* * *
И снова я возвращаюсь в прошлое, хотя настоящее продолжает хватать меня за пятки, как взбесившийся фокстерьер.
Моя мать умерла в полной уверенности, что Дэн Грегори, от которого я не получил напрямую ни единого слова, выбрал меня своим протеже. Перед тем, как заболеть, она предсказывала, что Григорян отправит меня учиться в художественную школу, что Григорян убедит редакции журналов нанять меня иллюстратором, как только я вырасту, что Григорян познакомит меня со своими богатыми друзьями, а они научат меня, как и я смог бы разбогатеть, вкладывая деньги, которые я заработаю рисованием, в акции на бирже. В 1928 году всем казалось, что биржевые котировки никогда не падают, а только растут и растут - в точности, как и сейчас! Э-ге-гей!
Так что она упустила не только финансовый крах, наставший через год. Она также не присутствовала при том, как я осознал еще двумя годами позже, что не общался с Дэном Грегори даже опосредованно, и что он, скорее всего, даже не подозревал о моем существовании, а щедрые похвалы работ, отсылаемых мной для оценки в Нью-Йорк, исходили не от самого высокооплачиваемого художника в Америке, а от женщины, которая была ему, по словам моего отца, "то ли уборщицей, то ли кухаркой, то ли подстилкой".
7
Я помню тот день. Мне было лет пятнадцать, я вернулся домой из школы и застал отца на нашей крохотной кухне за столом, покрытым клеенкой, а перед ним стопкой лежали письма Мэрили. Он перечитал их все.
Никакого вторжения в мою личную жизнь тут не было. Письма принадлежали всей семье, если двух человек можно назвать семьей. Они были собственностью, накопленным капиталом, надежными облигациями, которые принесут дивиденды, как только созреют для меня, а я - для них. А когда они выйдут в тираж, я смогу позаботиться и об отце, потому что он в самом деле нуждался в заботе. Все его сбережения сгорели вместе с крахом Сберегательной Кассы Взаимопомощи округа Лума, которую все в поселке, включая и отца, называли теперь "Эль Банко Лопнуто". В те времена государство еще не страховало банковские вклады.
"Эль Банко Лопнуто", ко всему прочему, держал закладную на небольшой дом, первый этаж которого занимала мастерская отца, а второй - наша квартира. Отец купил этот дом, взяв в банке ссуду. Но когда банк прогорел, ликвидаторы распродали все активы и отозвали те ссуды, по которым были задержки в выплате - то есть, почти все. Угадайте, почему задерживались выплаты? Потому что жители не придумали ничего лучшего, чем доверить все свои деньги тому же самому "Эль Банко Лопнуто".
Так что отец, которого я застал в тот день за чтением писем Мэрили, стал всего лишь квартиросъемщиком в доме, который раньше ему принадлежал. Что же касается мастерской внизу, то она пустовала, потому что снимать и ее тоже денег у него не было. Кроме того, его станки были давно пущены с молотка, за гроши, в которых мы тогда нуждались - как и все, кто не придумал ничего лучшего, чем доверить свои деньги "Эль Банко Лопнуто".
Обхохочешься!
* * *
Когда я вошел в дом со своими учебниками, отец поднял глаза от писем, и вот что он сказал:
- Ты знаешь, кто эта женщина? Она обещает дать тебе все, но ей нечего давать.
И он назвал имя негодяя-армянина, который одурачил его и мать в Каире.
- Она - еще один Вартан Мамиконян, - сказал он.
- В каком смысле? - спросил я.
Он ответил в точности так, как будто письма в самом деле были страховыми полисами или чем там еще:
- Я прочел то, что написано мелким шрифтом.
Самые первые письма Мэрили, продолжал он, пестрят фразами "Господин Грегори говорит", "Господин Грегори считает", "Господин Грегори передает, что", но начиная с третьего письма эти обороты постепенно исчезают.
- Она - никто, и никогда никем не станет, но все равно пытается, и ворует для этого репутацию Григоряна!
Никакого потрясения я не испытал. Где-то внутри себя я и сам отметил эту особенность. И постарался запрятать выводы, которые из нее следовали, еще глубже внутрь себя.
* * *
Я спросил у отца, почему он решил вдруг начать расследование. Он указал на стопку из десяти книг, которые были доставлены от Мэрили вскоре после того, как я ушел в школу. Он сложил их в сушку над раковиной, полной грязных тарелок и кастрюль. Я просмотрел их. Это были книги из золотой библиотеки для детей того времени - "Остров сокровищ", "Робинзон Крузо", "Швейцарские робинзоны", "Приключения Робин Гуда", греческие мифы, "Гулливер", адаптированный Шекспир, и так далее. Круг детского чтения перед Второй Мировой находился в совершенно другой вселенной по отношению к нежелательным беременностям, инцесту, каторжной работе за гроши и опасным дружественным связям между старшеклассниками из романов Полли Мэдисон.
Мэрили выслала мне эти книги потому, что они были богато иллюстрированы Дэном Грегори. Они были не только самыми красивыми предметами в нашей квартире. Они были, пожалуй, самыми красивыми предметами во всем городе и окрестностях, и я отнесся к ним соответственно.
- Как мило с ее стороны! - воскликнул я. - Ты посмотри только! Ты только посмотри!
- Я посмотрел, - сказал он.
- Правда ведь, прекрасные книги?
- Да, - отозвался он, - прекрасные. Но объясни мне, пожалуйста, почему господин Григорян, который придерживается о тебе такого высокого мнения, не поставил свою подпись ни на одной из них? Не нацарапал ни одного слова, чтобы подбодрить моего талантливого сына?
Весь разговор происходил на армянском. С тех пор, как прогорел "Эль Банко Лопнуто", дома отец говорил только по-армянски.
* * *
Для меня тогда было уже не так уж и важно, от кого исходили советы и похвала в письмах - от Грегори или от Мэрили. Скажу без ложной скромности, что я стал к тому времени уже чертовски приличным художником для своего возраста. Мое будущее рисовалось мне, с помощью из Нью-Йорка или без нее, настолько радужным, что я взялся защищать Мэрили по большей части для того, чтобы сделать отцу приятное.
- Если эта Мэрили, неважно, кто она такая и что о себе думает, считает твои работы такими ценными, - сказал он, - почему она до сих пор не продала ни одной и не выслала тебе вырученные деньги?
- Она и так очень щедро ко мне относится, - возразил я.
И так оно и было: она щедро тратила на меня не только свое время, но и самые наилучшие материалы, которые тогда можно было достать. Я и не подозревал об их стоимости. Она, впрочем, тоже. Она просто брала их, без разрешения, из запасов в подвале особняка Грегори. Через пару лет я сам увидел этот подвал. Там было достаточно материалов, чтобы удовлетворить нужды Грегори, несмотря на его плодовитость, на десять жизней вперед. Она думала, что он не заметит, если она пошлет мне малую их часть. Разрешения она не спросила, потому что боялась его хуже смерти.
Он очень много бил ее, в том числе и ногами.
Возвращаясь к стоимости материалов: краски, которыми я тогда пользовался, уж точно не сравнить с "Атласной Дюра-люкс". Писал я маслом "Муссини" и акварелью "Горадам", из Германии. Мои кисти приехали из Англии, от "Уинзор и Ньютон". Пастель, цветные карандаши и тушь - от "Лефевр-Фуанэ" из Парижа. Холсты были классенсовские, бельгийские. Ни у одного художника к западу от Скалистых гор не было такого набора материалов!
Кстати сказать, Дэн Грегори был единственным из известных мне иллюстраторов, кто ожидал, что его работы займут место среди великих шедевров мировой культуры, и использовал для них материалы, которым и в самом деле могло быть суждено то, что обещала "Атласная Дюра-люкс": пережить улыбку Джоконды. Прочим было довольно, если их работа не расползалась по пути в типографию. И все они иронично посмеивались, уверяя, что занимаются этой халтурой исключительно из-за денег, что иллюстрация - это искусство для тех, кто не разбирается в искусстве. Все, кроме Дэна Грегори.
* * *
- Она с тобой играет, - сказал мой отец.
- Во что? - спросил я.
- В то, что она - важная персона, - ответил он.
* * *
Вдовица Берман согласилась, что Мэрили действительно играла со мной, только не в том смысле, в котором говорил отец.
- Ты был ее публикой, - сказала она. - Писатели способны убить за читающую публику.
- Публика в количестве одного человека?
- А ей больше и не нужно было. И никому больше не нужно. Ты только посмотри, как выправился ее почерк, как обогатился словарь. Посмотри, сколько тем для обсуждения она смогла найти, когда осознала, что ты хватаешь на лету каждое ее слово. Этому мерзавцу Грегори ее писательство было без надобности. В письмах домой тоже никакого смысла не было. У нее в семье и читать-то не умели! Ты что, в самом деле верил ей, что она так подробно описывает все увиденное ею в городе только для того, чтобы ты мог это рисовать?
- Да, - сказал я, - пожалуй.
Мэрили присылала мне рассказы об очередях за бесплатным хлебом, в которых стояли те, кто потерял работу из-за Великой Депрессии, о людях в отличных костюмах, явно привыкших иметь деньги, которые торговали яблоками на каждом углу, о безногом на специальной тележке, представлявшемся ветераном Первой Мировой, который продавал карандаши на вокзале, о господах из высшего общества, которые были счастливы водить знакомство с гангстерами по подвалам с нелегальной выпивкой - о такого рода вещах.
- Только так и можно получать удовольствие от писательства и одновременно заставлять себя соответствовать высоким меркам, - сказала мадам Берман. - Писать надо не для всего мира, и не для десяти человек, и даже не для двух. Пишешь всегда для кого-то одного.
* * *
- И кто же этот один, для которого пишете вы? - спросил я.
Вот что она ответила:
- Возможно, тебе это покажется странным. Естественно было бы, наверное, если бы этот человек был того же возраста, что и мои читатели, но это не так. В этом и состоит, мне кажется, секрет успеха моих книг. Именно поэтому молодежь считает их сильными и заслуживающими доверия - я пишу не так, как разговаривают между собой два тупых подростка. В моих рукописях не появляется ничего, что не показалось бы интересным и правдивым Эйбу Берману.
Эйб Берман - это, само собой, ее муж-нейрохирург, умерший семь месяцев назад от инсульта.
* * *
Она снова потребовала у меня ключи к амбару. Я сказал ей, что если она еще хотя бы раз упомянет при мне амбар, я всем расскажу, что она на самом деле Полли Мэдисон - приглашу к себе корреспондентов из местной газеты, чтобы те взяли у нее интервью, и тому подобное. Это, конечно, чревато не только разрушенной жизнью Пола Шлезингера: ко мне на порог явилась бы толпа религиозных фанатиков, замышляющих самосуд.
Я недавно наткнулся на проповедь одного телевизионного церковника, так вот, он рассказывал, что дьявол в своей войне с американскими семейными традициями использует четыре оружия: коммунизм, наркотики, рок-н-ролл и книги, которые пишет сестра дьявола Полли Мэдисон.
* * *
Возвращаюсь к переписке с Мэрили Кемп. После того, как отец обозвал ее еще одним Вартаном Мамиконяном, мои собственные послания к ней стали гораздо прохладнее. Я больше ничего от нее не ожидал. К тому же я взрослел, и как следствие этого больше не хотел, чтобы она продолжала пытаться стать мне второй матерью. Поскольку я теперь мужчина, мать мне вовсе не нужна, считал я.
Более того, безо всякой помощи с ее стороны я начал зарабатывать рисованием, несмотря на свой юный возраст, прямо в нашем родном разорившемся Сан-Игнасио. Я пошел в редакцию местной газеты, "Вестник Лума", и спросил, нет ли у них для меня работы, которую я мог бы делать после школы. При этом я упомянул, что неплохо рисую. Редактор спросил меня, могу ли я изобразить итальянского диктатора Бенито Муссолини - кстати, самого великого человека в мире с точки зрения Дэна Грегори. На это мне понадобилось минуты три, даже не глядя на фотографии.
Тогда он велел мне нарисовать прекрасного ангела, женского пола. Я нарисовал.
Тогда он велел мне нарисовать Муссолини, льющего из бутылки какую-то жидкость в рот прекрасного ангела. Бутылку он велел подписать "Касторка", а ангела - "Мир между народами". Муссолини выдумал такое наказание: он заставлял неугодных выпивать кварту касторки. Это может показаться забавным способом выразить кому-то свое недовольство. На самом деле жертвы чаще всего погибали, от неудержимой рвоты и поноса. Даже у тех, кому удавалось выжить, внутренности были навсегда испорчены.
Так я, в нежном возрасте, стал политическим карикатуристом. Мои карикатуры выходили раз в неделю. Редактор каждый раз подробно описывал мне, что именно я должен рисовать.
* * *
К моему удивлению, отец тоже начал проявлять художественные склонности. Хотя я часто гадал, откуда у меня могла взяться способность к рисованию, одно я знал точно: она пришла не от него, и вообще не с его стороны семьи. Когда он еще владел сапожной мастерской, он никогда не пытался использовать обрезки кожи каким-нибудь интересным способом - сделать, к примеру, ремень для меня или сумочку для матери. Его дело было чинить обувь, вот и все.
Но тут, словно под гипнозом, при помощи самых обычных инструментов он начал делать прекраснейшие ковбойские сапоги и торговать ими вразнос. И делал он их не просто прочными и удобными, нет, это была бижутерия для мужеских икр и ступней, сверкающая золотыми и серебряными звездами, цветами, фигурками орлов и взбрыкивающих мустангов, которые он вырезал из жестяных банок и пивных пробок.
Наблюдать за этим новым развитием мне было не так уж приятно.
Если честно, меня дрожь пробирала, потому что я заглядывал ему в глаза, а там внутри никого не было.
* * *
То же самое я увижу потом, на много лет позже, и с Терри Китченом. Он был моим лучшим другом. Вдруг, ни с того ни с сего, он начал создавать картины, которые теперь позволяют некоторым утверждать, что он был величайшим из абстрактных экспрессионистов - выше даже, чем Поллок, чем Ротко.
С этим у меня, в общем, никаких проблем. Вот только когда я заглядывал в глаза лучшего моего друга, там внутри никого уже не было.
* * *
Эхма.
В общем, так: к концу 1932 года свежие письма от Мэрили оставались по большей части нераспечатанными. Мне надоело играть в ее публику.
И тут на мое имя пришла телеграмма.
Раскрывая ее, отец отметил, что в нашей семье еще никто и никогда не получал телеграмм.
Вот что там говорилось:
ПРЕДЛАГАЮ МЕСТО ПОДМАСТЕРЬЯ ТЧК
ОПЛАЧИВАЕТСЯ ПЕРЕЕЗД НЬЮ-ЙОРК ЗПТ
ТАКЖЕ БЕСПЛАТНАЯ КОМНАТА ЗПТ
СТОЛ ЗПТ НЕБОЛЬШАЯ СТИПЕНДИЯ ЗПТ
УРОКИ РИСОВАНИЯ ТЧК
ДЭН ГРЕГОРИ
8
Первым, кому я рассказал об этой ошеломляющей перспективе, был старый редактор газеты, для которого я рисовал карикатуры. Его звали Арнольд Коутс. Вот что он мне сказал:
- Ты и в самом деле художник, и тебе нужно бежать отсюда, иначе ты скукожишься, как изюм на солнце. Об отце можешь не беспокоиться. Он превратился в самодостаточного, довольного жизнью ходячего мертвеца. Прошу прощения, конечно.
- Нью-Йорк будет для тебя всего лишь пересадкой, - продолжал он. - Все настоящие художники - в Европе, так было и будет всегда.
Тут он ошибался.
- Я никогда раньше не молился, но сегодня ночью я прочту молитву за тебя, чтобы тебе никогда не пришлось попасть в Европу солдатом. Нельзя позволить им снова нас одурачить, чтобы мы снова пошли, как скот, под их ружья и пушки - которые они так любят. Ты посмотри, какого размера армии они содержат посреди Великой Депрессии! Если к тому времени, как ты переедешь в Европу, города там будут все еще стоять, - сказал он, - и ты станешь часами просиживать в кафе, потягивать кофе, вино или пиво и спорить о живописи, о музыке, о литературе - никогда не забывай, что все европейцы вокруг тебя, хотя они и будут казаться тебе гораздо более культурными, чем американцы, ждут - не дождутся на самом деле лишь одного: когда же снова можно будет законным образом убивать друг дружку и рушить все без разбору.
- Будь моя воля, - сказал он, - в американских учебниках географии все европейские страны были бы помечены своими настоящими именами: Сифилитическая империя, Самоубийственная республика, Шизофрения - у которой, разумеется, в соседях прекраснейшая Паранойя.
- Вот так вот! - сказал он. - Европу я для тебя уже испортил, хотя ты ее еще не разу не видел. Возможно, я испортил для тебя и живопись тоже. Надеюсь, что нет. Нельзя винить художников за то, что их создания, прекрасные и чаще всего совершенно бесхитростные, неизменно делают европейцев только несчастнее и кровожаднее.