются свойства характера, которых у него раньше не было.
- Например?
- Например, он становится чрезвычайно недоверчивым. Это типичный симптом.
Я вздрогнул. Недоверчивым! Типичный симптом…
- Ему кажется, что его все обманывает. Он никому больше не доверяет, даже собственным ощущениям. При этом идет медленная атрофия чувства общения. Он теряет контакт с окружающим миром, становится чудаковатым, замкнутым, хитрым.
- Ага, - сказал я.
- Следующая стадия, - продолжал Клеттерхон, - является следствием первых изменений. В пациенте развиваются эгоистичные, асоциальные качества. Он думает только о себе. Он теряет способность различать добро и зло. Он становится аморален.
Я записал: недоверчивый, эгоистичный, аморальный. Список выглядел как расписание. Мое расписание, маршрут моего путешествия. Конечная станция путешествия называется смерть.
- Он становится аморален, безнравствен, - сказал врач. - Он действует не против своей морали, у него просто больше нет морали. Понятие собственности, чувство ответственности, религиозные и частные связи теряют свое значение. Человек будет воровать, обманывать, вести беспорядочную половую жизнь, убивать - не чувствуя при этом ничего, не осознавая преступлений, в которых он виновен. Человек с опухолью в прогрессивной стадии при определенных обстоятельствах - существо, опасное для жизни, и лучше всего держать его за решеткой.
Мне вдруг стало очень плохо, руки повлажнели от пота.
- Ужасно, - сказал я. - И часто такое случается?
Он как-то странно взглянул на меня:
- Вы знаете, мистер Чендлер, иногда мне кажется, что это болезнь нашего времени - этим можно объяснить все безумия, которые сегодня творятся.
- Почему вы так считаете?
- Ну, - сказал он, - разве наше время не потеряло рассудок? Разве все страдания, весь хаос и все ужасы этого столетия не привели к тому, что стало невозможно принимать правильные решения? Наш мозг изменился, он не может воспринимать простые человеческие понятия и искажает простые человеческие истины. Больной дух - больной мир: для меня мои пациенты иногда не более чем живые символы.
- Гм. - Я поднял голову. - Эти явления распада, о которых вы только что упомянули, - они неизбежны?
- Некоторые из них обязательно проявляются.
- А больной осознает свое состояние? Я имею в виду - он страдает от своих действий? Стесняется своего поведения?
- Иногда. В большинстве же случаев то, что он делает, не доходит до его сознания, он воспринимает это естественно - он может, например, раздеться при всех или украсть деньги.
- Но тем не менее бывает, что человек в этот последний год жизни ведет себя нормально?
- Это в границах медицинской вероятности.
- Хорошо, - сказал я.
- Но вы мне говорили, что ваш герой - преступник.
- Он преступник, - сказал я, - но не сумасшедший. Он совершает преступления, но остается не замеченным. Он очень ловкий преступник.
- Ага, - сказал он.
- А как с болями? - Это я тоже должен был знать.
- Они, конечно, усиливаются.
- Можно с этим что-нибудь сделать?
- Сначала - да, - сказал он. - Потом помогает только морфий. Разумеется, больной пытается получить его любым способом. Когда он его принимает, наркотик снимает все проблемы.
- И боли тоже?
- И боли тоже, - сказал он.
Это было очень важно.
- Как заканчивается ваш фильм? - поинтересовался он.
- Точно еще не знаю, - сказал я. - Лучше всего, если герой однажды осознает, что жизнь его стремительно и неотвратимо идет к концу, и сам себя убьет до того, как станет лепечущим кретином.
- Понимаю.
- Если он примет большую дозу морфия, этого будет достаточно?
- Вполне.
- Да, - сказал я, - тогда он умрет именно так.
Дверь открылась, и вошла медсестра Рюттгенштайн, с которой я беседовал раньше. В руке она держала бумаги. Я поднялся.
- Сидите спокойно, - дружески сказала она, - я уже ухожу.
- Я уже узнал все, что мне нужно. Доктор Клеттерхон был очень любезен.
- Я надеюсь, что смог вам немного помочь.
- О да, вы действительно очень помогли мне.
Я собрал свои записи и протянул госпоже Рюттгенштайн руку.
- Вы думаете, Алан Лэдд даст мне автограф? - спросила она.
- Я ему сегодня же напишу. Как ваше имя?
- Вероника.
- Вы получите фото. Я попрошу отправить его на адрес клиники.
Я попрощался с Клеттерхоном, надел шляпу и пошел к двери:
- "Рюттгенштайн" с двумя "т", - сказала медсестра.
- С двумя "т", - повторил я улыбаясь и приподнял шляпу.
Я не знаю, как это произошло. Но в следующее мгновение я почувствовал, что моя голова голая. Я посмотрел в шляпу. Парик лежал в ней. Я снял его вместе со шляпой.
28
Доктор Клеттерхон вскочил и уставился на меня безумными глазами.
- Мистер Чендлер… - прошептала медсестра.
- Вы сами… - доктор запнулся.
- Да, - хрипло сказал я, повернулся и выбежал в коридор.
- Подождите! - крикнул доктор. - Остановитесь!
Я слышал его шаги. Забежав за первый поворот, я оглянулся. Он бежал за мной:
- Мистер Чендлер! Остановитесь!
Я бежал так, как будто от этого зависела моя жизнь. Из всех дверей выходили люди - врачи и пациенты.
- Остановитесь! - доктор преследовал меня. - Остановите этого мужчину!
Медсестра перегородила мне дорогу, но я бежал на нее, и она пропустила меня, отшатнувшись к стене. Теперь за мной бежало много людей. Они бежали ко мне со всех сторон.
Ноги разъезжались на скользком полу. Ко мне тянулось множество рук, наперебой обращались разные голоса. Тут я увидел лифт - пустая кабина ехала вниз. Я бросился вперед и, втиснувшись в быстро уменьшающуюся щель между полом и крышей лифта, упал на пол. Больно мне не было. Кабина спускалась ниже. Когда она доехала до первого этажа, я выскочил в коридор. Он был пуст. Я выбежал в сумрачный парк и помчался к швейцарской. Сзади я слышал взволнованные голоса. Несколько человек, попавшихся мне навстречу, остановились и смотрели мне вслед.
Портье говорил по телефону, меня он не видел. Я побежал вниз по улице к заброшенному участку, на котором стояла моя машина. Движение было сильным в обоих направлениях. Я обернулся еще раз и перевел дыхание. У входа в больничный комплекс в группе людей я увидел госпожу Рюттгенштайн. Они что-то обсуждали, указывая куда-то руками, но преследование прекратили.
Я подождал, пока мое дыхание станет ритмичным, потом снял шляпу и опять надел кепку. У меня было ощущение легкости и полного спокойствия. Теперь, когда я был почти уверен, что отмечен знаком смерти, меня наполнило чувство необычайного удовлетворения от своей хитрости, когда я сел за руль с очень хорошим настроением. Охраннику я дал марку. Выезжая на улицу, я насвистывал "Баркаролу" из "Сказок Гофмана".
Она заговорила, только когда я доехал до Стахуса. Она сидела сзади, смешно, что я ее не заметил. Вероятно, это из-за неожиданно наступившей темноты. Она сидела совсем тихо, и сначала я увидел ее лицо в зеркале заднего обзора, а потом услышал ее голос.
- Добрый вечер, - сказала Маргарет.
29
- Добрый вечер, Маргарет, - сказал я. Опять появилось желание свистеть, но я подавил его.
- Мне было очень неспокойно сегодня после обеда - ты был не такой, как всегда. Тогда я попросила Джо проследить за тобой.
Очень медленно и осторожно я молча доехал до площади Ленбах.
- Ты был в больнице?
- Да.
- По поводу… по поводу твоей головы?
- Да, Маргарет.
Она положила руку мне на плечо:
- И… они тебе сказали?
В этот момент я уже точно знал, что я должен довести дело до конца.
- Да, они мне сказали. Я объяснил, что как автору фильма мне нужна кое-какая информация, и тогда они сказали мне. Теперь я это знаю.
Я остановил машину у бордюра перед кинотеатром "Луипольд". Вскоре, в полседьмого, начинался сеанс, и перед кинотеатром было много людей. Шел фильм "Ниночка".
Если она слушала внимательно, то в последний момент она может распознать западню, думал я. Она видела, что я мог совсем ничего не узнать…
- Ты знаешь… - беззвучно прошептала она.
- Да. - И я рискнул: - Глиобластома, - громко сказал я. - Меня нельзя оперировать. - Я посмотрел на нее в зеркало. Ее лицо было белым и неподвижным. - Ты это знала, - сказал я.
Она молча кивнула.
- Тебе сказали?
Она опять кивнула.
- Еще кто-нибудь знает - Бакстеры или…
- Конечно нет, - прошептала она. Я ждал, что она расплачется, но был разочарован. Она оставалась совершенно спокойной, невероятно спокойной. - Никто об этом не знает. Только я. Я… я не могла тебе сказать, Рой.
Теперь я знал все. Узнать оказалось так просто. Я полез в сумку. "Пожалуй, я могу опять надеть парик", - решил я. Она смотрела на меня во все глаза.
- Ну, - сказал я и повернулся к ней, - как я тебе нравлюсь? Правда, великолепный парик?
Она открыла рот и хотела что-то сказать, но не могла выдавить ни слова. Вместо этого она вдруг начала смеяться. Она смеялась громко, как в истерике. Она смеялась, и смеялась, и смеялась.
- Прекрати, - сказал я.
Но она продолжала смеяться. Она не могла остановиться. Тогда я тоже засмеялся. Мы смеялись, пока у нас на глазах не выступили слезы и мы не начали задыхаться. Неожиданно мы оба замолчали. На лице у нее появился панический страх. Я знал, чего она боялась: она боялась того, что я мог сказать. И напрасно - в эту минуту я был настроен очень благодушно, очень миролюбиво, очень весело.
- Так, - сказал я, - теперь, после всего этого кошмара, поедем ужинать. Я ужасно голоден.
Мы пошли в "Хумпельмайр", и я заказал столько еды, сколько не заказывал никогда в жизни. Сначала мы пили сухое "Пале шерри", к основному блюду - "Хайдзик Монополь" - брют и с десертом - "Карвуазье" и "Мокко".
Обслуживание было превосходным. У девочки-цветочницы я купил для Маргарет большую белую розу. А лангустов я взял две порции.
Поначалу жена сидела напротив меня в застывшей позе, как будто каждую секунду ожидала взрыва. Но я был вполне адекватен, и постепенно она успокоилась. Когда принесли филе, стало понятно, что и она проголодалась. А спаржу она заказывала дважды. Это был чудесный ужин, более чудесным и мирным он просто не мог быть. О моей скорой смерти мы не заговорили ни разу. Уже несколько лет я не ужинал с Маргарет так мило. Я находил ее очень симпатичной. Парикмахер, к которому она ездила, был явно талантлив. Я сделал ей комплимент. Она ответила мне комплиментом насчет моего парика. Что касается шоколадной бомбы на десерт, мы были единодушны: это был самый лучший деликатес, который мы вообще когда-нибудь ели.
Когда мы покидали заведение, на мне был парик, а Маргарет держала в руке белую розу. Мы поехали к театру, где нарядно одетые дамы и господа готовились к выдающемуся вечеру. Мы сразу нашли Бакстеров, у них уже были билеты, и выяснилось, что в нашем распоряжении была целая ложа.
"Карвуазье" согревал желудок, я был слегка пьян и, когда через четверть часа смотрел из своей ложи в полный сверкающий зал, очень доволен собой. По всему, это был абсолютно благоприятный день.
Свет погас. Над декорацией, которая изображала улицу Лондона, поднялся занавес. Я нащупал в темноте руку Маргарет. На сцене стоял Глостер в исполнении Вернера Крауса. В мире с самим собой и со всем светом я слушал его:
- Итак, преобразило солнце Йорка в благое лето зиму наших смут. И тучи, тяготевшие над нами, погребены в пучине океана…
30
Нет, господин Краус, господин Глостер, господин Шекспир! Нет, господа, нет! Они еще здесь, тучи… Они еще не погребены в пучине океана. Это не мои тучи. Не те, которые тяготеют над моим домом. Напротив, буря еще предстоит, еще только построили сцену.
- Но я, чей облик не подходит к играм…
Это было уже лучше.
- …К умильному гляденью в зеркала; я, слепленный так грубо, что уж где мне пленять распутных и жеманных нимф…
Вот это соответствует действительности. Вернер Краус, исполнитель роли герцога Глостера, затем короля Англии Ричарда III, тяжело шагал вдоль рампы. И тут, когда этот безобразный сын Эдуарда IV начал постепенно завоевывать мои симпатии, он заговорил:
- Я, у кого ни роста, ни осанки, кому взамен мошенница природа всучила хромоту и кривобокость; я, сделанный небрежно, кое-как и в мир живых отправленный до срока таким уродливым, таким увечным, что лают псы, когда я прохожу…
Что лают псы, когда я прохожу.
Лаяло много псов. Лаял Джо Клейтон. Лаяли мои друзья в Голливуде. Мои друзья в Мюнхене. Такой уродливый, такой увечный - таким был и я. Я даже немного больше, если уж мы заговорили об этом. Я отмечен знаком смерти. Как патетически это звучит. Смерть патетична. Интересно, была ли у Ричарда III опухоль? Знал ли он, что он скоро умрет? Нет. И тем не менее он говорил с собой с таким сочувствием…
- …Раз не вышел из меня любовник, достойный сих времен благословенных, то надлежит мне сделаться злодеем…