- Друг, ты бутылку обещал? - спросил меня прокуренный. - Так дай денег, я сбегаю.
Денег я дал, и он сбегал. И тут же, не садясь, разлил нам по половине стакана, поскольку пили мы поочередно, а я - первым, как держатель основных акций.
- Ну, будемте, - угрюмо сказал бородатый, когда до него дошла очередь глотать. - Взятки лопатами гребут, во!.. - Он потер большим и указательным пальцами, будто щупал ткань. - Всю торговлю чернозадым отдали. Всю!.. Куда ни сунешься, везде - они. А о рынках вообще и разговору больше нет. Их рынки, лиц кавказской национальности. И по-всюду. От Москвы до самых до окраин. Это ж сколько стоило подмазать, от кого бумажка зависела. Это ж страшно подумать, как Россию продают!
- Прямо на рынке? - спросил я, не удержавшись.
- Прямо на рынке! - агрессивно огрызнулся бородатый. - Ты смотри, сколько дерут с нашего брата. Это ж уму страшно!
- А ты что же, прямо Россией с ними расплачиваешься? - поинтересовался прокуренный.
- А ты со мной не шути, - с угрозой негромко сказал бородатый. - Не шути, а то в тамбур выйдем…
- Шутить мне с тобой - интересу мало. А вот наливать тебе я больше не буду. Ни глотка. Хоть до тамбура, хоть после тамбура.
- Ах вон как!.. - бородатый тяжело поднялся с места. - Ну-ка, выйдем. Ну-ка, потолкуем.
Прокуренный, не вставая, ткнул его прямой ладонью в живот. Уж не знаю, куда именно ткнул, а только бородатый захрипел и согнулся пополам, как перочинный ножик.
- Валяй из вагона к чертовой матери, - тихо сказал прокуренный. - А то я тебя так отделаю, что ты полгода в сторону баб глядеть не будешь. Не на того ты нарвался, патриот. Вон, я сказал! Чтобы я тебя в нашем вагоне больше не видел, понял?..
Бородатый мужик молча поднялся, взял свою торбу и, согнувшись, поплелся к выходу, порой заходясь в кашле. Правда, пошел он не в сторону проводницы, а в противоположную, чтобы перейти в другой вагон. Прокуренный победитель плеснул мне в стакан, я выпил, он выпил после меня и зло сказал:
- Не выношу таких!..
- Где ты такому удару научился? - спросил я.
- Этому всю жизнь учатся, - с видимой неохотой сказал он. Потом добавил вдруг: - Выйдем в тамбур? Перекурить.
Вышли в тамбур, который был совсем рядом, за запертой дверью второго служебного купе.
- Сократили проводников, - сказал мой собутыльник. - Они теперь - полупроводники: одна - на вагон.
Закурили. Парень помолчал, сосредоточенно разглядывая сигарету. Потом сказал, вздохнув:
- Я спортом еще с пионеров увлекался. И не только увлекался, как все ребята, а в кружок поступил. Сперва - самбо, а потом разрешили восточные единоборства, и меня спортобщество рекомендовало туда. Ну, и я вскоре в кружке этом стал отличником. И как-то на всесоюзных соревнованиях выиграл золотую медаль среди юниоров.
Он вдруг замолчал, замкнулся. Долго молча курил, по-прежнему пристально изучая огонек сигареты. Потом сказал:
- Деньги у тебя есть? Только - честно.
- На бутылку хватит, - сказал я, поняв, что самое главное в его рассказе зазвучит только после очередной поллитровки.
И протянул прокуренному деньги.
4
Однако утолить свое жгучее желание тому было не суждено. Внезапно открылась дверь тамбура, и передо мной предстал Маркелов. Глянул удивленно:
- Приветствую. Признаться, не ожидал.
Прокуренный попытался было куда-то шмыгнуть, но сегодня, как выяснилось, не его был день.
- Ты куда намылился, Хромов? - строго пророкотал Маркелов. - Опять червонцы сшибаешь с доверчивых пассажиров?
- Да нет, это… - прокуренный замялся и примолк.
- Вот "это" и верни.
Прокуренный нехотя вернул мне деньги, проворчал угрюмо:
- Должок за тобой, Маркелов. Уж как-нибудь сочтемся.
- Как-нибудь… - Маркелов почему-то вздохнул. - А теперь на следующей станции слезешь вместе со своим напарником и поедешь в обратную сторону. И если узнаю, что ты на этой ветке бомжуешь, милиции сообщу.
- Ладно, Маркелов, ладно… - свирепея, начал было прокуренный.
- Ладно, Хромов, тебе будет, если все исполнишь. А коли не исполнишь, от решетки следующий раз не отвертишься.
Признаться, я с тревогой ожидал, что этот Хромов ткнет открытой ладонью в живот Маркелову, как ткнул своему напарнику. И даже подвинулся, чтобы перехватить удар. Но прокуренный насквозь Хромов опустил голову и покорно юркнул в вагон.
- Ты с вещами?
- Нет. Я - из командировки.
- Пошли в служебное купе.
И пошел впереди, служебным ключом открывая двери. Миновали еще один общий, потом - плацкартный, зашли в тихий купейный, и здесь Маркелов тем же ключом открыл дверь двухместного служебного купе.
- Выбирай любую полку. Чайку попьем?
И вышел, не ожидая моего ответа.
Я только успел снять свое командировочное кожаное пальто, как он вернулся. Погладил ладонью итальянской выделки кожу, усмехнулся:
- Вот на это пальтишко они и клюнули.
Я понял, что он говорит о моих собутыльниках, но спросил о том, что меня удивило:
- Знаком с этим прокуренным?
- Он не прокуренный, у него глотка не тем спиртом обожжена. Еле откачали. А вообще-то знаком, он у меня работал на прежней службе. Пьяница и бездельник на порядок больше всех остальных. Ну, я его и уволил.
- Поэтому он про должок и помянул?
- Не поэтому… - Маркелов смущенно улыбнулся, хотя смущение никак не соответствовало его вечно хмурой физиономии. - Жену я у него увел. Хорошая женщина, с ребенком. Уж очень он над ними куражился. Как выпьет, так и куражится.
Вошла проводница со стаканами, чайником и сахаром.
- Если чего еще понадобится…
- Понадобится - скажем. - Маркелов дождался, пока она выйдет, начал разливать чай. - Между прочим, ты его мог и в Глухомани видеть. Он неплохим был спортсменом, в спортлагере у Спартака Ивановича занимался. Обещал, как говорится, но спился.
Опять гладиатор со своим лагерем. Это становилось уже чем-то навязчивым.
Я думал об этой странности, а Маркелов неторопливо и обстоятельно пил чай, ожидая, когда я заговорю. Потом, видимо, молчать ему надоело, потому что спросил вдруг:
- Знаешь, кто русского человека пить приучил? Наша родная советская власть.
- Все мы на нее валим. Тебе не кажется?
- Кажется то, чего нет. А что есть, то казаться не может. В день объявления войны Германии в августе четырнадцатого царь Николай ввел сухой закон. А мы - фронтовые сто грамм. И отменила этот царский сухой закон советская власть, когда правительство дилетантов не смогло свести концы с концами в еще не разграбленной, не погубленной до конца стране. Это, так сказать, фактор экономический.
- А что же может быть сильнее факторов экономиче-ских?
- Грех, - сказал Маркелов.
Сказал, как обронил. С весомым стуком.
- Разве тебе в школе не объясняли, что грех - церковное понятие, чтобы темный народ запугивать?
Глупо я пошутил. Прямо скажем.
- Народ другим запугивали, куда как более страшным, - спокойно, задумчиво даже продолжал Маркелов. - Надо было не просто страх в душах людских поселить - надо было совесть убить. А грех - единица измерения совести. Ее пограничный столб. Снесли столбы и - простор! Гуляй, ребята, все дозволено. Пить - на здоровье, украсть - да бога ради, девчонку несчастную обмануть - ну и молодец парень. И ведь это все - только начало, только первые ро-сточки того ядовитого, что в душе без внутреннего закона расцвесть способно. Чайку налить?
Налил мне чаю, не ожидая ответа. Отхлебнул, сказал:
- Это - что одной, так сказать, отдельно взятой души касается. А чтоб всех разом опустить до уровня полной бездуховности, что надо сделать? А надо народную нравственность загадить во имя построения общества невиданной справедливости. И ведь - загадили.
- Это ты насчет повального разрушения церквей?
- Вера - свобода совести твоей, твой выбор. Нравственностью она не занимается.
- Загадками заговорил, Маркелов.
- Какие уж тут загадки… - Маркелов невесело вздохнул. - Нравственность не на веру в Бога опирается, а на семью.
- Да понял я все.
- Ничего ты не понял, потому что мозги у тебя отравлены, - отрезал он. - Семья маленькому без всяких лекций пример свой собственный в душу вкладывает. Пил отец - и сын будет пить, бил мать при нем - и он свою жену колотить будет, ругался непотребно - и сын ругаться будет. Тут прямая зависимость, потому что нет и не может быть для ребенка примера выше, чем его родители. И тут никакие красные галстуки, никакие комсомольские посиделки ничего уже сделать не могут.
- Ты, стало быть, общественное влияние ни во что ставишь?
- Это все - нитки. У нас - красные, у немецких фаши-стов - коричневые, у Пол Пота - черные с кровавым отливом. И все эти нитки на шпульку наматываются в душе твоей. И если шпулька такая заложена - ты женщину никогда не ударишь, при детях не выругаешься и голодному кусок хлеба протянешь. Какие бы нитки на душу твою ни наматывали, ты всегда так поступишь, как твои родные поступали.
- Да какая там шпулька, Маркелов! Страхом эта шпулька твоя называется. Перед властями, перед обществом, перед Церковью.
- Я тебе о нравственности толкую, а ты - о терроре!
- Я не о терроре, я…
Тут уж взял старт бестолковый русский спор не по существу, а по терминологии. И с этим спором мы и прибыли в нашу Глухомань.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Я так заспорился, что, только явившись домой, вспомнил, что ничего не привез Танечке из поездки. А всегда что-нибудь да привозил. Какой-либо пустячок, и ей было приятно и очень радостно. А тут - забыл. Бормотал что-то о внезапной надобности немедленно выехать в Глухомань, хотя Танечке куда важнее было само мое прибытие как таковое. Это для нее и было главным подарком.
О глубинной причине своей забывчивости я ей ничего не сказал. Впрочем, у меня было время подумать, и я - подумал. И решил пока о своих предположениях помалкивать - даже Киму ничего не говорить. Почему, спросите? Да потому, что наше телевидение, равно как и наша пресса, об этом помалкивало. Да, шла весьма агрессивная болтовня об опасной тенденции чеченцев к изоляции от России вплоть до отделения, но то была только болтовня. Телетреп, за которым ничего пока не проглядывалось, и я решил, что не имею права сеять неразумное и недоброе, хотя для России и вечное. Судя по ее истории.
А тут и впрямь ко мне понаехали комиссии, имеющие целью переоборудование винтовочного производства в автоматическую линию по производству подствольных гранат, а вместо патронов калибра 7,62 уже стали поступать станки для выпуска патронов, предназначенных для автоматов. И все делалось непривычно споро, продуманно и весьма энергично.
Это оживление моего полудохлого производства несло на себе ясный отпечаток подготовки к полномасштабной военной операции. Завод мой бурлил, работяги не скрывали радости по поводу завтрашних регулярных зарплат и даже, что вполне возможно, премиальных, напрямую связывая собственные получки с грядущей войной в Чечне. Они - связывали, а я - помалкивал. Вот какой камуфлет вдруг произошел в моем сознании. Сам себя стал уговаривать, что это внезапное возрождение чрезвычайно выгодно моему предприятию, а значит, и мне, и всей нашей Глухомани. И даже в том себя почти уговорил, что для нас это вообще чуть ли не единственный путь к взрыву экономиче-ской деятельности, инъекция от спячки и растерянности и вообще - благо, за которое надо поклониться мудрым дядям из правительства.
И наступил момент, который, как мне показалось, очень даже оправдывал мое полное невмешательство. В прессе все чаще замелькали статьи о необходимости переговоров с чеченскими лидерами, правда, ни газеты, ни телевидение особенно не выделяли, с какими именно. То ли с родными нам вчерашними, то ли с пугающими нас завтрашними. Первых представлял Завгаев, вторых - Герой Советского Союза генерал-лейтенант Дудаев. И аккурат в этот бурный спор внезапно вмешался военный министр Грачев, бодро заявивший с телеэкрана, что для разгрома дудаевцев нужен "десантный полк, и два часа делов".
Это заявление самого главного вояки современной демократической России вселило невероятную решимость в сторонников, мягко говоря, дальнейшего развития всего военно-промышленного комплекса, который загибался ввиду нашей подчеркнуто мирной политики. Мы и из Европы все войска повывели, и из Афганистана ушли, оставив там тысячи могил, и с НАТО сели за один стол, чтобы потолковать по душам, и очень многим, прямо скажем, это не нравилось, потому что мы уже привыкли выпускать десятки тысяч танков и миллионы единиц разнообразного стрелкового оружия. А вот делать современные автомобили, телевизоры или хотя бы кухонные комбайны так и не научились, и на поле конкурентной борьбы нас ожидал полный конфуз. Зато на иных полях мы могли вволю потратить патронов и снарядов, наломать автоматов и спалить пару тысяч танков. И вновь оживившиеся ура-патриоты на каждом углу орали, что это-де и есть пресловутый "особый путь" России.
Так я себе представлял тогда вдруг вспыхнувшую античеченскую истерию. В этом проглядывала, как я сейчас понимаю, наивная попытка объяснить самому себе необходимость того, на что военный министр потребовал "десантный полк, и два часа делов". Я ведь был прежде всего промышленным "генералом", а не директором по выпуску макарон. Отрезвление пришло значительно позже, а похмелье оказалось весьма тяжелым не столько даже для меня, сколько для всей нашей российской глухомани.
Впрочем, меня и в те времена пытались образумить, но я получил новые станки, заказ, гарантированную оплату труда и даже некоторое расширение производства. Холодный душ вылил на меня профессор Иван Федорович. Танечкин бесквартирный дед.
Это случилось во время нашего традиционного похода в гости к ее родителям. Они всегда искренне радовались нам, готовились, угощали, чем только могли при обезумевших ценах, ну и, естественно, мужчины давили бутылочку, которую я приносил с собой. А пока мать и дочь накрывали на стол, Павел Николаевич принимал меня в своем кабинетике. То бишь в бывшей комнатке Танечки.
- Кавказ совсем распоясался, - ворчал он, строго сдвинув брови. - Это же нарушение всех международных норм! Все народы Кавказа в свое время принесли присягу русскому царю, а мы, современная Россия, являемся правопреемниками…
- Все знания ныне черпают в колодцах, - туманно сказал профессор. - А это, заметьте, самые точные знания, потому что их можно пощупать руками. И тут уж все зависит от того, что выроешь, то есть от места, где вздумалось этот колодец копать.
- Не понял я ваших намеков, Иван Федорович, - недовольно заметил мой тесть.
- Это не намеки, это - аллегория, Павел. Ну, к примеру, вздумалось болгарину копать колодец. Копал он, копал и выкопал… гробницу фракийских царей. Уже ограбленную в древности, но - с абсолютно целыми фресками на стенах. А некий итальянец в поисках воды дорылся до мраморной статуи Венеры. А чеченцы в подобных случаях знаете что чаще всего находят? Нефть. Нефть, которую можно черпать ведрами без всяких насосов.
- Что-то я опять недопонял… - вздохнул Павел Николаевич. - Где, как говорится, именье, а где - вода.
- Да в том-то и дело, что не вода, Павел, - вздохнул и профессор. - Нефть, а не вода. И рыночная цена этой неф-ти сегодня в наших глазах многократно превышает культурную и историческую ценность как фракийской гробницы, так и мраморной Венеры. И если наша чеченофобия снизу подпирается базарными отношениями, то в высоких кабинетах она отчетливо попахивает нефтью.
- Однако о нефти что-то все помалкивают, - сказал я. - Даже пресса демократической ориентации.
- Так ведь для нас понятие демократии - партийное, а не мировоззренческое. Так именуют себя сторонники реформ, не более того. К примеру, приватизация, проведенная демократом Чубайсом, столь же далека от демократии, как Лондонский или, там, Парижский банк от советской сберкассы.
- Вы полагаете, что надо было поступать по-иному?
- Полагаю. Демократическая приватизация должна была бы начаться с частной собственности на землю, системы ипотечных банков, прав на куплю-продажу, заем и наследство. А государственная промышленность могла и подождать: это должно было стать ее стратегическим резервом, посредством которого она могла бы сдержать масштабную спекуляцию землей. Так поступили Польша, Венгрия и другие страны с демократическими традициями, которых наша страна не имеет в силу чисто исторических причин.
- Каких еще причин? - угрюмо спросил Павел Николаевич: ему очень не нравился этот разговор. - А советская власть, по-вашему, не демократия, что ли?
- Демократия при советской власти - иллюзия… - Иван Федорович помолчал и неожиданно улыбнулся. - Иллюзии - типично русское явление, несмотря на иностранное его обозначение. Одно из понятий этого латинского слова удивительно соответствует русской психологии - "необоснованная надежда, несбыточная мечта…"
2
Я как-то запамятовал о Киме, но не потому, что наши отношения стали прохладнее хотя бы на десятую долю градуса. И он навестил меня сразу же в день моего возвращения в Глухомань, и мы с Танечкой регулярно у них появлялись. Просто я был угнетен собственным раздвоением личности, и это непривычное состояние так тяготило меня, что я сначала сам должен был в нем разобраться. Иван Федорович соединил обе половинки моего "я" довольно быстро, привычные приоритеты - а именно их смещение и вызывает то, что мы чаще всего именуем "раздвоением личности", - вернулись на свои места, я вздохнул с облегчением и уже смотрел телевидение глазами, а не ушами.
Русскими глазами управляют русские уши, замечали? Происходит некая аберрация зрения, при которой то, что мы видим, нами воспринимается практически без эмоций. Ну, показали еще десять трупов, мы крякнули и закусили, а наши дамы поохали и побежали на кухню, чтобы картошка не подгорела. Сбитый на улице несчастный зевака собирает толпу, которая с бесчувственным любопытством глазеет на него, пока его не увезут, мешая милиции и "скорой помощи". Разве не так?
Увы.
Зато если по телевидению вам расскажут - ничего при этом не показывая - о том, что некий господин Б. перевел в заграничные банки два миллиона долларов, об этом будут судачить долго и с удовольствием. И звонить друзьям-приятелям:
- Ты слышал по телевизору?
Разве не так?
По телевизору надо видеть, а не слышать: для этого, собственно, его и изобрели. Но нас куда больше привлекает то, о чем говорят. "Слыхал?.." - любимейший русский вопрос. Суды, адвокаты, свидетели, доказательства всякие - это все малоинтересно для нашего брата-глухоманца. Ему важно услышать. Желательно - собственными ушами.
Но это так, вместо абзаца. Чтобы сменить не только аллюр, но и направление.
Ну так Катенька, слава богу, забыла о той гнусной истории. То есть, безусловно, не забыла, да и невозможно такое забыть, но воспоминания о пережитом страхе детство затягивает благодетельной пленкой. Она как бы размагничивает напряжение, ужас пережитого уходит в глубину, в память, переставляя полюса самого пережитого, и остается только сюжет как таковой. Без мучительных переживаний.