- Вы можете зайти к ней сейчас? Этот дом на самом деле - три дома. Третий и четвертый этажи в этом крыле заняты под лазарет для очень старых женщин. Они всю жизнь работали прислугами, и многих бывшие хозяева хорошо обеспечили. Большинство из них не могут одолеть и одного марша лестницы, но у них есть терраса, чтобы погреться на солнышке в хорошую погоду, и для любой погоды - общие комнаты. Кое-что там будет мучительным для глаз и обоняния, но вы нам рассказывали о своей жизни в Китае, так что опыт у вас есть. - Тут я услышал ее отрывистый, похожий на всхрап смешок. - Вы усвоили истину, что жизнь по большей части тяжела, а последние годы - в особенности. Вы не наивный юнец, мистер Норт. Мужчины редко заходят в лазарет - иногда доктор, пастор, католический священник или родственник. У нас правило - во время таких посещений дверь в палату приоткрыта. Я отправляю вас наверх с моей помощницей и подругой миссис Грант.
Я тихо спросил:
- Вы мне что-нибудь расскажете о мисс Мюллер?
- Тетя Лизелотта родилась в Германии. Она была одиннадцатым ребенком в семье пастора и в семнадцать лет через бюро найма приехала в Америку. Она работала няней в одной семье, очень уважаемой и здесь, и в Нью-Йорке, и вырастила три поколения. Она купала и одевала всех этих детишек, целый день была при них, шлепала их по попкам, и вытирала эти попки, и присыпала. А к ней я потому вас позвала, что она была добра ко мне и много помогала, когда я была молодой, одинокой и напуганной. Она пережила всех своих родственников за границей, которые могли бы принять в ней участие. В доме, где она работала, ее очень любили, но человек она строгий, суровый и, кроме меня, мало с кем дружила. Она в здравом уме; она видит и слышит, но ее мучают ревматические боли. Боли, наверно, невыносимые - она не из тех, кто жалуется.
- А если у меня ничего не получится, миссис Крэнстон?
Она пропустила вопрос мимо ушей. И продолжала:
- Подозреваю, что слава о вас дошла и туда. У наших жильцов много друзей в лазарете. Вести о чудесах разносятся быстро… Миссис Грант, познакомьтесь, пожалуйста, с мистером Нортом.
- Здравствуйте, мистер Норт.
- Миссис Грант, сегодня мы, наверное, будем говорить по-немецки. Вы знаете немецкий?
- Ну, что вы. Ни слова.
- Миссис Крэнстон, после таких сеансов я очень слабею. Если Генри Симмонс вернется до того, как я спущусь, попросите его подождать меня и проводить домой.
- Конечно. Я думаю, Эдвина и Генри Симмонс скоро будут здесь. Эдвина тоже хотела, чтобы вы навестили тетю Лизелотту.
Я был ошеломлен.
В который раз я убеждался: счастлив тот, кому помогают женщины, в фольклоре называемые "ведуньями". Это - урок "Одиссеи".
Но, подшед ко вратам крепкозданным прекрасного града,
Встретил он дочь светлоокую Зевса богиню Афину
В виде несущей скудель молодой феакийския девы.
С миссис Грант я поднялся наверх. Женщины, встречавшиеся нам на лестничных площадках и в коридорах, опускали глаза и прижимались к стене. На третьем и четвертом этажах все носили одинаковые халаты в серую и белую полоску. Миссис Грант постучала в приоткрытую дверь и сказала: "Тетя Лизелотта, вас пришел проведать мистер Норт", затем села в углу, сложила руки и опустила глаза.
- Guten Abend, Fräulein Müller.
- Guten Abend, Herr Doktor.
Тетя Лизелотта высохла как скелет, но ее большие карие глаза были ясными. Она с трудом могла повернуть голову. На ней был вязаный чепец, на плечах - шарф. Белье и сама комната были безукоризненно чистые. Я продолжал по-немецки:
- Я не доктор и не пастор - просто друг миссис Крэнстон и Эдвины. - Я не знал, что скажу дальше. Я прогнал все мысли. - Можно узнать, где вы родились, тетя Лизелотта?
- Под Штутгартом, сэр.
- А! - сказал я с радостным удивлением. - В Швабии! - Об этой области я знал только то, что там родился Шиллер. - Я потом хочу посмотреть эти фотографии на стенах. Простите, я возьму вас за руку. - Я взял ее прозрачную руку в обе ладони и опустил все три руки на покрывало. Я сосредоточивал всю "энергию", какая была в моем распоряжении.
- Я очень плохо говорю по-немецки, но какой это чудесный язык! Насколько Leiden, Liebe, Sehnsucht красивее, чем "страдания", "любовь" и "желание"! - Я медленно повторил немецкие слова. По руке ее пробежала дрожь. - А ваше имя "Лизелотта" - вместо Елизавета-Шарлотта! И уменьшительные: Mütterchen, Kindlein, Engelein. - У меня возникло побуждение незаметно придвинуть наши руки к ее колену. Ее глаза были расширены и глядели в стену напротив. Она глубоко дышала. Подбородок у нее подергивался. - Я вспоминаю немецкие стихи, которые знаю благодаря музыке Баха: "Ach, Gott, wie manches Herzeleid" и "Halt' im Gedächtnis Jesum Christ", "Gleich wie der Regen und Schnee vom Himmel fällt…". Слова можно перевести, нельзя перевести то, что слышим мы, любящие язык. - Я вспомнил и продекламировал другие. Я дрожал, потому что в голове у меня звучала музыка Баха, в которой присутствует некая множественность - как в волнах и поколениях.
Я слышал шаги на цыпочках в коридоре, но поначалу - без шепота. За дверью уже собирался народ. Подозреваю, что обычай убавлять на ночь свет был нарушен в связи с моим приходом. Я осторожно убрал руки, встал и пустился осматривать комнату, останавливаясь перед картинками. Я задержался перед двумя силуэтами - вероятно, столетней давности - ее родителей. Я взглянул на нее и кивнул. Она провожала меня взглядом. Выцветший голубоватый снимок тети Лизелотты с двумя детскими колясками в Центральном парке. На всех фотографиях - сперва счастливой молодой женщиной с широким простым лицом, затем женщиной средних лет, со склонностью к полноте - она была в форменном платье, напоминающем наряд наших дьякониц, и в чепце с широкой муслиновой лентой, завязанной под подбородком. Обувалась она в тяжелые "гигиенические" туфли, вызывавшие, наверно, тихий смех на протяжении всей ее долгой жизни.
Тетя Лизелотта в старинном кресле на колесах, в ногах у нее дети - и выцветшими чернилами: "Остенде, 1880".
Германский кайзер с супругой в окружении большой группы на палубе яхты; сбоку - тетя Лизелотта с младенцем на руках, рядом - ее маленькие воспитанники. Словно про себя я произнес:
- Их Императорские Величества всемилостиво изъявили желание, чтобы я представил им мисс Лизелотту Мюллер, высоко ценимого друга нашего дома. Киль, тысяча восемьсот девяностый год.
Тетя Лизелотта на Скалистой аллее в Ньюпорте - конечно, с детьми.
Фотография свадьбы - невеста, жених и Лизелотта: "Нянюшке от Берти и Марианны, с любовью. Июнь 1909". Я произнес вслух по-английски:
- Ты и на папиной свадьбе была, правда, тетя Лизелотта?
Снимки в детской.
- "Няня, можно мы пойдем сегодня за ракушками?" - "Няня, прости меня, что я баловалась утром с галошами…" - "Няня, когда мы ляжем, ты нам расскажешь про ковер-самолет?"
Все мои движения были медленны. При каждой импровизации я глядел ей в глаза. Снова сев на стул, я прислонил наши три руки к ее колену. Она закрыла глаза, но тут же широко раскрыла - то ли в сильной тревоге, то ли от удивления.
Люди, собравшиеся в коридоре, толпились в дверях. Слышны были вздохи и стоны, стук палок. Старуха на костылях потеряла равновесие и упала ничком на пол. Я не обратил на нее внимания. Подошла миссис Грант, подняла ее с пола и с помощью других вывела из комнаты. Во время этого переполоха другая женщина, не пациентка, вошла в комнату и заняла место миссис Грант. Тетя Лизелотта отняла руку и поманила меня, чтобы я наклонился поближе. Она сказала по-немецки:
- Я хочу умереть… Почему Бог не дает мне смерти?
- Тетя Лизелотта, вы ведь помните слова, - Бах написал на них музыку, - "Gottes Zeit ist die allerbeste Zeit".
Она повторила слова:
- Ja… Ja… Ich bin müde. Danke, junger Mann.
Я с трудом встал. Едва не засыпая от усталости, я поискал глазами миссис Грант. Взгляд мой упал на женщину, занявшую ее место, - на лицо, которое было одним из девяти самых дорогих лиц в моей жизни, хотя жизнь свела нас совсем ненадолго. Она поднялась с улыбкой. Я сказал:
- Эдвина! - И по моим щекам потекли слезы.
- Теофил, - сказала она, - ступайте вниз, я здесь побуду. Генри ждет вас. Дорогу найдете?
Прислонясь к двери, я услышал голос Эдвины:
- Тетя, милая, где болит?
- Не болит… нигде.
Я хотел выйти на лестницу, но путь был прегражден. Глаза у меня слипались; мне хотелось лечь на пол. Я медленно брел, словно через поле пшеницы. Мне приходилось отрывать чьи-то руки от моих рукавов, от пол пиджака, даже от щиколоток. Между третьим и вторым этажом я сел на ступеньку, прислонил голову к стене и уснул. Не знаю, долго ли я спал, но сон освежил меня, а когда я проснулся, рядом сидела Эдвина. Она взяла меня за руку:
- Вам лучше?
- Да, да.
- Скоро двенадцать. Они нас будут искать. Давайте спустимся. Вы можете двигаться? Пришли в себя?
- Да. Я, кажется, долго спал. Совсем отдохнул.
На площадке второго этажа под лампой, где мы могли разглядеть друг друга, она сказала:
- Вы способны выслушать хорошую новость?
- Да, Эдвина.
- Минут через пять после вашего ухода тетя Лизелотта умерла.
Я улыбнулся и хотел сказать: "Я ее убил", но Эдвина закрыла мне рот ладонью.
- Я немного понимаю по-немецки, - сказала она. - "Ich bin müde. Danke, junger Mann".
В гостиную на первом этаже мы вошли вместе.
- Долго вас не было, - сказала миссис Крэнстон. - Миссис Грант рассказала мне, как все кончилось… Вы сотворили ваше последнее чудо, доктор Норт.
- Я провожу вас до дома, дружище, - сказал Генри.
Я попрощался с дамами. Когда я был в дверях, миссис Крэнстон меня окликнула:
- Мистер Норт, вы забыли конверт.
Я вернулся и взял его. И с поклоном сказал:
- Спасибо вам, милостивые государыни.
По дороге домой, воспрянув духом благодаря доброму приятелю Генри и тому, что у меня появился новый друг - Эдвина, я вспомнил одну свою теорию, которую долго и с удовольствием проверял на практике, - теорию "Созвездий": у человека должно быть три друга-мужчины старше его, три - примерно его возраста и три - младше. У него должно быть три старших друга-женщины, три - его лет и три - моложе. Этих дважды девять друзей я называю его Созвездием.
У женщины тоже должно быть свое Созвездие.
Дружба эта не имеет ничего общего со страстной любовью. Любовь-страсть - чудесное чувство, но у нее свои законы и свои пути. Ничего общего не имеют с этой дружбой и семейные связи, у которых свои законы и свои пути.
Редко (а может быть, и никогда) все эти восемнадцать вакансий бывают заполнены одновременно. Остаются пустые места; у некоторых многие годы - или всю жизнь - бывает лишь один старший или младший друг, а то и ни одного.
Зато какое глубокое удовлетворение мы испытываем, когда заполняется пробел, как в тот вечер - Эдвиной. ("И я возликовал, как Звездочет, когда на круг свой выйдет новая планета".) За эти месяцы в Ньюпорте я приобрел одного надежного старшего друга - Билла Уэнтворта; двух друзей моего возраста: Генри и Бодо; двух молодых друзей: Мино и Галопа; двух старших друзей-женщин: миссис Крэнстон и (хотя виделись мы редко) синьору Матера; двоих примерно моего возраста: Эдвину и Персис; двух младших: Элоизу и Элспет.
Но нельзя забывать, что мы сами принадлежим к чужим Созвездиям и это частично возмещает неполноту наших. Я, несомненно, был младшим другом, необходимым доктору Босворту, хотя такой эгоцентрик никак не мог удовлетворить мою потребность в старшем друге. От прежнего "Рипа" Ванвинкля и даже от Джорджа Грэнберри остались только тени (проба - смех; запасы смеха в них иссякли или стали мертвым грузом). Надеюсь, что я был старшим другом в Созвездии Чарльза Фенвика, но он мучительно пытался дорасти до своего возраста, и эта борьба мало что оставляла для свободного обмена дружбой.
Конечно, это весьма причудливая теория; не надо принимать ее слишком буквально, но и не стоит отвергать с порога…
В конце лета я встретил в казино Галопа. Как всегда, мы чинно обменялись рукопожатиями.
- Галоп, есть у тебя минута присесть со мной вот тут на галерее?
- Да, мистер Норт.
- Как поживает твоя семья?
- Очень хорошо.
- Когда сестра и мама уезжают в Европу?
- Послезавтра.
- Передай, пожалуйста, что я им желаю счастливого пути.
- Передам.
Приятное молчание.
- Ты уже не заканчиваешь каждую фразу "сэром", а?
Он поглядел на меня с выражением, которое я не раз наблюдал у него и определил как "внутреннюю улыбку".
- Я сказал отцу, что американские мальчики называют отца "папой".
- Неужели сказал? Он очень рассердился?
- Он поднял руки вверх и сказал, что мир трещит по всем швам… С утра я первый раз называю его "сэр", а потом больше - папой.
- Ему это еще понравится.
Приятное молчание.
- Ты решил, кем ты хочешь быть?
- Я буду врачом… Как вы думаете, мистер Норт, доктор Боско еще будет учить, когда я поступлю в университет?
- А почему бы и нет? Он совсем не старый. А ты способный ученик. Через класс или два перескочишь. Я знаю студента, который недавно кончил Гарвард в девятнадцать лег… Так ты хочешь стать нейрохирургом, а?..
Что ж, это одна из самых трудных профессий на свете - тяжелая физически, тяжелая умственно, тяжелая для души… Домой приходишь ночью, усталый, после четырех- или пятичасовой операции - да и не одной! - на волоске от смерти…
Женись на спокойной девушке. Чтобы она смеялась не вслух, а про себя, как смеешься ты… У многих знаменитых нейрохирургов есть побочные увлечения, чтобы забыться, когда ноша становится непосильной, - вроде музыки или собирания книг по истории медицины…
Многим знаменитым хирургам приходилось возводить стену между собой и пациентами. Чтобы свое сердце уберечь. Постарайся не делать этого. Когда говоришь с пациентом, держись к нему поближе. Потрепи его по плечу и улыбнись. Вам ведь вместе идти долиной смертной тени - понимаешь, что я хочу сказать?..
Великий Доктор Костоправ часто… Тебя не обидит такое прозвище?
- Нет.
- Великий Костоправ часто бывает склонен замкнуться в себе. Чтобы сберечь энергию. Становится слишком властным или чудаковатым - верный признак одиночества. Подбери себе друзей - мужчин и женщин, разного возраста. Ты не сможешь уделять им много времени, но это не важно. Ближайший друг доктора Боско живет во Франции. Они видятся раз в три-четыре года, на конференциях. Сбегают и заказывают где-нибудь роскошный ужин. Великие хирурги часто - великие гурманы. А через полчаса оказывается, что они уже хохочут… Ну, мне пора идти.
Мы чинно обменялись рукопожатиями.
- Всего хорошего, Галоп.
- И вам тоже, мистер Норт.
13. Бодо и Персис
Эту главу можно было бы назвать "Девять фронтонов - часть вторая", но удобнее оказалось поместить ее среди последних глав. Поэтому она выпадает из хронологической последовательности. События, о которых будет речь, произошли после поездки с доктором Босвортом и Персис в "Уайтхолл" епископа Беркли (когда я объяснил, что Бодо - не охотник за приданым, а сам - приданое) и перед моим последним посещением "Девяти фронтонов" (и грозным ультиматумом миссис Босворт: "Папа, либо это чудовище покинет дом, либо я!").
Я еще не нашел квартиры. Я пока живу в ХАМЛ.
По понедельникам вечера у меня были свободны. Как-то в понедельник, поужинав в городе, я часов в восемь вернулся в "X". Дежурный подал мне письмо, которое лежало в моем ящике. Тут же, возле конторки, я открыл и прочел его. "Уважаемый мистер Норт, я часто катаюсь по вечерам. Мне бы хотелось, чтобы завтра вечером Вы составили мне компанию - если не слишком устанете после чтения с дедушкой. Ваш велосипед можно положить на заднее сиденье, а потом я отвезу Вас домой. У меня к Вам неотложный разговор. Отвечать на это письмо не надо. После занятий я буду ждать Вас у двери "Девяти фронтонов". Ваша Персис Теннисон". Я сунул письмо в карман и направился было наверх, но дежурный меня остановил:
- Мистер Норт, тут вас джентльмен дожидается.
Я обернулся - ко мне шел Бодо. Я никогда не видел у него такого строгого, напряженного лица. Мы пожали друг другу руки.
- Grüß Gott, Herr Baron.
- Lobet den Herrn in der Ewigkeit, - ответил он без улыбки. - Теофил, я пришел попрощаться. Есть у вас час для разговора? Я хочу слегка напиться.
- Я готов.
- Машину я оставил на углу. У меня две фляги со шнапсом.
Я пошел за ним.
- Куда мы?
- К Доэни, у общественного пляжа. Нужен лед. Шнапс - лучше всего холодный.
Машина тронулась. Он сказал:
- По своей воле больше ни за что не приеду в Ньюпорт.
- Когда вы уезжаете?
- Завтра Венеблы дают в мою честь небольшой ужин. Когда гости разойдутся, я сяду в машину и буду ехать всю ночь до самого Вашингтона.
Мрачность его ощущалась в кабине как тяжелый груз. Я молчал. Доэни держал "сухой" бар, то есть не подавал запрещенных напитков. Шторы на окнах не опускались. Гости могли приносить с собой. Бар был приветлив, как сам мистер Доэни, - и пустовал. Мы сели у открытого окна, попросили две чашки и льду. Поставили в лед и чашки, и фляги. Бодо сказал:
- Данни, мы пройдемся по берегу, пока он стынет.
- Хорошо, мистер Штамс.
Мы перешли дорогу и, увязая ногами в песке, направились к пляжному павильону, закрытому на ночь. Я следовал за ним, как ученая собака. Бодо поднялся по лестнице на веранду и прислонился спиной к столбу.
- Сядьте, Теофил; я хочу немного подумать вслух.
Я подчинился. На Бодо было тяжело смотреть.