Они говорили и говорили, голоса их журчали успокоительно. Мальчуган ел и забыл и думать о них. Он знал, как зовут этих женщин, а больше ничего про них не знал. Он не понимал, о чем они говорят; и руки, и платья, и голоса у них были холодные, далекие; они рассматривали его сощуренными глазами без всякого выражения, по крайней мере, он его не различал. Он сидел - ждал, что они будут делать с ним дальше. Надеялся, что его выпустят поиграть. Окна в комнате с бордовыми занавесками, уставленной множеством цветов и большими мягкими креслами, отворили настежь, и все равно в ней стоял полумрак - эта комната была ему незнакома, и он ожидал от нее подвоха.
- Пей-ка молоко, - сказала Дженет и поднесла к его рту серебряную чашку.
- Не хочу я молока, - сказал он, отворачиваясь.
- Пусть его, Дженет, не надо заставлять, - поспешила вмешаться бабушка. - А теперь, миленький, беги-ка в сад. Дженет, достаньте его обруч.
По вечерам приходил рослый незнакомый мальчугану дядька, его обхождение ставило мальчугана в тупик.
- Говори "пожалуйста" и "спасибо", юноша, - рявкал он, нагоняя страх, даже если давал самую что ни на есть ерунду. - Ну как, юноша, к бою готов? - спрашивал он, сжимая волосатые кулачищи, и делал выпады. - Давай, давай, учись боксировать - пригодится.
- Не делай из него грубияна, - сказала бабушка. - Еще успеется.
- Мама, ты же не хочешь, чтобы он вырос слюнтяем, - сказал дядька. - Закаляться надо сызмала. А ну-ка, юноша, поднимай клешни.
Мальчугану понравилось, что руки можно называть по-новому. Он научился кидаться на незнакомого дядьку - его звали дядя Дэвид, - бить, насколько хватало сил, кулаком в грудь; дядька хохотал, в свою очередь бил его дряблыми волосатыми кулачищами. Случалось и так - правда, не часто, - что дядя Дэвид приходил домой среди дня. В другие дни мальчуган без него скучал и болтался у ворот, выглядывая, не покажется ли тот вдали. Однажды вечером дядя Дэвид принес под мышкой большую квадратную коробку.
- Поди-ка сюда, юноша, посмотри, что у меня тут, - сказал он и сдернул с коробки веревку и зеленую обертку - коробка была доверху набита плоскими, свернутыми штуковинами. - Дядя Дэвид положил одну из них мальчугану в руку. Мягкая, шелковистая, ярко-зеленая, она оканчивалась трубочкой.
- Спасибо, - мальчуган поблагодарил как положено, но что делать со штуковиной, не знал.
- Воздушные шары, - торжественно объявил дядя Дэвид. - Приложи-ка трубочку к губам и дунь хорошенько.
Мальчуган дул изо всех сил, и зеленая штуковина все больше округлялась, утоньшалась, серебрилась.
- Развивает грудную клетку, - сказал дядя Дэвид. - Дуй еще. Мальчуган дул и дул, и шар становился все больше.
- Довольно, - сказал дядя Дэвид. - Хватит. - И закрутил трубочку, чтобы из нее не вышел воздух. - Вот как это делается, - сказал он. - А теперь давай надуем я один, ты другой, посмотрим, кто быстрее.
Они дули и дули, дядя Дэвид, тот особенно старался. Он и сопел, и пыхтел, и дул что есть мочи, но мальчуган его опередил. Дядя Дэвид еще толком не приступился, а у мальчугана шар уже стал круглый-прекруглый. Он до того загордился, что пустился в пляс, выкрикивая:
- Моя взяла, моя взяла, - и снова дунул в трубочку. И тут шар как лопнет; он до того напугался, что его замутило.
- Ха-ха, хо-хо-хо, - веселился дядя Дэвид. - Молодчага. У меня бы так нипочем не вышло. Давай-ка, попробуем. - Он стал дуть в трубочку - и красивый шар рос-рос, заколыхался и лопнул - в руке у него остался лишь яркий обрывок резины. Вот это игра так игра. Они играли до тех пор, пока не пришла бабушка и не сказала:
- Пора ужинать, Нет, нет, за столом надувать шары нельзя. А завтра посмотрим.
И тем все кончилось.
Назавтра шаров ему не дали, вместо этого спозаранку подняли с постели, искупали в теплой мыльной воде и накормили сытным завтраком: яйца всмятку, тосты, варенье, молоко. Бабушка пришла поцеловать его и поздороваться.
- Надеюсь, ты будешь хорошим мальчиком, будешь слушаться учительницу.
- Учительница - это что такое? - спросил мальчуган.
- В школе у тебя будет учительница, - сказала бабушка. - Она тебе расскажет про самые разные вещи, а ты делай все, что она велит.
Мама и папа много говорили про школу и про то, что им придется его туда отдать. Они рассказывали, что это чудо что такое - там всякие, какие только ни пожелаешь, игрушки и много детей, и с ними можно играть. Он считал, что ему все про школу известно.
- Бабушка, а я и не знал, что мне пора в школу, - сказал он. - Мы сегодня туда пойдем?
- Прямо сейчас, - сказала бабушка. - Я же тебя еще неделю назад предупредила.
Пришла старая Дженет, уже при шляпе. Шляпа, смахивавшая на колючее гнездо, держалась на голове пропущенной под пучок резинкой.
- Идем, - сказала Дженет. - У меня сегодня дел невпроворот.
Шею Дженет обернула дохлой кошкой, отвислые подбородки старухи примяли острые кошкины ушки.
Мальчик был взбудоражен, рвался вперед.
- Сказано тебе, держи меня за руку, - велела Дженет. - Не убегай вперед - задавят.
- И пусть задавят, пусть задавят, - выпевал мальчуган на свой собственный мотив.
- Ты что это такое поешь, у меня прямо мурашки по коже, - сказала Дженет. - Держи меня за руку, вот так. - Она пригнулась и посмотрела, но не на его лицо, а на брюки. Он проследил за ее взглядом.
- Ну и ну, - сказала Дженет. - Совсем запамятовала. И ведь хотела же зашить. Знала наперед, что так выйдет. Говорила же бабушке, что так выйдет.
- Что выйдет? - спросил мальчуган.
- Да ты посмотри на себя, - рассердилась Дженет.
Он посмотрел. Из прорешки синих шерстяных штанишек торчал кончик. Штанишки оканчивались выше колен, носки ниже колен, и всю зиму у него мерзли коленки. Он вспомнил, как мерзли коленки в холодную погоду. И как ему порой приходилось прятать кончик, когда тот вылезал из прорешки, потому что кончик тоже мерз. Он сразу смекнул, что не так, и попытался привести себя в порядок, да мешали рукавички.
Дженет сказала:
- Чтоб этого не было, паршивец, - жестким пальцем вправила кончик в прорешку и одновременно, засунув руку ему под пояс, одернула нательную фуфаечку и подпустила ее под прорешку.
- Ну вот, - сказала Дженет, - постарайся сегодня не осрамиться. Он застыдился, вспыхнул, оттого что у него имелась такая штука, которая высовывалась, когда он одет, а ей высовываться не положено. Разные тетки, когда купали его, всегда торопились обернуть его полотенцами и натянуть на него одежки: что-то такое они у него замечали, чего сам он не замечал. Они одевали его в страшном спехе, и у него ни разу не было случая рассмотреть, что же там такое они у него замечают, и хотя он разглядывал себя, когда был одет, но так и не разглядел, что же у него не так. Снаружи, одетый, он был такой же, как все, - это он знал, но внутри, под одеждой, что-то у него не так, неладно. Это не давало ему покоя, сбивало с толку, и он ломал над этим голову. Вот мама с папой, они, похоже, ничего неладного не замечали. Они никогда не называли его паршивцем, летом снимали с него все-все одежки и пускали бегать нагишом по песку вдоль океана, которому не было ни конца, ни края.
- Посмотри, ну не прелесть ли он? - говорила мама, а папа смотрел на него и говорил: - Спина у него прямо-таки боксерская.
Но кто был боксер, так это, - когда он сжимал клешни и говорил: "А ну-ка, юноша, начнем", - дядя Дэвид.
Дженет, крепко держа его за руку, широко расставляла ноги под просторными шуршащими юбками. Ему не нравилось, как она пахнет. От этого запаха подкатывала тошнота: так пахли мокрые куриные перья. В школе ничего особо сложного не было. Учительница, тетка с тяжелой фигурой и тяжелыми коротко обрубленными волосами в короткой юбке, иногда мешала им, но не часто. Все в школе были его роста, и не приходилось то и дело задирать голову, чтобы поглядеть в лицо тому, кто к нему наклонялся, и на стул можно было просто сесть, а не вскарабкиваться. Ребят звали Франсес, Ивлин, Агата, Эдвард, Мартин, его звали Стивен. А не "деткой", как мама, "стариком", как папа, "юношей", как дядя Дэвид, "солнышком", как бабушка, а то и "паршивцем", как старая Дженет. Он был Стивен. Он учился читать и петь по диковинным буковкам или значкам - их писали мелом на доске. Одни буковки выговаривали, другие - пели. Выговаривали и пели сначала по очереди, потом вместе. Стивену эта игра пришлась по вкусу. Он сразу приободрился и повеселел. Им дали мягкую глину, бумагу, проволочки, яркие краски-квадратики в жестяных коробочках - ими играли, и цветные кубики - из них строили домики. После этого они все танцевали, сначала вставши в круг, потом парами, мальчики с девочками. Стивен танцевал с Франсес, и Франсес заладила:
- Делай все точь-в-точь, как я.
Она была чуть повыше его, и волосы ее - короткие, блестящие кудряшки цвета пепельницы на папином столе - стояли торчком. Она твердила:
- Ты не умеешь танцевать.
- И вовсе умею, - говорил Стивен и держал ее за руки, и прыгал вокруг нее, - и умею вовсе. - У него не было никаких сомнений на этот счет. - Это ты не умеешь танцевать, - говорил он Франсес, - это ты не умеешь танцевать совсем.
Потом им нужно было поменять партнеров, а, когда им снова пришел черед танцевать вместе, Франсес сказала:
- Мне не нравится, как ты танцуешь.
А вот это уже меняло дело. Ему стало не по себе. И, когда патефон снова заиграл "Там-тара-там, там-тара-там", он уже прыгал не так высоко.
- Ну же, Стивен, у тебя хорошо получается, - сказала учительница - она очень быстро размахивала двумя руками сразу. Танец закончился, и они еще минут пять играли в "отдыхаем-отдыхаем". Отдыхали они так - болтали руками взад-вперед и крутили головами. Когда Дженет пришла за ним, ему не захотелось идти домой. За обедом бабуля дважды выговорила ему за то, что он окунает лицо в тарелку.
- Это тебя в школе такому учат? - сказала она.
Дядя Дэвид был дома.
- А вот и ты, юноша, - сказал он и дал Стивену два шарика.
- Спасибо, - сказал Стивен. Сунул шары в карман и забыл про них.
- Говорил же я тебе, что малый обучаем, - сказал дядя Дэвид бабушке. - Слышала - он сказал: "Спасибо"?
Днем, в школе, учительница раздала большие комки глины и велела вылепить из них что-нибудь. Все, что угодно. Стивен решил вылепить кошку, такую, как мамина Мяучка у них дома. Мяучку он не любил, но подумал, что кошку вылепить проще простого. Однако глина никак не лепилась. Распадалась на комки. И он бросил лепить, обтер руки о свитер, вспомнил про шарики, взял один и стал надувать.
- Поглядите на Стивенову лошадку, - сказала Франсес. - Нет, вы только поглядите.
- Это не лошадка, это кошка, - сказал Стивен.
Дети столпились вокруг них.
- Похоже на лошадку, совсем немножечко похоже, - сказал Мартин.
- Это кошка, - сказал Стивен и топнул ногой - он чувствовал, что лицо у него горит.
Дети засмеялись, заахали над Стивеновой кошкой, походившей на лошадку. Учительница подошла к ним. Так-то она сидела у входа в комнату за большим столом, заваленном бумагами и всякими штуками для игры. Она взяла у Стивена комок глины, вертела, разглядывала - глаза у нее были добрые.
- Вот я вам что скажу, дети, - объявила она, - каждый может делать все, как ему нравится. Если Стивен говорит, что это кошка, значит - это кошка, но, может быть, ты, Стивен, все время думал о лошадке?
- Это кошка, - сказал Стивен. Он исстрадался. Понимал - надо было сразу же сказать: "Да, это лошадь". И тогда его оставили бы в покое. Им бы нипочем не догадаться, что он пытался вылепить кошку. - Это Мяучка, - голос у него дрожал, - просто я забыл, какая она из себя.
Шар его опал. Он снова взялся его надувать, изо всех сил сдерживая слезы. А там настало время идти домой, и за ним пришла Дженет. Учительница была занята: забирать детей пришли и другие взрослые, - она говорила с ними, и Франсес сказала ему:
- Дай мне твой шарик; у меня нет шарика.
Стивен отдал ей шарик. Он был рад, что может дать ей шарик. Сунул руку в карман, вынул другой шарик. Рад-радехонек, отдал ей и этот. Франсес взяла шарик, потом отдала обратно.
- Давай ты будешь надувать один, я другой - наперегонки, - сказала она.
Они надули шарики до половины, но тут Дженет взяла Стивена за руку и сказала:
- А ну пошли, у меня сегодня дел невпроворот.
Франсес припустила за ними, кричала:
- Стивен, отдай мой шарик, - и выхватила у него шарик.
Стивен не понимал, чем он ошарашен - тем ли, что унес шарик Франсес, или тем, что она выхватила шарик, точно он и впрямь ее. Мысли в нем мешались, он волочился вслед за Дженет. Но одно он знал твердо: Франсес ему нравится, завтра он ее снова увидит и принесет ей еще шарики.
Вечером Стивен немножко побоксировал с дядей Дэвидом, и дядя Дэвид дал ему вкусный апельсин.
- Ешь, - сказал дядя Дэвид. - Он полезный.
- Дядя Дэвид, вы не дадите мне еще шариков? - попросил Стивен.
- А что надо сказать? - спросил дядя Дэвид и протянул руку к коробке на верхней полке.
- Пожалуйста, - сказал Стивен.
- Вот так-то, - сказал дядя Дэвид.
Он вынул из коробки два шарика, красный и желтый. И тут только Стивен заметил, что на них нарисованы маленькие буковки, и чем больше надувается шарик, тем буковки становятся крупнее и круглее.
- Все, юноша, хватит, - сказал дядя Дэвид. - И больше не проси, потому что хватит значит хватит.
Он поставил коробку обратно на полку, но Стивен успел разглядеть, что в коробке полным-полно шариков. Он ничего не сказал, продолжал надувать свой шарик, дядя Дэвид надувал свой. И Стивен решил, что лучше игры просто нет.
К завтрашнему дню у него остался всего один шарик, но он взял его в школу и отдал Франсес.
- У меня их видимо-невидимо, - сказал Стивен: он был и горд, и счастлив. - Я их все-все принесу тебе.
Франсес дула изо всех сил, шарик получился очень красивый, и она сказала:
- Смотри, я тебе что покажу. - Взяла острую палочку - ими мяли глину, - ткнула в шарик, и он лопнул. - Видал? - сказала она.
- Ну и пусть, - сказал Стивен. - Я принесу тебе еще.
После школы - дядя Дэвид еще не вернулся, бабушка отдыхала, а старая Дженет, напоив его молоком, велела уйти из кухни и не болтаться под ногами, - Стивен подтащил к книжной полке стул, встал на него, залез в коробку. И вынул не три-четыре шарика, как - так ему верилось - намеревался; стоило ему до них дотронуться, и он схватил столько, сколько смог удержать, и, прижимая шарики к груди, спрыгнул со стула. Затолкал шарики в карман курточки, они там примялись и почти не выпирали.
Все шарики до одного он отдал Франсес. Их было много-много. Франсес большую часть раздала другим детям. Стивен разрумянился: ему была внове утеха расточителя - осыпать подарками, и он чуть ли не сразу открыл для себя еще одну радость. Внезапно он сделался всеобщим любимцем: какие бы игры ни затевались, его особо приглашали участвовать в них; на любую игру, какую бы он ни предлагал, все сразу соглашались, спрашивали, чем бы еще ему хотелось заняться. Дети показывали друг другу, как надувать шары, и те становились больше, круглее, тоньше и меняли цвет; яркие краски светлели, размывались, шар становился прозрачным как стекло, как мыльный пузырь, - от этого захватывало дух, - и тут-то он лопался и слышался громкий, совсем как выстрел игрушечного пистолета, хлопок.
Впервые в жизни у Стивена было все, что он хотел, и даже с лихвой, у него вскружилась голова, и он забыл, откуда такая благодать, и не считал больше нужным держать это в тайне. На следующий день было воскресенье, и к нему в гости пришла Франсес с няней. Няня и старая Дженет сидели у Дженет в комнате, пили кофе и перемывали косточки хозяевам, а дети сидели на торцевой террасе - надували шары. Стивен выбрал яблочно-зеленый, а Франсес - салатный. Между ними на скамейке кучей лежали шары - сколько удовольствия их ждало впереди.
- А у меня как-то раз был серебряный шар, - сказала Франсес, - ох и красивый, весь серебряный, и не круглый, как эти, а длинный. Но эти, пожалуй, еще лучше, - добавила она: знала, как подобает вести себя благовоспитанной девочке.
- Когда надуешь этот, - Стивен не сводил с нее глаз: какое счастье не только любить, но еще и одаривать, - можешь надуть синий, потом розовый, потом желтый, потом лиловый. - Он пододвинул к ней кучку сморщенной резины.
Ее ясные глаза в коричневых, точно колесные спицы, лучиках, одобрительно смотрели на Стивена.
- Ну что ты, я не жадная, и не хочу надуть одна все твои шарики.
- У меня их, знаешь, сколько еще осталось, - сказал Стивен, и сердце его под тонкими ребрышками заколотилось. Он потрогал ребра пальцами и немало удивился, обнаружив, что они кончаются в середине груди. Франсес тем временем надувала шары уже чуть ли не через силу. По правде говоря, шары ей прискучили. Надуешь шесть-семь - и в груди пустота, а губы запеклись. Она надувала шары три дня кряду. И не чаяла, чтобы их запас иссяк.
- У меня, Франсес, их, этих коробок с шарами, не счесть сколько. - Стивен был на седьмом небе. - Миллион миллионов. Их нам, пожалуй что, надолго хватит, если каждый день надувать не очень помногу.
Франсес не слишком решительно предложила:
- Знаешь что. Давай немножко передохнем и выпьем лакричной водички? Любишь лакричку?
- Да, - сказал Стивен. - Только у меня ее нет.
- А что если купить немножечко? - спросила Франсес. - Палочка лакрички, такой вкусной, крученой, тянучей, стоит всего цент: Ее надо положить в бутылочку с водой, потрясти хорошенько, она вспенится, все равно как газировка, - и ее можно пить. Пить хочется, - сказала она жалостно, слабым голоском. - Вон сколько шаров мы надули, поневоле пить захочется.
Стивен молчал, осознавал, что дело швах, и мало-помалу его охватило оцепенение. Купить лакрицу для Франсес ему было не на что, а шарики ей прискучили. Так впервые в жизни его постигло настоящее горе. За минуту он постарел, по меньшей мере, на год: сгорбился, скосил глубокие, задумчивые, синие глаза на нос, погрузился в свои мысли. Что бы такое сделать, на что денег не нужно, а Франсес бы понравилось? Только вчера дядя Дэвид дал ему пять центов, а он потратил их на жвачку. И так ему стало жаль эти пять центов, что шея и лоб у него взмокли. И пить захотелось, и ему тоже.
- Я тебе вот что скажу, - он приободрился: ему пришел в голову замечательный выход, но, пораскинув умом, он неловко оборвал фразу. - Я знаю, что мы сделаем, я… я…
- А я хочу пить. - Франсес мягко, но упорно гнула свою линию. - Я хочу пить, и мне, наверное, придется уйти домой.
Встать однако она не встала - так и сидела, обратив к Стивену огорченный ротик.
От рискованности предстоящего приключения Стивена била дрожь, но он храбрился:
- Я приготовлю лимонад. Достану сахар, лимон, и мы попьем лимонаду.
- Лимонад я люблю, - обрадовалась Франсес. - Лимонад еще лучше, чем лакричка.
- Ты оставайся здесь, - сказал Стивен, - я все достану.