- Да ну его, твоего Маккоркери, прихвостня этого, - сказал полицейский - рот у него закаменел, скривился: и от сказанного, и от того, что ему доводилось и видеть, и делать на своем участке. - Опять ты пьян в стельку, Халлоран, ни стыда, ни совести у тебя нет: Лейси Махаффи надрывается, гнет спину над гладильной доской, чтоб тебе на пиво заработать.
- Не пиво я пил и не на ее деньги, - сказал мистер Халлоран, - да и что ты-то знаешь о Лейси Махаффи?
- С Лейси я издавна знаком, с тех еще пор, как на посылках был в Обществе алтаря святой Вероники, - сказал полицейский, - она и тогда была замечательная. А уж взыскательная - ни приведи Господь.
- И сегодня такая же, - сказал мистер Халлоран и чуть было не протрезвел.
- Ты давай поднимайся и не выходи из дому - смотри, на кого похож, - укорил его полицейский.
- Ты Джонни Магиннис, - сказал мистер Халлоран. - Я ж тебя знаю.
- Еще бы тебе меня не знать, - сказал полицейский.
Мистер Халлоран вскарабкался, в основном на четвереньках, наверх, но, добравшись до своей двери, встал на ноги, трахнул по филенке кулаком, повернул ручку и вслед за дверью, точно на гребне волны, влетел в комнату, руку с деньгами протягивая к миссис Халлоран, - она уже перегладила белье и взялась за штопку.
Она мешкотно поднялась, прикрыла рот костлявой рукой, глаза у нее чуть не выскочили из орбит, когда она увидела, что он принес.
- Ты их украл? - спросила она. - Убил кого-то из-за них? - невнятным шипом выползли из ее горла слова.
Мистер Халлоран перепугался, злобно зыркнул на нее.
- Ради всех святых, Лейси Махаффи, - заорал он так, что весь дом услышал, - ты что, совсем сдурела, не понимаешь, что муж твой наконец поймал удачу за хвост, работу получил и теперь у него начнется совсем другая жизнь? Украл, говоришь? Пусть крадут твои дружки Коннолли, которые в церкви днюют и ночуют. Коннолли, тот крадет, а Халлоран, он человек честный, работает на клуб Маккоркери, и у него деньги в кармане водятся.
- На Маккоркери, значит? - сказала миссис Халлоран, также не приглушая голоса. - Выходит, вся семья, и млад, и стар, и грешные и безгрешные, кормится из рук Маккоркери, - вот оно чем кончилось. Что до меня, то я из рук Маккоркери кормиться не стану, сама себя прокормлю, мне твои поганые деньги без надобности, Халлоран, а я словами не бросаюсь.
- Господи Иисусе, - взвыл мистер Халлоран, проковылял от двери к столу с гладильной доской и встал там - от злости он едва не плакал, - бездушная ты, мужу поперек дороги становишься, даже когда он деньги да почет рванул, очертя голову, добывать, и они ему сами в руки плывут, и все останется шито-крыто.
- Ничуть я не бездушная, - возопила миссис Халлоран, кулаки сжаты, волосы разметались. - Не бездушная я, вот уж нет, и свою душу губить не стану, что б ты там ни выделывал…
Встала прямо перед ним - платье выцветшее, полосатое, ну саван и саван, омертвелые руки вздела, омертвелые глаза уставлены на него, хоть ничего и не видят, голос глухой, прямо-таки замогильный, осипший точно от гробовой сырости. Призрак Лейси Махаффи стращал, надвигался на него, все рос и рос, лицо его оборачивалось дьявольским обличьем, на нем застыла мертвенная ухмылка.
- Не евши, не пей, - рявкнул призрак.
У мистера Халлоран душа ушла в пятки - он завопил, схватил утюг с доски.
- Лейси Махаффи, чертовка ты, сгинь, чур, чур меня, - ревел он благим матом, но она плыла к нему, пола притом не касаясь, ухмылялась, рычала. Он занес утюг, швырнул, не целясь, и призрак, - кто б это ни был, что б это ни было, - рухнул, сгинул. Он не стал смотреть, куда он делся, а бросился вон из комнаты и опомнился уже на улице - только тут до него дошло, почему он убежал. А Магиннис он тут как тут.
- Слышь, Халлоран, - сказал он. - На этот раз я не шучу. Возвращайся домой, не то я тебя замету. А ну пошли, я тебе помогу, отведу тебя, но это в последний раз. Это ж надо сидеть на пособии - и так надраться.
Мистер Халлоран отчего-то успокоился, опамятовался: он поведет Магинниса наверх, пусть посмотрит, что там и как.
- Я больше не на пособии, а если не хочешь нарваться на неприятности, позвони моему дружку Маккоркери. Он тебе растолкует, кто я есть.
- Что такого Маккоркери может о тебе рассказать, чего бы я сам не знал, - сказал Магиннис. - А ну встать. - Халлоран все порывался опуститься на четвереньки.
- Не трожь, - сказал мистер Халлоран и попытался сесть полицейскому на ноги. - Я наконец-то убил Лейси Махаффи, радуйся. - Он вскинул взгляд на полицейского. - Давно пора. Только денег я не крал.
- Экая досада, - сказал полицейский, продел руки ему подмышки, рывком поднял. - Господи, чего бы тебе не работать как следует, когда такая возможность имелась? А ну, встать! Встань, тебе говорят, не то врежу.
Мистер Халлоран сказал:
- Хорошо, не веришь - сейчас увидишь сам.
Тут оба посмотрели вверх, и их глазам предстала миссис Халлоран - цепляясь за перила, она спускалась по лестнице, и даже при неровном коридорном свете у нее на лбу была видна огромная шишка всех цветов радуги. Она остановилась и, похоже, ничуть не удивилась.
- А, постовой Магиннис, - сказала она. - Отведите его наверх.
- Ну и ну, эк у вас лоб-то расшиблен, миссис Халлоран, - политично заметил Магиннис.
- Упала, ударилась головой о гладильную доску, - сказала миссис Халлоран. - А все отчего - гнешь спину с утра до ночи, покоя не знаешь, вот, постовой Магиннис, чувств и лишилась. А ты смотри, куда ножищи-то ставишь, круглый, набитый ты дурак, - это она уже к мистеру Халлорану отнеслась. - У него теперь - кто бы мог подумать - есть работа, постовой Магиннис, хотите верьте - хотите нет. Отведите-ка его наверх, спасибо вам.
Пошла впереди них, открыла дверь, кухней провела их в спальню, отвернула покрывало, и постовой свалил мистера Халлорана поверх одеял и подушек. Мистер Халлоран истошно застонал, перекатился и закрыл глаза.
- Очень вам благодарная, постовой Магиннис, - сказала миссис Халлоран.
- Чего уж там, миссис Халлоран, - сказал постовой Магиннис.
Миссис Халлоран закрыла дверь, заперла ее на ключ, после чего намочила полотенце под кухонным краном. Отжала его, затянула на одном конце несколько узлов, хлестанула пару-тройку раз по краю стола - сделала проверку. Прошла в спальню, стала у кровати и что есть мочи стеганула мистера Халлорана узластым концом полотенца. Он ерзал, что-то бормотал - ему было тошно.
- Вот тебе за утюг, Халлоран, - сказала она, не повышая голоса, словно разговаривала сама с собой, - и - хлоп! - снова хлобыстнула его полотенцем. - Вот за полдоллара, - сказала она - хлоп! - вот за пьянство… - Ее рука равномерно взлетала, полотенце тяжело шлепалось о лицо Халлорана, он кривился, ловил ртом воздух, то отрывал голову от подушки, то снова ронял ее: не мог понять, за что такая мука. - Вот тебе за то, что в одних носках ходишь, - говорила миссис Халлоран - хлоп! - за леность, за то, что на мессе не бываешь, за, - и с этими словами она хлестанула его раз шесть, - дочь твою, за то, что она в тебя пошла…
Отступила назад - запыхалась, шишка на ее лбу расцветилась еще больше. Мистер Халлоран, загораживая голову руками, попытался было приподняться, но она так пихнула его, что он снова рухнул на кровать.
- Не вставать, и чтоб тебя не слышно было, - сказала миссис Халлоран.
Он натянул подушку на голову и снова затих, на этот раз окончательно.
Миссис Халлоран размеренно передвигалась по комнате. Она обвязала голову мокрым полотенцем - узластый конец свесился ей на плечо. Рука ее юркнула в карман фартука и вынырнула оттуда с деньгами. Бумажкой в пять долларов, а в ней еще три бумажки по одному доллару и полдоллара, а она-то думала, Халлоран его давным-давно потратил.
- Для зачина могло быть и побольше, но все равно не прокидаешься, - сказала она и открыла дверь шкафа ключом с длинной бородкой. Засунула руку глубоко вовнутрь, вынула неплотно пригнанную доску и извлекла черную железную коробку. Отперла ее, отыскала в мешанине купюр и монет пять центов. Затем положила сегодняшние деньги в коробку, закрыла ее, поставила назад, вернула доску на место, закрыла дверь шкафа, заперла его на ключ. Прошла к телефону, опустила пять центов в щель, назвала номер и стала ждать.
- Мэгги, это ты? Ну как, все образовалось? Рада слышать. Время для звонков позднее, но у отца новости. Нет, нет, ничего такого, он работу получил. Работу, говорю. Да, наконец-то, давно пора, уж сколько пришлось его усовещевать, уламывать… Я его уложила, пусть проспится, - ему же завтра на работу… Да, работа по политической части, выборы готовить с Джералдом Маккоркери. Но ничего плохого тут нет - голоса добывать и всякое такое, вдобавок на свежем воздухе будет, и мне со всяким сбродом не придется якшаться - ни сейчас, ни потом… Работа, можно сказать, чистая и платят хорошо, пусть и не такую я для него вымаливала, а все ж, Мэгги, лучше чем ничего. Я с ним столько намаялась… уж и надеяться перестала. Видишь, Мэгги, чего достичь можно, если терпишь и делаешь, что долг велит. И дай тебе Бог со своим мужем управиться не хуже моего.
Перевод Л. Беспаловой
Мудрость, нисходящая свыше
В квадратной спальне с большим окном мама и папа, раскинувшись на подушках, передавали друг другу всякую всячину с широкого черного подноса на подставке с ножками крест-накрест. Они улыбались и разулыбались и вовсе, когда в комнату вошел мальчуган - из его волос и кожи еще не выветрился сон - и направился к кровати. Привалился к ней, не переставая жевать орешки, которые вынимал из пижамного кармашка, ворошил босыми пальцами белый мех ковра. Ему было четыре года.
- А вот и мой малышок, - сказала мама. - Подними его, будь добр.
Мальчуган обвис тряпочкой, чтобы папе сподручнее было подхватить его под мышки и перекинуть через широкую, крепкую грудь. Уютно пристроился между родителями, как медвежонок в теплой куче медвежат. Зажал зубами еще один орешек, скорлупа треснула, он извлек цельное ядрышко и съел.
- Опять он бегает босиком, - сказала мама. - У него ноги, как ледышки.
- Хрумкает, что твой конь, - сказал папа. - Если щелкать орехи натощак, недолго и желудок испортить. Где он только их берет?
- Орехи вчера принес ты, - сказала мама - она памятливая, - в мерзком целлофановом кульке. - Сколько раз тебя просила - не приносить ему ничего съестного. Ну-ка, убери его отсюда. Он меня засыпал скорлупой.
И чуть не тут же мальчуган снова очутился на полу. Он перешел на мамину сторону кровати, доверчиво припал к маме, сунул в рот другой орех. Жуя, сосредоточенно глядел ей в глаза.
- Светоч мысли, а? - папа выпрямил длинные ноги, потянулся за халатом. - Небось, скажешь, что он весь в меня, оттого и тупой, как баран.
- Он мой сыночек, сыночек мой единственный, - сказала мама грудным голосом и обняла его, - солнышко мое. - Прижала к себе, в ее крепких руках его шея, плечи обмякли. Он перестал жевать ровно на столько, чтобы она успела чмокнуть его в обсыпанный крошками подбородок.
- Он сладкий-пресладкий, - сказала мама.
Мальчуган снова принялся жевать.
- Нет, ты только посмотри на него - таращится, ну сова и сова.
Мама сказала:
- Он такая прелесть, какое счастье, что он у меня есть, никогда не смогу к этому привыкнуть.
- Лучше бы его у нас вообще не было, - сказал папа.
Папа расхаживал по комнате, и, когда он это сказал, мальчуган видел его со спины. Наступила тишина. Мальчуган перестал жевать, уставил на маму пристальный взгляд. Она буравила взглядом папин затылок, и глаза у нее стали почти совсем черными.
- Говори, говори, ты договоришься, - сказала она еле слышно. - Ненавижу тебя, когда ты так говоришь.
Папа сказал:
- Ты его вконец избалуешь. Никогда не одергиваешь. И не смотришь за ним. Позволяешь слоняться по комнатам, грызть орехи натощак.
- Не забывай, орехи ему дал ты, - сказала мама.
Она привстала, снова обняла мальчугана. Он легонько уткнулся ей в сгиб локтя.
- Беги, - сказала она нежно - ее улыбка оказалась прямо у его глаз. - Беги, - сказала она и разжала руки. - Тебя завтрак ждет.
Чтобы добраться до двери, мальчугану надо было миновать отца. Увидев занесенную над собой ручищу, он съежился.
- Убирайся-ка ты отсюда, чтоб я тебя больше не видел, - сказал папа и толканул его к двери. Толканул не сильно, но больно. Мальчуган выскользнул из комнаты, потопал по коридору, удерживал себя, чтобы не оглянуться. Боялся: что-то гонится за ним по пятам, но что - не мог вообразить. У него болело все, а отчего - он не знал.
Он не хотел завтракать - не хочет и не станет. Он мешал ложкой в желтой миске, жижа слетала с ложки и растекалась по столу, по его грудке, по стулу. Ему нравилось смотреть, как она растекается. Ужасная гадость, но она так забавно бежала белыми ручейками по пижаме.
- Смотри, что ты наделал, грязнуля, - сказала Марджори. - Грязнуля ты, вот кто ты есть.
Мальчуган открыл рот - в первый раз за все время.
- Сама ты грязнуля, - парировал он.
- Вот оно как, - Марджори пригнулась к нему, сказала тихо, чтобы ее не услышал никто, кроме него. - Вот оно как - весь в папашу. Вредный, - прошипела она, - вредный.
Мальчуган поднял желтую миску, до краев полную овсяных хлопьев со сливками и сахаром, и изо всех сил брякнул ее о стол. Месиво разлетелось - где валялось кусками, где разбрызгалось. Ему полегчало.
- Видишь? - Марджори сдернула его со стула, стала оттирать салфеткой. Терла грубо - и терла бы еще грубее, если б не побаивалась, - пока он не закричал. - Ну вот, я же говорила. Вот оно, то самое. - Сквозь слезы он видел ее лицо, до ужаса близкое, красное, насупленное под стоящей торчком белой наколкой, - точь-в-точь такое лицо было у человека, который склонялся над ним по ночам и ругательски ругал, а он не смел ни шелохнуться, ни убежать. - Весь в папашу, вредный.
Мальчуган вышел в сад, сел на зеленую скамейку, - болтал ногами. Его отмыли. Волосы у него были мокрые, от синего шерстяного свитерка в носу свербело. Лицо стянуло от мыла. Он видел, как мимо окна прошла Марджори - она несла черный поднос. Занавески в маминой комнате были все еще задернуты. В папиной комнате. Мамыпапиной комнате - приятное слово, оно шлепало, хлопало по губам, крутилось у него в голове, а глаза его тем временем бегали по сторонам в поисках, чем бы заняться, чем бы поиграть.
Он все прислушивался к мамыпапиным голосам. Мама опять гневалась на папу. Он и без слов, по звуку, всегда это распознавал. Так, когда их голоса взлетали и падали, поднимались высоко-высоко, и сникали, и перекатывались точно коты, сцепившиеся в темноте, всегда говорила Марджори. Папа тоже гневался, и на этот раз еще пуще мамы. Мальчуган озяб, растревожился, боялся пошевелиться, ему хотелось в уборную, но она была рядом с мамыпапиной комнатой, и он и думать не смел о том, чтобы пойти туда. Когда голоса зазвучали еще громче, он их уже почти не слышал: ему невтерпеж как занадобилось в уборную. Но тут кухонная дверь распахнулась, и в сад выбежала Марджори, она делала знаки, подзывала его. Он не сдвинулся с места. Она подошла к нему, все еще раскрасневшаяся, насупленная, но больше не сердилась: перепугалась не меньше его. Она сказала:
- Идем, золотко, нас сызнова отправляют к бабушке. - Взяла его за руку, потянула. - Идем-ка быстренько, бабушка тебя ждет.
Он соскользнул со скамейки. Материнский голос перерос в пугающий крик, она что-то выкрикивала - что он понять не мог, ясно было только: она в бешенстве; ему случалось видеть, как она сжимает кулаки, топает ногой, закроет глаза и кричит, он представлял, какой у нее при этом вид. Она заходилась криком, и он помнил, что, бывало, и сам так кричал. Он замер на месте, согнулся пополам, тело его, похоже, гадостно утекало из низа живота.
- Господи! - сказала Марджори. - Господи Боже. Нет, посмотрите-ка на него. Господи! Знай поспевай тебя отмывать.
Как он попал в бабушкин дом, он не помнил, но, в конце концов, мокрый, замурзанный, очутился там: его, пересиливая брезгливость, отмывали в большой ванне. Бабушка в длинных черных юбках была тут же, она говорила:
- А что, если он заболел, а что, если ему нужен врач?
- Вряд ли, мэм, - сказала Марджори. - Он ничего не ел; просто напугался.
Мальчуган не мог поднять глаз - так они отяжелели от стыла.
- Отнесите эту записку его матери, - сказала бабушка.
Расположась в разлапом кресле, она проводила рукой по его голове, расчесывала волосы пальцами; подняла подбородок, поцеловала его.
- Бедный малыш, - сказала она. - Не огорчайся. У бабушки тебе всегда хорошо, ведь так? Ты у меня славно погостил в прошлый раз, и в этот раз будет не хуже.
Мальчуган прислонился к жестким, пахнущим сухостью юбкам - его отчего-то пронзило острое чувство горя. Он захныкал и сказал:
- Я голодный. Есть хочу.
И сразу все вспомнил. Завопил во все горло; упал на ковер, зарылся носом в пыльный шерстистый букет роз.
- Хочу орехов, - вопил он. - Кто забрал мои орехи? Бабушка опустилась обок его на колени, стиснула так, что он не мог пошевелиться. И, перекрывая его вопли своим спокойным голосом, наказала старой Дженет - та стояла в дверях:
- Принесите хлеб, масло и клубничное варенье.
- Хочу орехов, - надрывался мальчуган.
- Да нет же, миленький, - сказала бабушка. - Зачем тебе эти гадкие орехи - от них тебе худо. Сейчас ты поешь бабушкин свежий хлебушек с вкусной клубничкой. Вот что ты поешь.
После этого он успокоился, принялся за еду и все ел и ел. Бабушка сидела подле него, старая Дженет стояла у окна, возле столика, на котором стояли поднос с хлебом и стеклянная вазочка с вареньем. За окном виднелся трельяж, оплетенный красными цветами граммофончиков, над ними жужжали пчелы.
- Не возьму в толк, что и делать, - сказала бабушка, - все так…
- Да уж, мэм, - сказала Дженет, - все и впрямь…
Бабушка сказала:
- Бог знает, чем это кончится. Это ж ужас что…
- И впрямь - чего хорошего, - сказала Дженет, - когда что ни день раздрай, и добро б еще он постарше был.