– Нам нужно высыпаться, – сказали они на рассвете, и высыпались на пол.
Так выродилось очень много мудантиков. Так мне объяснили, что все в порядке: ведь мудант – всего лишь какой-то процент и без того мудирующей расы. Говорят, он даже приятен (кем? чем?) Настоящим Людям – я только никак не могу въехать в творительный его падеж.
* * *
Сто четырнадцатое ноября
…в массе своей напрягают, как и даже поштучно. Вот кто-то снова рассказывает мне свою скучную историю. Я знаю, какое слово последует дальше. Особенно умилительны подробности, касающиеся детства ("я писался до шести лет…", "я не любила фасоль, потому что бабка…", "во втором классе учительница сломала мне об голову линейку, и с тех пор…"), потери невинности ("это произошло совсем не так, как должно б…", "он оказался мерзкий тип…"), а также просто дурь ("читаешь Донцову – и не думаешь", "я после работы еле смотрю телевизор", "он каждые выходные работает – но нет, не изменяет, нет…"). "Об этом расскажете своему психиатру", – не говорю, потому как на него, по обыкновению, нет "лишних денег": зато есть комплекс. Поэтому – иногда – мне. Поэтому – иногда – я. "Знаешь, мои родители…"
Я знаю. Однако мозг работает в режимах, в одном из которых я избавлена от подобного кошмара: делаю вид, будто помню, какого цвета снег на его даче, где в тысяча девятьсот девяносто неважном году…
* * *
[Снег на даче]
этюд между пальцами для левой руки
– Мне нужна твоя любовь! – пробаритонил многозначительно Очередной-С-Претензией-На-Интеллект.
Меня как током ударило, и, чтобы не сказать что-нибудь обидное, я набрала в легкие побольше воздуха, досчитав до одиннадцати.
– Мне, – он акцентировал, – нужна твоя… – я прикрыла ему рот ладонью:
– Давай чай пить. Остынет.
Очередной-С-Претензией-На-Интеллект сел напротив, и посмотрел какбывлюбленными глазами то ли в мое лицо, то ли в стоящую на возвышении тарелку с песочным печеньем – "в", а не "на", и это был просто предлог.
– Восхитительно! – пробаритонил, и я снова не уловила, к кому-чему именно относится восклицание.
Он долго дул в чашку, потом основательно намазывал масло на то самое лакомство и еще дольше поглощал его.
– Изумительно! – прожевал, наконец. – А молока нет?
– Нет.
Он почесал затылок и прошел в ванную. Я, зевая, пилила ногти, слыша, как фырчит вода, и как кто-то фырчит в унисон.
Очередной-С-Претензией-На-Интеллект вышел в моем халате и попытался; я увернулась, отмазываясь накрашенными ногтями. Впрочем, он не казался расстроенным, даже наоборот:
– Молока нет?
– Нет, не пью я его.
…Он долго одевался, брился, целовал мне руки, говорил пафосно и какбыискренне. Однако третий вопрос о молоке поверг меня в уныние:
– Нет. Ты уже спрашивал. Забыл?
– Забыл… – топчется в прихожей, смеется чему-то. – Так я поеду?
– Так поезжай.
– Я обязательно скоро появлюсь! – будто успокаивает себя.
– Появляйся, – пожимаю плечами, отходя от входной двери.
– Не скучай! – грозит пальцем.
"И не подумаю", – не говорю, усиленно улыбаясь: кажется, в эту секунду я похожа на девушку из клипа "Жизнерадостные кретины".
Очередной-С-Претензией-На-Интеллект наконец-то уходит.
Выдыхаю.
Мне почти легко, и я с банальным удовольствием отмываю от чего-то невидимого чашки, а потом закидываю все полотенца и постельное белье в стиральную машину; но желание прокипятить собственные мозги еще не проходит.
Нет, не проходит.
Еду в гости.
В гостях много гостей, еды и вина. Стою на балконе с "нормальными" своего пола, пытаясь не сказать чего-нибудь непонятного. Разговор "о кофточках" вполне безобиден. Потом все уходят есть курицу, еще не снятую с бутылки, и мы остаемся вдвоем с давней знакомой: "Полька, смотри, упустишь – тебе же хуже!" – смеется она.
Смеется она!
– Ага, – соглашаюсь, и тушу ополовиненную сигарету. – Курицы не останется, пошли.
…Пью какое-то красное. И, чем больше, тем легче даются мне вечные, неистребимые огнем и мечом "кофточки". Развязывается язык: меня с интересом слушают – я даже выдавливаю поланекдота: "Скупой платит дважды. Пойду работать к скупому". Становится смешно, жарко, вместо курицы появляются кости; в этот вечер я не пью снотворное.
Утро, похожее на утро.
Рассматриваю – в зеркале, чужой-не-заметит – седые ниточки, подлизываюсь к лицу и шее кремом: в этом возрасте – "Что-что?" – советуют не забывать про шею, и я не забываю: для гильотины хороша больно!
Отправляюсь в место, хождение на которое предполагает о к л а д. Я просчитываю – так еще и не подойдя к двери, – что через семь с половиной часов уже выйду: я, разумеется, опаздываю.
Вечером обозначается Очередной-С-Претензией-На-Интеллект с веником красных роз.
– Спасибо, – терпеть не могу розы, особенно красные; ищу подходящую тару.
– Что-что? – переспрашивает Очередной-С-Претензией-На-Интеллект.
– Послышалось.
– Полина, я хочу, чтобы у тебя… у нас… В твой день рождения… – он еще что-то несет, а я думаю почему-то: в устаревшем содержанка – четыре слога; четыре – магическое буддийское число, и, может, оно-таки вынесет… Хотя, со-держу себя как раз я.
Ночью мне не нравится запах кожи Очередного-С-Претензией-На-Интеллект. Впрочем, едва ли он груб, если даже не нежен.
Не могу расслабиться.
Набираю семь цифр и облегченно выдыхаю: тишина! – а через секунду подпрыгиваю к двери, в которую – только что. Толстая тетка в зеленой телогрейке смотрит в упор: "Мыши-крысы есть?"
– Нет. И молока нет, – сдуваюсь, как круг.
Сажусь за шахматы, но голова отказывается думать. Я тупо растягиваюсь на постели: мало кто верит, но я на самом деле люблю спать одна.
Снятся зеленая собака и вертлявая бабочка-однодневка. Очень много солнца, в котором я – слепо-глухо-немая – пытаюсь открыть заархивированный файл "Teplo. Zip", нажимая на несуществующие кнопки.
Просыпаюсь – 02:00 – и перечитываю "Пену дней" (Виан – гений!), а утром снова подлизываюсь кремом к шее, что больно хороша как для Очередного-С-Претензией-На-Интеллект, так и для гильотины. Снова иду в место, предполагающее о к л а д, где автоматически не говорю ничего непонятного, а вечером – "Да пойдем, билет пропадает!" – оказываюсь на концерте кумира семидесятых. Поначалу что-то во мне оттаивает (на дворе девяностые), однако кумир порядком истаскан, и поет не те песни. Я выбираюсь из толпы постаревших фанатов, с облегчением покидаю помпезный КДС, и звоню бабушке:
– Не болеешь, бусь?
– Приходи, Поленька, приходи.
– Я люблю тебя, бусь…
– Что? Что? – переспрашивает.
– Сейчас приеду!.. – кричу в трубку, и сажусь в трамвай, везущий на другой конец мира.
Бабушка потчует чаем с пирогами, не забывая удивленно ахать:
– Как похудела-то, а! Поди, не ешь ничего?
– Ем, ем.
– Да вон под глазами-то! Чёрно! – бабушка всплескивает руками. – Хоть высыпаешься?
– Высыпаюсь, бусь. Ты-то как?
– Ноги болят, а так ничего, – улыбается. – Ну, пойдем, я тебе постелю на диване, уже первый час…
Я покорно плетусь за ней, замечая, как она ссутулилась и будто осела.
– Бусь! – резко поворачиваюсь.
– Чего?
– А ты кроме деда кого-нибудь любила?
Она молчит, потом смеется, становясь похожей на девчонку:
– А ты как думаешь? Спи, ну тебя…
– Как его звали? – не унимаюсь.
Бабушка мнется:
– Лёнчик. На лодке всё катались. Ночами… А он постоянно к камышам греб… Красивый такой.
– Правда красивый, или ты специально?
– Чего врать-то? Стишок мне перед войной написал, – она заговорщически улыбнулась. – Я потом, знаешь, до 47-го по всем вокзалам бегала: встречала.
– Не встретила?…
– Спи-и-и…
– Сплю.
День похож на лабиринт, в котором я убегаю от воображаемого Минотавра, и где я более чем прозаична: нужно туда, туда, туда, а еще – пломбу, в четыре: "Вам которая будет держаться или бесплатную?".
Шпилькой – марш! – а в сумке кукуруза и сны Флоринды Доннер, а в голове ничего, ну то есть абсолютно; выхожу от дантиста в полной уверенности, что успеваю все, кроме самого главного, вот уже лет тысячу.
Дома открываю окна и включаю музыку в полный рост – я знаю, как и БГ, "что-то должно случиться"; я не открываю дверь Очередному-С-Претензией-На-Интеллект, я молча срываю с окон шторы и смотрю на звезды: я больше не имею права в с е в р е м я д у м а т ь.
Утром звоню в место, где предполагается о к л а д, и хриплю, и кашляю… в общем, мне верят. Я – ответственная за что-то единица "на хорошем счету".
За что?
– Полина, к вам вчера какой-то мужчина так долго звонил! – толстая соседка, мающаяся от училкинского диплома, оглядывает меня с головы до ног, пока я вызываю лифт. – Прям-таки звонок надорвал! А уж поздно было, и я выш…
– Спасибо, – на соседей, покойников и сослуживцев не наступать.
Сажусь в длинную зеленую электричку. Зимой в направлении, нужном мне, почти никто не ездит. Вагон пуст. Я прислоняюсь виском к окну: мимо отстраненно проплывают станции, дома, люди.
Через полтора часа выхожу.
Я была там всего раз, и едва помню дорогу: иду "по нюху", превращаясь в ищейку. Какая-то птица – за мной, знаю точно! – невозмутимо перелетает с ветки на ветку: ты – конвойный, я – острожный… Подставляю ладони – снегу.
Тропинка не широкая и не узкая. Сосны кругом, гос-по-ди, твоих ли рук и это дело?… Втягиваю воздух: ноздри дрожат, колени, само солнечное сплетение – и то: химические процессы, гос-по-ди? Я ощущаю себя ошибочно осужденным, дождавшимся, наконец, амнистии.
Ноги по колено в снегу – ок, ок, но я даже не знаю, куда идти после этой чертовой развилки! Я вспоминаю магическое "чЕтырЕ", и пытаюсь применить его к "направо", "налево" и "прямо". Не находя "е" в "правом" и "прямом" измерениях, иду дважды налЕво… Глупо?
Знаю: еще есть пульс – не помню лишь, в какие такие п я т к и ушло сердце – да и что такое вообще п я т к и? что такое вообще с е р д ц е и сколько у него к а м е р?…
Скрип калитки. Я вижу его, порядком обросшего: он что-то кипятит над костром в котелке. Он похож на так и не залегшего в спячку медведя – доброго, но все же зверя. Я подхожу к Зверю со спины и барабаню легонько пальцами по плечу:
– Эй!
…Он вздрагивает только слегка, и сразу приподнимает опущенные углы губ:
– Как ты здесь оказалась? Откуда?
– Ниоткуда. Сюда.
– Все в порядке? – смотрит с опасением, ждет подвоха.
Я киваю, сев в снег. Это от дыма, конечно, глаза слезятся; он, разумеется, т о ж е так думает. Я киваю еще раз, а потом кричу:
– Нуневозможножетакбольше-е-е-е!
– Я знаю, – он, тихо, сквозь кашель.
А потом молчим несколько часов, и только смотрим на звезды – они гораздо ярче, чем те, что были когда-то видны из нашего бывшего окна. Зверь теряет бдительность и, приближаясь, спрашивает, опрокидываясь на спину, по-звериному:
– Правда?
И я отвечаю Зверю на зверином его языке:
– Правда.
И мы опять молчим и смотрим на лес, потому как звезды уже погасли, и я не подлизываюсь к шее кремом, хотя началось давно – утро.
Я пересыпаю снег с ладони на ладонь – он так похож на белый песок! Левая рука затекает; подобные пьесы для двух актеров не даются малой кровью.
– Но ведь я не люблю твои риф-мы, – прищуривается он, смеясь зрачками.
– Какая разница, – хохочу я. – Да какая разница!
Снег на даче.
* * *
Ничего не было. Всё это "пустое", как сказал бы б.у. – шный… небритый… недо (приставка) – ношенный? – любленный?…
Сто пятнадцатое ноября
…или вот так: "здесь сонатно-симфонический цикл и получил наиболее полное развитие…", "изразцы семнадцатого века, отреставрированные знаменитым итальянским мастером…", "…великолепно! Божественно! Какая потрясающая игра!", "И вот этот купол…", "Давайте поговорим о прозе. Только о настоящей прозе, а не о том, что сейчас пишут!"…
…на "Историю Тома Джонса" фильдинговскую наткнулась. Сегодня. Когда тот конверт искала. Он был зажат пыльными книгами. Подарок. Фотография = фото, граф и я. Мы чудо как хороши, нам не больше 25-ти, черт, черт, черт… Хранить вечно. Вместо этого "вечно" читаю у Фильдинга: "Правду сказать, свет чересчур почтителен к критикам и вообразил их людьми гораздо более глубокими, чем они есть на самом деле… Законы литературного произведения стали устанавливаться не творчеством писателя, а предписаниями критика… Время и невежество, два великих покровителя обманщиков, придали всем их утверждениям авторитетность, и, таким образом, было установлено множество правил, как следует писать,… чтобы стеснять и обуздывать гений, вроде того как стеснили бы балетмейстера самые великолепные трактаты по его искусству, если бы в них выставлялось главным требованием, чтобы каждый человек танцовал в кандалах".
Но "танцовать в кандалах" неинтересно. Поэтому разрываю: восемь аккуратных частей – рецензия б.-у. – шного возлюбленного на мой последний роман. А потом выбрасываю конверт: итак, нас больше не существует. Рецензия, в сущности, не при чем: он – всего лишь мужчина. Один из. Даже если и критик.
– Э-го-ист-ка!! – унисон григорианского хорала.
Мальчишка вздрагивает, оборачивается, но ничего не слышит.
И тогда я распечатываю "всё б.-у." на принтере и отпускаю на все четыре с балкона, а потом пересчитываю гонорар.
Деньги нежны: они позволяют ощутить мягкое прикосновение к шее китайского шелкового платка, надушенного сандалом. Вместо петли?…
* * *
[РАСПЕЧАТАННЫЕ НА ПРИНТЕРЕ МЫСЛЕФОРМЫ, ФОРМЫ И ЛЮБОВНИКИ]
Мы выходим на балкон, чтобы швырнуть вниз петарду: Борька визжит, я визжу вместе с ним, на кишащем хэппиньюешными людиками асфальте кишат людики, припудренные снегом, и тоже визжат: у сына и людиков начинается Новая Эра – Новое Тысячелетие, Третье. Оно обещает Спасителя, Апокалипсис, Город Будущего, регулярные зарплатки и оргазмы.
Борька трясет меня за плечо: "Ма-а, смотри!".
Я смотрю, смеюсь, восхищаюсь: у ребенка должен быть праздник.
Все в снежинках, мы захлопываем балконную дверь и садимся к столу.
На столе то, что любит Борька больше всего, а около стола и того, что любит Борька больше всего, – елка. Борька в свои десять с половиной давно просек и про дедов морозов, и про аистов, но игру принимает. В двенадцать, под вой курантов, мы чокаемся понарошным шампанским: "Ма-а, желание загадала?"
Безжалостно врезаю лопатку в жирное сердце торта и киваю: у ребенка должен быть праздник.
Я прихожу домой не раньше девяти: "Ма-а, ужинать будем?" – "Все вопросы к Яndex’y", – и все же я не сразу бросаюсь к станку.
В конце концов, ребенок не должен голодать.
В конце концов, он ни в чем не виноват.
21:31, уроки выучил, зубы почистил? К половине одиннадцатого сын наконец-то успокаивается, а я тупо смотрю в монитор, где логотип для флористической фирмы – очередной freelance – замер в ожидании чуда: движения моего пера по планшету. Кстати, перо еле пашет…
Я стараюсь не думать об этом.
Том.
Пытаюсь задавать вопросы лишь Яndexy – более комфортной для меня поисковой системе, нежели Rambler: с последним, кстати, связана не самая банальная переписка а-ля хочу любви, однако проблема возникла из-за размеров (…большой) и того, что называется унылым словечком "психогигиена" (…и чистой), поэтому письма в конце концов исчезли.
Впрочем, они остались – нагло распечатанные на принтере, заявляющие о собственной самодостаточности и важности качеством бумаги и хорошим тонером, а также лопнувшим, как мыльный пузырь, содержанием.
Не важно.
Я опрокидываюсь над логотипом: нужно скинуть его не позднее завтрашнего утра – до завтрашнего утра пять часов, а я до сих пор вспоминаю, как ВСЕ ОНИ заученно твердили: "Тебе нельзя доверять детей – посмотри, как ты выглядишь! Таким только в кино сниматься!" – я не знала тогда еще и сотой доли того, что напрочь отбивает охоту к, так скажем, воспроизведению вида. Но, вопреки закону жанра, мамочка из меня вышла что надо – Борьке, во всяком случае, нравится быть моим сыном.
Я развелась во вторник (не знаю, ей-богу, почему они все так хотят замуж): было холодно и как-то весело.
Помню длинные классные разговоры – действительно длинные и классные.
Аргентинские вина.
Чюрлёниса.
Помню, как оставляла Борьку одного.
Как входила в игольное ушко.
И как забывала выйти.
Как невозможно было наговориться, и как не о чем – вдруг – стало…
Помню, как не ждала чуда.
И как случались иногда чудеса.
А потом я распечатала на принтере и тебя.
Мы хотели поговорить о языческом начале, но получилось, что снова о языческом конце. Я тогда так устала! Подсела на все эти пустырникивалерианынастойкипиона.
Высыпала на пол много-много твоих лиц.
Твой голос звучал сдержанно, но с какими-то "прорывами".
Ты признавался в любви в письменном виде.
Это напоминало школьное сочинение.
На троечку.
И вот тут-то мне захотелось сбежать от твоей мыслеформы, которую я так легко распечатала.
Она стала малоинтересна.
Изучена.
Всегда одинакова.
Но самое смешное, что ф о р м оказалось безумно много: инкубатор был игрушкой.
Тут-то до меня и дошла одна классная штука – та, что доходит, впрочем, до любой звери, столкнувшейся хоть раз со зверюгой – не в смысле зверя, а в смысле твари, поэтому не буду о ней, не буду. Скажу о другом: логотип вышел отличный.
Я получила полагающиеся у.е.: мы с сыном поехали к морю.
Он был, разумеется, счастлив – у ребенка должен быть прааааа…
"Зачем я живу, Господи?"
"Чтобы славить Меня".
"А зачем славить Тебя, Господи?"
"Затем, что я создал Тебя".
"Но зачем Ты создал меня?"
"Все вопросы к Яndexy!"
Я захожу в Сеть и набираю искомое: я улыбаюсь чему-то, известному только мне.
* * *