- Балтиморским врачам даром не нужен клуб миллионерш в Саратога-Спрингсе, а те едва ли будут обмирать от камерной музыки… Впрочем, я отнимаю у вас время. Теперь вы можете сказать мне, хотите ли вы со мной поработать над тонкостями французского языка? Будьте совершенно откровенны, Чарльз.
Он сглотнул и сказал:
- Да, сэр.
- Отлично! Когда вы опять будете во Франции, какой-нибудь знатный человек, возможно, пригласит вас и Элоизу к себе в загородный дом и вам будет приятно, что вы свободно ведете беседу и… Я посижу здесь и подожду вашу мать. Не смею больше отрывать вас от тренировки. - Я протянул руку; он пожал ее и встал. Я улыбнулся: - Не рассказывайте эту маленькую историю про Саратога-Спрингс там, где она может вызвать смущение; она годится только для мужского слуха. - И я кивнул в знак окончания разговора.
Вернулись миссис Фенвик с Элоизой.
- Чарльз не прочь немного позаниматься, миссис Фенвик.
- О, как хорошо!
- Мне кажется, тут много значило слово Элоизы.
- А мне можно приходить на занятия?
- Элоиза, вы и так хорошо владеете французским. При вас Чарльз не раскроет рта. Вы можете не сомневаться, что мне вас будет не хватать. А сейчас я хочу обсудить кое-какие подробности с вашей матерью.
Элоиза вздохнула и отошла.
- Миссис Фенвик, есть у вас десять минут? Я хочу изложить вам программу.
- Конечно, мистер Норт.
- Мадам, вы любите музыку?
- В детстве я серьезно думала стать пианисткой.
- Кто ваши любимые композиторы?
- Когда-то был Бах, потом Бетховен, но последнее время меня все больше и больше тянет к Моцарту. Почему вы спрашиваете?
- Потому что одна малоизвестная сторона жизни Моцарта поможет вам понять, что затрудняет жизнь Чарльзу.
- Чарльз и Моцарт!
- Оба пострадали в отрочестве от одного и того же лишения.
- Мистер Норт, вы в своем уме?
(Здесь я должен прервать рассказ для короткого объяснения. Читатель, безусловно, заметил, что я, Теофил, не колеблясь выдумываю мифические сведения либо для собственного развлечения, либо для удобства других. Я не склонен говорить ни ложь, ни правду во вред ближнему. Нижеследующий пассаж, касающийся писем Моцарта, - правда, которую легко проверить.)
- Мадам, полчаса назад вы уверяли меня, что вы не из робкого десятка. То, что я собираюсь сказать, касается материй, которые многим кажутся низменными и даже отвратительными. Само собой, вы можете прервать мой рассказ, когда вам будет угодно, но, мне кажется, он объяснит, почему Чарльз - замкнутый и несчастливый юноша.
Она смотрела на меня молча, потом схватилась за подлокотники кресла и сказала:
- Я слушаю.
- Изучавшим переписку Моцарта известны несколько писем кузине, жившей в Аугсбурге. В тех, что опубликованы, много звездочек, означающих сокращения. Ни один издатель и биограф не решится опубликовать их полностью из боязни огорчить читателя и бросить тень на образ композитора. Эти письма к Bäsle - так в Германии и в Австрии уменьшительно называют двоюродную сестру - сплошная цепь детских непристойностей. Не так давно знаменитый писатель Стефан Цвейг купил их и напечатал со своим предисловием, чтобы ознакомить с ними своих друзей. Я этой брошюры не видел, но один знакомый музыковед из Принстона подробно пересказал мне их и предисловие Стефана Цвейга. Письма - что называется, скатологические, то есть речь идет о телесных отправлениях. Судя по пересказу, в них нет или почти нет намеков полового характера - только "клозетный юмор". Они написаны в позднем отрочестве и ранней юности. Чем объяснить, что Моцарт, так рано созревший, опустился до инфантильных шуток? Прекрасные письма отцу, в которых Моцарт подготавливает его к известию о смерти матери в Париже, написаны вскоре после этого. Герр Цвейг указывает, что Моцарт был лишен нормального детства. Ему еще не было десяти, а он уже сочинял и исполнял музыку целыми днями, до поздней ночи. Отец возил его по Европе как вундеркинда. Помните, он взобрался на колени к королеве Марии-Антуанетте? Я не только преподавал в мужской школе, но и работал летом воспитателем в лагерях, где приходится спать в одной палатке с семью - десятью сорванцами. У мальчиков бывает период, когда они буквально одержимы этими "запретными" темами. Нестерпимо смешными, волнующими и, конечно, опасными. Считается, что хихикать любят девочки, но уверяю вас, мальчики девяти - двенадцати лет будут полчаса хихикать по поводу какого-нибудь мелкого физиологического происшествия. Свои переживания, связанные с табу, они выплескивают в компании. Но Моцарт - если говорить фигурально - никогда не играл на дворе в бейсбол, никогда не купался на бойскаутском привале. - Я помолчал. - Ваш сын Чарльз был оторван от своих сверстников, и весь этот совершенно естественный процесс детского постижения нашей телесной природы был загнан в подполье - и стал болезнью.
Она холодно возразила:
- Мой сын Чарльз никогда в жизни не произнес неприличного слова.
- В том-то и дело, миссис Фенвик!
- Как же вам удалось усмотреть в этом болезнь? - В ее голосе звучала издевка. Она была очень приятная женщина, но сейчас ей приходилось нелегко.
- Чисто случайно. В разговоре он обошелся со мной довольно грубо. Он спросил меня, состоял ли я в студенческие годы в некоторых весьма привилегированных клубах, и, когда я сказал, что нет, он пытался меня унизить. Но у меня богатый опыт. Он произвел на меня очень хорошее впечатление; однако я вижу, что он живет в путах тревоги.
Она закрыла лицо руками. Потом, овладев собой, тихо сказала:
- Продолжайте, пожалуйста!
Я рассказал ей о музыкальном клубе в Балтиморе и о том, как покраснел Чарльз. Я сказал ей, что поставил опыт, выдумав карточный клуб, названный по одной из мастей, - с тем же результатом. Я объяснил, что для мальчиков - и возможно для девочек - в определенном возрасте английский язык - минное поле, усеянное взрывчатыми словами; я сказал, что вспомнил о письмах Моцарта и что Чарльз, которого учили дома, был отрезан от обычной мальчишеской жизни. Я сказал, что он застрял на той ступени развития, которую должен был одолеть несколько лет назад, а западня, в которой он застрял, - страх, и то, что называют его снобизмом, - всего лишь бегство в мир, где нет опасности услышать взрывчатое слово. Я спросил его, хочет ли он со мной работать, чтобы сравняться во французском с Элоизой, - и он согласился, а перед тем как уйти, пожал мне руку и посмотрел мне в глаза.
- Миссис Фенвик, вы, может быть, помните, как Макбет просит врача излечить леди Макбет от лунатизма: "Придумай, как… средствами, дающими забвенье, освободить истерзанную грудь…"?
Она сказала, без всякой укоризны:
- Но вы не врач, мистер Норт.
- Нет. Чарльзу нужен просто друг с некоторым опытом в таких вопросах. Нельзя быть уверенным, что все врачи - потенциальные друзья.
- Вы полагаете, Моцарт с годами избавился от этой "детскости"?
- Нет. Избавиться не может никто. Избавляются - почти - от тревоги; остальное обращают в смех. Сомневаюсь, что Чарльз вообще умеет улыбаться.
- Мистер Норт, каждое ваше слово было мне ненавистно. Но я понимаю, что вы, по всей вероятности, правы. Вы берете Чарльза учеником?
- С одним условием. Вы должны обсудить это с мистером Фенвиком и отцом Уолшем. Французскому синтаксису я могу учить кого угодно, но теперь, узнав, в чем беда Чарльза, я не смогу просиживать с ним часы и не пытаться помочь. Я не мог бы обучать алгебре - как взялся один мой знакомый - девушку, страдающую религиозной манией; она тайком носила власяницу и колола себя гвоздями. Я хочу получить у вас разрешение на то, что никогда бы не посмел сделать без разрешения. Я хочу вводить на каждом уроке одно-два "взрывчатых слова". Если бы у меня был ученик, у которого главный интерес в жизни - птицы, наши французские уроки вертелись бы вокруг скворцов и страусов. Учение не в тягость тогда, когда оно сопрягается с внутренней жизнью ученика. Внутренняя жизнь Чарльза сопряжена с безнадежными усилиями дорасти до мужского мира. Его снобизм сопряжен с этим клубком, который сидит у него внутри. Он об этом не догадается, но мои уроки будут опираться как раз на его фантазии - о светском престиже и о пугающей сфере запретного.
Она зажмурила глаза, потом открыла:
- Прошу прощения, чего именно вы хотите от меня?
- Вашего разрешения, чтобы на уроках я мог время от времени пользоваться вульгарными, заземленными образами. Можете мне поверить, я буду избегать похабного и непристойного. Я не знаю Чарльза. Возможно, он почувствует ко мне враждебность и сообщит вам или отцу Уолшу, что у меня низменный склад ума. Вы, вероятно, знаете, что больные люди порою тоже держатся за свою болезнь.
Она встала.
- Мистер Норт, это был очень тяжелый для меня разговор. Мне надо все обдумать. Я свяжусь с вами… Всего хорошего.
Она неуверенно протянула руку. Я поклонился.
- Если вы примете мое условие, я готов заниматься с Чарльзом по понедельникам, средам и пятницам с половины девятого до половины десятого в голубой комнате, которая у нас за спиной.
Она растерянно поискала взглядом детей, но Элоиза с Чарльзом наблюдали за нами и подошли сами. Элоиза сказала:
- Мистер Норт не хочет, чтобы я тоже ходила на занятия; но я его прощаю. - Потом она повернулась, обхватила брата за талию и добавила: - Я так рада, что Чарльз будет заниматься.
Чарльз, держась очень прямо, сказал мне поверх блестящей головки сестры:
- Au revoir, monsieur le professeur!
Миссис Фенвик, в смятении глядя на детей, спросила:
- Вы готовы ехать, мои милые? - И увела их.
Через два дня, когда кончились мои последние занятия по теннису, ко мне подошла Элоиза и передала записку от матери. Я сунул ее в карман.
- Вы не будете читать?
- Подожду. А сейчас мы лучше пойдем в кондитерскую Лафоржа есть пломбир… Как вы думаете, в записке - отказ или приглашение на работу?
У Элоизы было три смеха. На этот раз я услышал протяжное и тихое голубиное воркование.
- Не скажу, - ответила она, уже сказав мне все. Сегодня она решила быть двадцатилетней, но взяла меня за руку на виду у всей Бельвью авеню - изумляя лошадей, шокируя престарелых дам в электрических фаэтонах и решительно открывая летний сезон. - Неужели это наша последняя тренировка, мистер Норт? Я вас никогда не увижу?
Мы сели не на высокие табуреты перед стойкой с газированной водой, как однажды до этого, а за столик в самом дальнем углу.
- Надеюсь, мы с вами будем есть здесь пломбир каждую пятницу, утром, в это время - сразу после урока с Чарльзом.
От тренировки аппетит у нас разыгрался, и пломбир был очень кстати.
- А вы довольно хорошо знаете, что происходит вокруг вас, правда, Элоиза?
- Ну, девушке ведь никто ничего не говорит, и ей приходится быть чуточку ведьмой. Приходится угадывать чужие мысли, да? Когда я была маленькой, я подслушивала у дверей, но потом перестала… Вот вы, взрослые, вдруг заметили, что с Чарльзом неладно. Поняли, что он совсем запутался… в какой-то паутине; всего боится. Вы, наверно, что-то сказали маме, потому что она тоже испугалась. Вы просили ее пригласить к обеду отца Уолша? - Я хранил молчание. - Вчера вечером он пришел к обеду, а после обеда нас с Чарльзом отправили наверх, а сами ушли в библиотеку и устроили военный совет. И наверху, за километр от них, мы слышали, как смеется отец Уолш. У мамы голос был такой, как будто она плакала, а отец Уолш все время хохотал навзрыд… Пожалуйста, прочтите письмо, мистер Норт, - не мне, конечно, а про себя.
Я прочел: "Уважаемый мистер Норт, преподобный отец просил передать Вам, что в молодости он тоже работал воспитателем в лагере для мальчиков. Он сказал мне, чтобы я попросила Вас приступить к занятиям - чтобы вы делали Ваше дело, а он помолится. Меня утешают мысли о даме из Зальцбурга, для которой все кончилось так хорошо. Искренне Ваша Миллисент Фенвик".
Я не считаю, что от молодых нужно все скрывать.
- Элоиза, прочтите письмо, но пока не просите объяснений.
Она прочла.
- Спасибо, - сказала она и немного задумалась. - А Бетховен родился не в Зальцбурге? Мы ездили туда, когда мне было лет десять, и смотрели его дом.
- Элоиза, трудно быть ведьмой? Я хочу сказать: это сильно усложняет жизнь?
- Нет! Не дает рассиживаться. Все время надо тянуться… Не дает заплесневеть.
- О, вас и это беспокоит?
- А разве это не беспокоит всех?
- Меня - нет, когда вы рядом… Элоиза, я всегда спрашиваю моих молодых друзей, что они в последнее время читали. Вы, например?
- Я-то? Британскую энциклопедию - я набрела на нее, когда хотела почитать про Элоизу и Абеляра. Потом я прочла про Джордж Элиот, про Джейн Остин и про Флоренс Найтингейл.
- Как-нибудь откройте на "Б" и прочтите про епископа Беркли, который жил в Ньюпорте, а потом сходите посмотреть его дом. Откройте на "М" и прочтите про Моцарта, который родился в Зальцбурге.
Она хлопнула себя по рту.
- Ух, как вам, должно быть, скучно разговаривать с такими темными девушками!
Я расхохотался.
- Позвольте мне судить об этом, Элоиза. Пожалуйста, рассказывайте дальше про энциклопедию.
- А для другого я читала про буддизм, ледники и всякие такие вещи.
- Простите, что задаю столько вопросов, но почему вы читаете про буддизм и ледники?
Она слегка покраснела и смущенно взглянула на меня.
- Чтобы было, о чем говорить за столом. Когда папа с мамой устраивают званые обеды и завтраки, мы с Чарльзом едим наверху. Когда приглашают родственников или старых друзей, нас тоже зовут; но Чарльз никогда не садится за стол с посторонними - кроме, конечно, отца Уолша. Когда мы остаемся вчетвером, он ест с нами, но почти не разговаривает… Мистер Норт, я вам открою секрет: Чарльз думает, что он сирота; он думает, что папа с мамой его усыновили. По-моему, он сам не очень в это верит, но так говорит. - Она понизила голос. - Он думает, что он принц из другой страны - вроде Польши, или Венгрии, или даже Франции.
- И об этом знаете только вы?
Она кивнула.
- Так что сами понимаете, как трудно папе с мамой вести разговор - да еще при слугах! - с человеком, который держится так, будто они ему совсем чужие.
- Он думает, что и вы королевского происхождения?
Она ответила резко:
- Я ему не позволяю.
- Поэтому за столом вы заполняете паузы буддизмом, ледниками и рассказами о Флоренс Найтингейл?
- Да… и тем, что вы мне рассказывали. Как вы учились в Китае. Этого хватило на целый завтрак - правда, я немножко приукрасила. Вы всегда говорите правду, мистер Норт?
- Вам - да. Скучно говорить правду людям, которым хочется совсем другого.
- Я рассказала, как девушки в Неаполе думали, что у вас дурной глаз. Постаралась рассказать посмешнее, и Марио даже выбежал из комнаты - так он смеялся.
- А теперь я вам вот что скажу. Милая Элоиза, если вы увидите, что Чарльз понемножку выпутывается из паутины, можете сказать себе, что это - только благодаря вам. - Она посмотрела на меня с удивлением. - Потому что если вы кого-то любите, вы передаете ему свою любовь к жизни; вы поддерживаете веру; вы отпугиваете демонов.
- Мистер Норт - у вас на глазах слезы!
- Счастливые слезы.
В следующий понедельник, в половине девятого, я встретился с Чарльзом. За истекшие дни им вновь овладело высокомерное недоверие; все же он соизволил сесть ко мне лицом. Он был похож на лису, которая следит из чащи за охотником.
В моем Дневнике нет конспекта наших уроков, но я нашел приколотую к странице неразборчивую схему нашего продвижения - тему по синтаксису на каждый урок и "взрывчатые слова", имевшиеся у меня в запасе: вспомогательные глаголы, сослагательное наклонение, четыре прошедших времени и так далее; derrière, coucher, cabinet и так далее. Я не обнаружил плана кампании против снобизма, но помню, что почти все время имел ее в виду. Урок обычно начинался легкой встряской, затем шли сорок минут чисто грамматической долбежки и под конец - разговорная практика. Все уроки велись по-французски; здесь - по большей части - я буду излагать их в переводе. (Но прослежу, чтобы время от времени читатель получал удовольствие за свои деньги.) На первых порах во время двадцатиминутной разговорной практики я весьма осмотрительно тревожил его скромность, но в грамматической части действовал все настойчивее - и с отменным успехом.
- Чарльз, как называются эти странные будочки на улицах - эти удобства, которые сооружают только для мужчин?
Он не без труда вспомнил слово "pissoirs".
- Да, у них еще есть более изысканное и любопытное название - vespasiennes, - по имени римского императора, которому мы обязаны этим удачным изобретением. Теперь, когда вы стали старше и будете больше вращаться среди взрослых, вас изумит, как мало стесняются даже самые утонченные дамы и господа, упоминая о подобных предметах. Так что приготовьтесь к этому, хорошо?
- Да, сэр…
- Чарльз, надеюсь, что, когда вам будет лет двадцать с чем-нибудь, вы станете парижским студентом, как я в свое время. Все мы были бедные, но жили очень весело. Непременно поселитесь на Левом берегу и сделайте вид, что вы бедны. Не пейте слишком много перно; единственный раз, когда я напился, как свинья, я напился перно - не увлекайтесь им, ладно? Как нам было весело! Я расскажу вам историю - немножко risqué, но вы ведь не будете возражать, раз в ней нет ничего пошлого, правда?.. Чтобы сэкономить деньги, мы гладили брюки, укладывая их под матрац; складки получались как ножи, представляете? Так вот, мой сосед по комнате учился музыке, и как-то раз его профессор пригласил нас к чаю - там были его жена и дочь, прелестные люди. Мадам Бержерон сказала что-то похвальное об элегантности моего приятеля - и в особенности об этой замечательной складке. "Благодарю вас, мадам, - ответил он, - у нас с мсье Нортом есть свой секрет. Мы каждую ночь кладем брюки под наши maîtresses". Мадам Бержерон от души рассмеялась, замахала руками, а потом вежливо, с улыбкой, поправила его.
Мина взорвалась, Чарльз был настолько ошеломлен, что минут десять не мог осмыслить игру слов. Может быть, тут я впервые увидел тень улыбки на его лице.
Однажды утром Чарльз принес мне записку от матери. Она приглашала меня на воскресный ужин в кругу семьи.