На углу Невского и Знаменской они вошли в магазин, над дверями которого красовалась табличка с надписью: КАСКАД И СЫН КРЕПКИЕ НАПИТКИ За прилавком стоял сам Лев Абрамович. Сыновей у него не было. В этом деле, основанном его отцом, Лев Абрамович сам был "сыном". С тех пор прошло сорок лет, но вывеска сохранилась. Обычно Лев Абрамович все делал сам. Лишь изредка он нанимал временных помощников. Когда же ему требовалось ненадолго отлучиться, он, как правило, договаривался с Александрой, и в магазине хозяйничала Анжелика.
Лев Абрамович нисколько не удивился, увидев Ульянова.
- Святой Моисей! Доброе утро, Владимир Ильич! Признаться, не сомневался, что нынче утром увижу вас здесь. Приветствую и вас, юноша! Открыть вам по бутылочке пива?
- И как можно быстрее, дорогой Лев Абрамович, спаситель вы наш! - сказал Ульянов, потирая руки.
Ульянов залпом выпил бутылку пива, смачно отрыгнул, извинился, а затем, переведя дух, попросил еще одну бутылочку, и на сей раз пил уже не спеша, хотя по-прежнему с большим удовольствием. Бени почти не отставал.
- К Лехе, небось, направляетесь? - осведомился Каскад.
- Вы сегодня утром поразительно догадливы, милейший Лев Абрамович! - ответил Ульянов.
- Мой вопрос задан неспроста, - сказал Каскад. - Если вы собираетесь к Лехе, могу порекомендовать прихватить с собой пару бутылок "Ерофеича". Последнее время это их с Пятницей любимый напиток.
- Что-то я не знаю такого напитка, - удивился Ульянов.
- Это новинка прошлого сезона, - улыбнулся Лев Абрамович, снимая с полки сразу две бутылки с хитроватым дедулей на этикетке. - Сорок градусов. Вкус специфический. Под дзеренину, я думаю, пойдет.
- Пожалуй, возьмем, - сказал Ульянов.
- Я бы сегодня ограничился пивом, - осторожно подал голос Бени.
- Пивом голову не обманешь! - поучительно отметил Ульянов. - Заверните нам, пожалуйста, четыре бутылочки этого самого "Ерофеича", Лев Абрамович.
- Святой Моисей! С превеликим удовольствием, Владимир Ильич! Заходите почаще.
- Обязательно! Ну а как, вообще, идет торговля?
- Да не жалуюсь, Владимир Ильич, не жалуюсь. Торговля спиртным, я вам скажу, - самый стабильный бизнес. Мир, война, революция, потоп - все одно: человеку требуется выпить. Ко мне приходят социал-демократы и анархисты, педерасты и монархисты. Даже от самого императора посылают ко мне за портвейном.
- Да, этим господам без портвейна никак не обойтись!
- Да за этих-то сволочей волноваться не приходиться. Другое дело - вы, Владимир Ильич. Давно хотел вас предостеречь: опасными делами занимаетесь!
- Опасно быть евреем, Лев Абрамович, а делами заниматься неопасно! - афористично ответствовал Ульянов.
Каскад с сомнением покачал головой.
- Всего хорошего, Лев Абрамович! - попрощался Ульянов. - Пошли, Бени.
- Большой привет Лехе! - отозвался Каскад.
Несколько минут спустя приятели вошли в один из подъездов ничем не примечательного здания, на котором впоследствии благодарные потомки повесили мемориальную дощечку, дабы увековечить событие, нами сейчас описываемое. Друзья позвонили в квартиру No 29, и дверь им открыл крепкий, высокого роста мужик, слегка похожий на обезьяну.
- Во-овчи-ик! - заорал мужик. - Эй, Пятница, Вовчик приехал!
- Привет, Леха, - сердечно сказал Ульянов. - Это мой друг Бени, малый не без достоинств.
Едва войдя в квартиру, Ульянов почувствовал густой запах готовящейся баранины. Леха провел гостей в кухню, там Осип Пятницкий огромным охотничьим ножом шинковал чеснок. Хотя дзеренина и напоминает баранину, Ульянов слишком хорошо разбирался в мясе, чтобы его можно было так "лечить".
- Что это вы тут готовите? - иронически спросил он.
- Рыночную баранину?
- Увы! - виновато улыбнулся Пятницкий.
- А где лось?
- Лось в лесу.
- Ясно! В следующий раз,чувствую, придется мне пойти с вами. Видишь, Бени? Ты говоришь: "Царя убить!" Эти люди даже лося убить не могут. Знаю я этих охотников. Налакаются рому и ходят по лесу вприсядку, даже ружье зарядить забудут. Куда ездили-то хоть?
- В Саблино, - ответил Леха.
- Хорошо еще, что вам там пизды не дали. У меня в Саблино сестра живет, так что в следующий раз поедем вместе.
- Лося нам подстрелить не удалось, - сказал Леха. - Зато самогоночки мы там приобрели славной. Хотите попробовать?
- Да, кстати, мы ведь тоже не одни! - вспомнил Ульянов и вручил Лехе свой пакет. - Мы с "Ерофеичем".
- "Ерофеич" - есть "Ерофеич", а самогон - есть самогон! - философски заметил Леха. - Восемдесят градусов!
- Ну-ка налей нам по стаканчику! - не выдержал Ульянов.
Леха наполнил два стакана мутноватой жидкостью.
- Бени, это надо пить залпом, - объяснил Ульянов и сразу подал личный пример. - Отличная штука!
Бени понюхал стакан, зажмурился и медленно, не без труда выпил. Он тут же сел на стул и молча протянул руку в поисках какого-нибудь "запивона". Леха быстро открыл зубами бутылку пива. Ульянов достал из кармана пачку папирос. Заметно покрасневший Бени сделал несколько глотков и закурил.
- Как сказал бы Лева Бронштейн, у тебя морда лица стала как жопа у макаки! - засмеялся Ульянов. - Ну, а как вообще жизнь, ребята? Федор в городе?
- Ну, а где же ему еще быть! - ответил Леха.
Ульянов удовлетворенно кивнул головой и задал новый вопрос.
- Леха, ты, как я слышал, сидел?
- Четыре месяца в "Петропавловке".
- Пиздили?
- Да не особенно.
"То есть, как-то, все-таки, пиздили!" - отметил про себя Ульянов, а вслух спросил:
- А сейчас чем занимаешься? Пишешь чего-нибудь?
- Начал писать большой роман. Думаю назвать его "Мать".
- Про индейцев? - оживился Ульянов.
- Да, нет, - удивился Леха. - Про рабочее движение.
Ульянов сокрушенно покачал головой.
- Про рабочее движение следует писать теоретические работы, а для привлечения внимания читателей к этим работам, мы должны печатать в нашей газете роман про индейцев… Ты только, Леша, не расстраивайся, - Ульянов дружески похлопал Горького по плечу. - Я, конечно, дам твоему роману хороший отзыв, напишу, что это очень нужная своевременная книга… Ну, а что Федор поделывает?
- Поет, - ответил Леха.
- Гм, поет! - усмехнулся Ульянов. - Кстати, Пятница, баранина скоро будет готова?
- Минут через пятнадцать.
- Я тогда, пожалуй, пойду посру, - сообщил Ульянов.
- А, заодно, ознакомлюсь с твоим, Леха, романом. Разумеется, если ты не возражаешь.
- Ну, что ты, Вовик! - засуетился Леха. - Я мигом!
Он куда-то убежал и вскоре вернулся с пачкой отпечатанных листков. Ульянов деловито просмотрел рукопись и отправился с ней в уборную.
Отсутствовал он довольно долго. Пятницкий тем временем заправил баранину чесноком, выложил в миску соленые огурцы и сообщил, что все готово, и пора перебираться в гостиную.
Леха внезапно вспомнил, что он забыл повесить туалетную бумагу в уборной. Схватив рулон, он выскочил в коридор, но там сразу натолкнулся на удовлетворенного Ульянова.
- С облегчением, Вовочка! - поздравил Леха товарища.
- Только там, кажется, не было туалетной бумаги.
- Не беда! - ответил Ульянов. - Я воспользовался твоим романом. Надеюсь, у тебя есть другая копия.
- Да-да, - упавшим голосом ответил Горький.
- Не сердись, дружище, - сказал Ульянов. - Своими действиями я только лишний раз подтвердил тезис об исключительной своевременности твоего романа!
- Тебе не понравился мой роман?
- Роман твой, Леха, - полное говно! - с большевистской прямотой и откровенностью сказал Ульянов. - Чтобы хорошо писать, нужно много работать, а ты слишком много бухаешь!
- Но ведь Достоевский…
- Но ты же не Достоевский!
Горький потупился, но не обиделся. Он, вообще, никогда не обижался на Ульянова. Ни один серьезный и требовательный к себе писатель не мог обижаться на ульяновскую критику, какой бы беспощадной она не была. Объяснялось это очень просто: Ульянов блестяще разбирался в литературе, а любой подлинный писатель всегда чувствует и ценит настоящего читателя.
Вскоре четверо друзей уже сидели за столом в гостиной и завтракали.
Первым делом, конечно, врезали по стакану самогона "за знакомство". Закусывали весьма бодро. Ульянов положил себе на тарелку солидную порцию бараньей грудинки и расправлялся с ней с завидной энергией. В конце он с аппетитом высосал мозги из трубчатых костей, принял стакан самогона, налил себе пива и с наслаждением закурил папиросу.
- Попробуйте еще вот этот кусочек от задней части, Владимир Ильич, - вежливо предложил Пятница.
- Конечно, конечно, - заверил Ульянов. - Только вот перекурю… Бени, ты как сегодня - держишь удар?
- Я в порядке, - ответил Бени, опасливо поглядывая на огромную бутыль с мутноватой жидкостью.
Ульянов докурил, а затем вновь наполнил свою и Бенину тарелки.
- При обилии жирной баранины на столе, Бени, - поучал он, - можно выпить практически сколько угодно.
С этими словами Ульянов засунул себе в рот такой здоровенный кусок бараньей задницы, какого хватило бы западноевропейскому крестьянину на целый обед.
- Все-таки, как следует "посидеть" можно только в Петербурге, - сказал Ульянов. - То ли это от какого-то особого питерского шарма, то ли люди здесь другие…
- Вы просто никогда не бывали в Неаполе, г-н Ульянов,
- высказал свое мнение Бени.
Ульянов презрительно махнул рукой.
- Давайте, друзья, выпьем за солнечную Италию! - примирительно предложил Леха Горький.
- Мне еще сегодня выступать перед рабочими, - вспомнил Ульянов. - Но это вечером, в семь часов. До этого мы еще успеем выпить и за солнечную Италию, и за заблеванную Францию, и даже за пробуханную нашими предками Палестину!
Они и впрямь успели выпить за все это и еще за многое другое, причем Бени, как и накануне, поспал "по ходу", а Горький с Пятницким окончательно отрубились к шести часам вечера.
Ульянов и Бени, захватив с собой пару бутылок "Ерофеича", вышли на Невский и решили пройтись пешочком, дабы освежиться перед предстоявшим Николаю Ленину выступлением. Дождь недавно прекратился, и погода стояла хоть и сырая, но вполне терпимая. Газа не жалели, и Невский проспект был хорошо освещен. Как и накануне, Бени без конца вертел головой. Все его интересовало: и взнузданные кони на мосту через Фонтанку, и Дума, и маячившая вдали адмиралтейская игла. Найдя таким образом "дармовые уши", Ульянов разболтался не на шутку.
- Невский - это, конечно, сердце Петербурга, но это еще далеко не весь Петербург, дорогой мой Бени! Завтра же мы с тобой совершим длительную прогулку, и я покажу тебе замечательные места. Кто только не описывал это великое творение Петра!
Вот послушай: "… он быстрым, невольным жестом руки указал мне на туманную перспективу улицы, освещенную слабо мерцающими в сырой мгле фонарями, на грязные дома, на сверкающие от сырости плиты тротуаров, на угрюмых сердитых и промокших прохожих, на всю эту картину, которую обхватывал черный, как будто залитый тушью, купол петербургского неба." Как величественно сказано! Это Федор Михайлович Достоевский - гений тьмы.
А вот куда более радостная картинка:
"Одевшись, я наскоро позавтракал, тотчас же выбежал на Дворцовую набережную и добрался до Троицкого моста длиной в 1800 шагов, откуда мне советовали посмотреть на город. Должен сказать, что это был один из лучших советов, данных мне в жизни.
Не знаю, есть ли в мире вид, который мог бы сравниться с развернувшейся перед моими глазами панорамой.
Справа, неподалеку от меня, стояла крепость, колыбель Петербурга, как корабль пришвартованная к Аптекарскому острову двумя легкими мостами. Над ее стенами возвышались золотой шпиль Петропавловского собора, места вечного упокоения русских царей, и зеленая крыша Монетного двора. На другом берегу реки, против крепости, я увидел Мраморный дворец, главный недостаток которого заключается в том, что архитектор как бы случайно забыл сделать ему фасад. Далее шли Эрмитаж…"
Любопытно, Бени, что этот вид, так красочно описываемый г-ном Дюма в запрещенном "Учителе фехтования", наш друг Леха вероятно наблюдал в течение четырех месяцев из окошка своей камеры.
- А разве "Учитель фехтования" запрещен? - удивился Бени.
- В России - да.
- А почему? - наивно спросил молодой итальянец.
- Ты еще очень молодой человек, Бени, - вздохнул Ульянов. - Но сейчас не об этом. Ты знаешь, в гимназии я терпеть не мог словесности. Литературу надо изучать не на уроках, не по расписанию, а по велению сердца. Ты знаешь, что Антон Чехов не имел в гимназии высшего бала по литературе!? Что тут еще можно добавить!
Дойдя до канала Грибоедова (бывшей речки Кривуши), они повернули налево. В отличие от Невского, набережная канала почти не освещалась, и даже совсем близкая громада Казанского собора лишь смутно выделялась во тьме. Миновав собор, они вскоре достигли цели своей прогулки - невысокого угрюмого здания, где их уже ждали Кржижановский, Буренин и ряд других товарищей.
Зал был темный, освещалась лишь кафедра, с которой предстояло говорить оратору. Еще за кулисами Ульянов налил себе полный стакан "Ерофеича", затем он поднялся на кафедру и оглядел зал. В темноте неясно различались угрюмые лица рабочих, кое-где мелькали огоньки папирос, слышался звон стаканов. Ульянов сделал несколько глотков и заговорил.
- Дорогие друзья! Товарищи! Не далее как вчера я возвратился в Санкт-Петербург, потому что за границей я очень скучал без этого города, без вас и даже без полковника Бздилевича.
Как только оратор заговорил, звон стаканов временно прекратился, закурили, однако же, еще усерднее. Как назло у Ульянова начался крайне неприятный отходняк: его трясло, никак не удавалось справиться с икотой. Сделав еще несколько глотков из спасительного стакана, он продолжил:
- Однако тоска по полковнику Бздилевичу отнюдь не единственная причина моего возвращения. Важность текущего момента, товарищи, - вот что заставило меня вернуться на родину. Сегодня, когда самодержавие маневрирует, когда силы царизма и революции уравновесились, когда наступил решительный момент, от всех нас требуется особая стойкость. Я знаю, что многие из вас вовлечены сейчас в ожесточенную стачечную борьбу. Знаю, что это очень нелегко, особенно для тех из вас, у кого есть жены и дети, а таких, конечно, большинство. Но пусть ненависть к врагам вашим придаст вам силы! Ненавидьте буржуазию, попов, псевдоинтеллигентов. Среди последних особенно опасны адвокаты. Как говорил полковник Бздилевич, еще ни один адвокат не был хорошим строевиком. А именно строевые качества сейчас приобретают первостепенное значение. Ведь сегодня все мы в строю, товарищи! В едином революционном строю. Как представители наиболее революционного класса, вы безусловно являетесь украшением этого строя. Но рядом с вами и трудовое крестьянство, и прогрессивная интеллигенция, и лучшие представители иных сословий. Рядом с вами в этом строю - лейтенант Шмидт и Лев Каскад, Максим Горький и Михаил Чигорин, Бенито Мусолини и, как знать, может быть сегодня уже, и полковник Бздилевич!
На кафедру поднялся Глеб Кржижановский, чтобы вновь наполнить стакан Ульянова. Постепенно, Ульянов разошелся и полностью завладел вниманием аудитории…
* * *
Что было дальше, Ульянов почти не помнил. В "Сан-Ремо" он вернулся лишь под утро, притащив на себе бесчувственного Бени. Ульянов был пьян в дымину, плащ и кепку он где-то потерял, и неизвестный шутник написал ему на лысине черной краской заборное слово из трех букв.
Его выступление имело неожиданные последствия: по городу пополз слух о скором приезде в Россию некоего полковника Бздилевича - пламенного революцинера, защитника всех униженных и оскорбленных. Слух этот постепенно крепчал и распространился далеко за пределы столицы. Таинственный полковник виделся людям то могущественным мессией - единственным, способным спасти несчастную Россию, то самим Иисусом Христом, второго пришествия которого народ ждал вот уже скоро две тысячи лет.
Разумеется, достиг этот слух и Зимнего дворца - обители настоящего полковника Бздилевича.
5 декабря 1905 года
В четыре часа пополудни, в одном из покоев Зимнего дворца, за высоким столом, заваленным бумагами и картами, сидел последний русский император и думал свою горькую думу.
Час был не поздний, но уже темнело, и крупные хлопья мокрого снега падали в еще не замерзшую черную Неву. Ветер все усиливался, и можно было ожидать наводнения.
Император мог видеть это из окна, но его мало занимали капризы природы. Он смотрел в другую сторону, где на стене висел его собственный портрет. Николай был изображен в полный рост, в мундире, при всех орденах. Он всегда считал себя профессиональным военным, хотя чином доволен не был. Вот и сейчас император представил себе совсем другой портрет, в ином мундире и с иными погонами. "Генерал Бздилевич!"- мысленно произнес он. Увы, это были только мечты. На деле же Николай II навсегда застрял в звании полковника, поскольку по восшествии на престол дальнейшее чинопроизводство не полагалось по закону.
Возможно, для России было бы лучше, если бы полковник Бздилевич отказался от престола и целиком посвятил себя военной карьере. Быть может, тогда русский штык показал бы вонючим япошкам "почем пирожки с еб твою мать". Но это была бы уже совсем другая история.
Незадачливый полковник продолжал сидеть, подперев голову обеими руками, и думать о военной карьере. Он перебирал в памяти эпизоды биографий выдающихся полководцев: Александра Македонского, Цезаря, Ганнибала, Чингисхана, Наполеона Бонапарта… Он мысленно представил себе портреты этих великих людей, собранные в отдельной галерее в одном из залов Зимнего дворца. И среди них - его портрет. "Генералиссимус Бздилевич!"
Подумав об этом, император нахмурился, потому что в последние дни его всерьез беспокоили слухи о каком-то другом полковнике Бздилевиче - страшном и таинственном революционере, опасном и дерзком самозванце. Собственно, из-за этих слухов Николай и сидел сейчас здесь в ожидании начальника Петербургского охранного отделения г-на Барсукевича.
Затем мысли императора потекли в другом направлении, и он уже собирался позвонить и заказать пару бутылок портвейна, как вдруг камердинер постучался сам и доложил, что генерал Барсукевич почтительно просит принять.
- Скажите генералу, что мы его ждем, - сказал Николай и добавил: - и подайте нам несколько бутылок портвейна, пожалуйста.
- Какого портвейна, ваше величество?
- Любых, только разных! Мы будем пробовать и сравнивать.
Генерал Барсукевич был высокий угрюмый мужчина, слегка сгорбленный не то от вечной службы, не то от долгого пития. Его мешковатые обвислые щеки, изуродованные нелепыми седыми бакенбардами, придавали ему сходство с бульдогом. От всего его облика веяло каким-то унылым солдафонством. Он вошел в кабинет и замер в немом поклоне, а следом за ним камердинер вкатил столик с тремя бутылками различных портвейнов: розового бессарабского, белого крымского, а также - особо почитаемого императором - рубинового тифлисского.
- Присаживайтесь, Адольф Арнольдович, - любезно предложил Николай. - Хотите портвейна?
- Простите?..
- Портвейна, я спрашиваю, не хотите? - повысил голос Бздилевич.