И уже почуял некое прикосновение, и тут не ум, не душа - другое что-то взбунтовалось и возмутилось, Петр встал и разбросал всех по углам легкими движениями, и если кто поувечился, то от тяжести собственных тел, упавших на твердое или острое.
- Стоять! - крикнул Петр им, собиравшимся опять броситься. А коренастому мужику, вынувшему что-то похожее на шило, но без рукоятки, приказал: - Отдай!
Мужик, словно его толкали, приблизился и отдал заточку. Петр изломал ее на мелкие куски.
- Эх, братья! - сказал им всем Петр и заплакал.
И они тоже заплакали все.
- Начальник! - заорал вдруг коренастый мужик, колотя в дверь. - Убери его отсюда, не могу я с ним! Тяжко, начальник! Убери!
Петра перевели в другую камеру, где обитатели, получившие тюремным телеграфом сведения о нем, сторонились его, никто не разговаривал с ним и не желал его слушать.
Вдруг явился служитель.
- Там к тебе, - сказал он Петру. - Свиданку разрешили. Мать и жена.
- Вот моя мать и жена, и братья! - указал Петр на сокамерников.
Послышалось короткое хихиканье.
- Твое дело, - сказал служитель.
В тот же день, вечером, Петра отвели к Филатову.
- Говори спасибо, - сказал он. - Еле упросил этого… - он не стал называть, - не подымать пыли. Значит, Христос?
- Христос.
- Чего ж чуда не сотворишь? Хоть маленькое какое-нибудь.
Петр посмотрел на графин - другой, но такой же.
- Э, не надо! Это чудо мы уже видели!
Майор хотел убрать графин, но тот не дался, отъехал от него по полированной поверхности стола. Майор потянулся за ним - графин скользнул в другую сторону.
- Ладно! - сказал раскрасневшийся и вспотевший майор Филатов, думая о том, что вот выйдет на пенсию - и обязательно займется физкультурой для здоровья и от простатита, очень уж стали сказываться годы сидячего административного труда. - Ладно, иди. Свободен!
- Я тут нужен, - сказал Петр.
- Проваливай!
Возвращаясь домой теплым вечером, майор Филатов радовался природе и что сделал доброе дело.
Мир огромен и загадочен, впервые подумалось ему. Вдруг этот дуболом и впрямь Христос? Тогда мне, глядишь, и зачтется на том свете. Каков он только, тот свет?
Он стал представлять, но вместо воображения в голову лезли по привычке одни слова и вопросы. Такой, например: если сказано "не убий", то прощается ли милиционерам, которым приходится убивать по долгу службы? И будет ли в раю милиция? С одной стороны: общая дружба. Но до какой поры? Бесы-то, прочел он недавно с изумлением, из ангелов получились! Вот и думай тут!
Майор Филатов засмеялся своим мыслям и, придя домой, долго с любовью и нежностью глядел на свою жену, а она не поняла и крикнула:
- Потерпеть не можешь? Привык - чтобы в одну секунду ему жрать подавали! Вовремя надо приходить!
16
Петр не мог смириться, он заболел мыслью, что его место в тюрьме, среди обездоленных. Но как попасть в тюрьму? Совершить преступление.
Но в трезвом уме и здравой памяти он не мог совершить преступления.
Тогда он устроился грузчиком на один из рынков Сарайска, стал напиваться, чтобы по пьянке что-нибудь совершить.
Картинки, как пьет человек, скучны и однообразны, суть не в них, а в том, что Петр ничего не смог сделать: ни украсть, ни ограбить, ни избить кого-нибудь, должностные же бескровные преступления были ему недоступны за неимением должности.
Вдруг обнаружилось, что питье ему все интереснее: забираясь ночевать в кладовку с разрешения начальника, он пил, мечтал и представлял ту радость людей, которую не удалось ему вызвать наяву.
Одна печаль: пропала способность превращать воду в вино и пришлось тратить на вино заработанные грузчицким трудом деньги, пить при этом всякую некачественную гадость, да еще брать в долг под зарплату, Петру ведь требовалось много выпить, чтобы опьянеть. Правда, скоро его научили пить напитки, на которые не нужно особо тратиться: дешевый одеколон, технический спирт, перегонку ацетона и многое другое.
Как-то утром, страдая с похмелья, Петр понял: он уклоняется от долга.
Он не пил три дня, чтобы собраться с мыслями.
И когда собрался с мыслями, получилось вот что:
Я не образован, поэтому в меня не поверили. Христос, по Евангелию, с детства имел сильное образование и спорил со старцами.
Я плохо говорю, этому надо учиться.
И много еще.
И Петр решил пожить год под видом обычного человека, ему ведь лишь тридцать два, до Голгофы еще год. Надо подучиться, подготовиться, может быть, завербовать новых преданных апостолов.
Но для этого нужно как минимум жить в обустроенном спокойном быте.
Он пришел к Люсьен.
Она обрадовалась.
Он решил устроиться на тихую работу сторожем, но требовалась местная прописка. Он попросил Люсьен прописать его у себя, уверенный, что она не откажет.
- Вот ты куда метил! - воскликнула Люсьен. - А я думала… Ясно! Сперва пропишешься, а потом меня на все четыре стороны? Знал бы ты, чего мне стоила эта квартира! Нет уж, хрен тебе! Знаем мы таких Иисусов! Прочь, самозванец!
Петр пошел к Нине. Дома ее не оказалось, а в ресторане на ее месте была другая женщина. Выяснив, насколько можно доверять Петру, она сказала, что Нина лечится от вторичного алкоголизма, где - неизвестно.
Петр поехал к Лидии в ППО и увидел, что с Лидией живет Фарсиев, вдруг ушедший ради красоты Лидии от семьи.
Петр не стал претендовать, хотя Лидия смотрела на него.
Оставалось - в Полынск.
Он не хотел туда.
Не хотел оказаться вблизи от Екатерины, которую любил, но не мог себе позволить.
К тому же стыдно было перед матерью и Машей, которых он не принял в тюрьме.
Но ведь и Иисус, когда к нему пришли мать и братья…
Стоп!
А с чего я взял-то, что я Иисус! - ошарашила Петра страшная мысль.
Никто не поверил мне - не Иисус.
В тюрьме не вытерпел, не подставил себя - не Иисус.
Апостолов не удержал подле себя - не Иисус.
Кто же тогда?
Не просто же Петр Салабонов, потому что тогда… Потому что тогда вообще уж!
Кто он?
Антихрист, вот кто!
Вот откуда желание звать за собой!
Вот откуда гордыня!
И слава Богу, что никто не прельстился, люди оказались умнее, чем он думал, не поддались, не пошли за Лже-Христом!
Но значит, минутно обрадовался Петр, где-то появился настоящий Христос! Надо найти его, чтобы полюбоваться на него!
Ага! - поймал он себя тут же. Ты обманываешь не только других, но и сам себя, ты хочешь найти его - чтобы убить!
Так он шел, лихорадочно размышляя, и шел по темной улице Грабиловки.
И встретил грабиловских парней.
Они остановили его.
- Покажи паспорт, - сказал один из них, которого не раз задерживали и требовали предъявить паспорт, а он еще никого не задерживал и не требовал паспорта, и ему это было всегда обидно.
Петр дал паспорт.
- Подложный! - сказал парень и стал рвать его, говоря: - А теперь признавайся, кто ты на самом деле!
Петр молчал.
Он уже не знал, кто он.
Он очень устал.
Но он понял, кем и за что посланы на него парни, и ему хотелось, чтобы все быстрей кончилось.
- Придется тебя допрашивать и пытать, чтобы ты сознался, - сказали парни.
Они были очень рады.
Недавно, взломав вагон, они обнаружили его набитым причудливыми предметами: какими-то фонарями, треногами, раскрашенными полотнищами, деревянными автоматами и пулеметами, военной формой времен войны, нашей и фашистской, эсэсовской. Вагон принадлежал съемочной группе, снимавшей кино про войну, но они об этом не догадались. Они взяли форму и оружие, наряжались, однако все это было без удовольствия, не по-настоящему, а вот теперь есть возможность использовать по-настоящему.
Они переоделись и повели Петра туда, где стоял остов обгоревшего вагона. Там они привязали его к металлическим железкам за руки и за ноги.
- Приступайт! - приказал один.
- Яволь! - ответили ему.
- Кто ви есть такой? - совали Петру в ребра палки и электроды для электросварки, которых в свое время накрали несколько ящиков, но не знали, куда применить.
Петр молчал, зная, что молчанием злит их.
- Отвечайт!
- Фрюштук абгебен!
- Нихт щиссен!
- Форвертс!
- Шпациренгеен ганген, гинг, геганген!
- Хайль Гитлер! - кричали подростки фразы из фильмов и из уроков немецкого языка в школе.
Петр молчал.
- Штандартенфюрер! - приказал главный из них.
- Яволь, герр оберст!
- Убивайт махен!
- Щас я его как ухерачу! - с готовностью поднял штандартенфюрер доску с большим гвоздем, собираясь ухерачить этим гвоздем прям в лоб пидарасу.
Боже, Боже, на кого ты меня оставил! - мысленно взмолился Петр, не смея произнести это вслух. Он уже не думал, Христос он, Антихрист или Петр Салабонов, он знал и тайно гордился: это искупление, это - за людей. Пусть даже за кого-то одного, кто мог попасться вместо него этим парням. Значит, не зря все, Господи, не зря!
- Штандартенфюрер! - остановил оберст.
- Яволь?
- Пришьем его, а чё завтра делать?
Парни согласились. Они заткнули Петру рот кляпом, накрыли брезентом и оставили висеть до завтрашнего вечера.
Они приходили вечером другого дня и вечером третьего. Петр все не умирал.
Они не торопились.
Но на четвертый день решили уж не оставлять. Вперед вышел сам оберст, поднялся по приставленной лесенке, отрезал острым ножом Петру уши, выколол глаза, наблюдая, как вытекает жидкость. Потом стал вырезать и выламывать ребра, чтобы обнажить сердце и увидеть, как оно работает, он никогда этого не видел. Увидел и, не жадный, показал другим, каждый поднялся и увидел, любознательно удивляясь. Оберст опять поднялся и стал вводить нож в сердце, глядя, как оно затрепыхалось, заколотилось, задергалось. Он надавил - остановилось, повисло, съежилось.
- Атас! - вдруг закричал один из парней.
Это была облава: давно уж готовили ее, чтобы с поличным схватить молодежную грабиловскую воровскую группу.
Но никого не нашли, а вместо воровства обнаружили другое.
Ужаснулись.
Тело Петра увезли в городской морг, а в областной газете появилась заметка с подробностями о зверском убийстве неизвестного человека (сообщались приметы), распятого и растерзанного на остове сожженного вагона.
В тот же день в Сарайске появилась Екатерина и проникла в морг, ища тело Петра. И не обнаружила его.
Никто не смог сказать ей, куда делся Петр. Вознесся, подумала она и уехала домой и стала ждать возвращения Петра.
Узнав об этом, и другие ждут Петра: и мать его, Мария, и жена Маша, и Нина-буфетчица, опять вылечившаяся от алкоголизма и опять заболевшая им, и Лидия из ППО, расставшаяся с Фарсиевым, который начал бить ее, и Люсьен-модельерша, ушедшая в женский монастырь, и атлет интеллекта Вадим Никодимов, который копит деньги на пистолет, чтобы застрелиться, потому что не признает других способов самоубийства, и отец Сергий, и дьякон Диомид, вернувшиеся к служению, прощенные епархиальным управлением с помощью Якова и Ивана, и Кислейка-Егор, и Василий Ельдигеев, шофер, и шурин его, тоже Василий, который тоже решил выучиться на шофера, и Анатолий, вор, и Илья, пьяница, и Никита, рыбак, и Аркадий, киномеханик, и Сергей Обратнев, руководитель среднего звена, и Андрей, учитель, жалеющий, что его не осенила мысль стать Христом, и директор школы Фомин с сестрой, и майор Филатов, занявшийся оздоровительным бегом, и тот коренастый мужик с заточкой, бросавшийся на Петра, который вышел из тюрьмы, чтобы стать честным токарем на заводе электровакуумных аккумуляторов, но кореша не позволили ему этого сделать и убили его.
А оставшиеся в живых плохо спят по ночам, плачут.
Выходят на улицу, глядят в ночь.
И такая тоска, такая тоска на сердце!
Ждут.
1993
― ВЕЩИЙ СОН ―
(детективная пастораль)
Quis? Quid? Ubi? Quibus auxillis? Cur?
Quomodo? Quando?
1
Среди ночи в квартире Виталия Невейзера зазвонил телефон, и хотя телефона у Невейзера не было, тем не менее он поднял трубку:
- Слушаю.
- Д…д…добрый день, - сказал заикающийся, но уверенный в себе голос.
Ночь! - мысленно поправил Невейзер, а голос продолжил:
- Сейчас машина п…п…подъедет. Собирайтесь, пожалуйста.
- Нет, не хочу, не поеду, устал, голова болит, с какой стати вообще… - забормотал Невейзер.
- Вот…т…т…т и славно, и договорились! - похвалил голос и пропал.
Тут Невейзер вспомнил, что приглашен на свадьбу в качестве телеоператора, мастера по запечатлению подобных неповторимых торжеств, и, делать нечего, стал собираться. Он надел черный в редкую благородную полоску костюм, какого у него никогда не бывало, белую рубашку, галстук, выброшенный полгода назад (подарок бывшей жены), посмотрел на себя в зеркало и решил, что ему непременно нужно выпить чашечку кофе - чашечку кофе из чашечки расписного фарфора с золотым ободком, - и вот он пьет кофе из чашечки расписного фарфора с золотым ободком.
У подъезда засигналила машина. Он выглянул. Это была большая черная машина, в подобных, судя по телевизору, ездят правительственные люди. Он заторопился, засуетился, схватил телекамеру, запихал ее в сумку и побежал вниз.
Шофер даже не взглянул на него. Он смотрел вперед, сжимая руль, будто уже ехал. На коленях у него лежал автомат.
- Почему ночью, почему такая спешка? - спросил Невейзер.
Шофер не ответил, и Невейзер понял, что он глухонемой.
Машина плавно тронулась, бесшумно помчалась, холодком вдруг обдало ноги; Невейзер обнаружил, что забыл обуться. Он засмеялся и сказал игриво, желая развеселить и задобрить шофера своей глупостью:
- А я вот даже обуться не успел!
- Возьми там. - Глухонемой шофер кивнул на заднее сиденье.
Невейзер обернулся и увидел полки обувного магазина, заваленные замечательной обувью, в этом изобилии выделялись именно те туфли, которые он облюбовал накануне в какой-то витрине: коричневые, с прострочкою, носок светлее и лаковый, а остальное мягко-шершаво, приятно глазу и руке. Облюбовать-то облюбовал, но цена была недоступна, а тут, пожалуйста, даром! Он обулся (носки были уже на ногах: белые, мягкие, чистые), стало тепло и уютно.
Но белые носки при черном костюме - дурной тон, равно как и коричневые туфли, необходимы черные носки и черные туфли. Подумано - сделано: носки и туфли тут же почернели. Невейзер вышел из машины, не прекратившей движения, ловко прокрутился вальсом с милой девушкой, видя себя в огромном зеркале и удивляясь стройности своей фигуры, подчеркнутой гусарским мундиром, шепнул на ушко красавице приятное словцо, почувствовал ее горячую сухую ладонь на своей прохладной пояснице, поерзал на сиденье, разминая застарелый свой остеохондроз, с завистью глянул на шофера, чернокожего молодчагу с широкой обаятельной улыбкой, похожего на американского киноактера Эди Мэрфи. У него-то наверняка никакого остеохондроза и вообще все о'кей в организме, в уме и нервах, и по-прежнему спокойно и буднично лежит у него на коленях знакомый АКМ, Автомат Калашникова Модернизированный. ("Модернизиранный!" - строго поправил незабвенный майор Харчук - он же произносивший "бранспартер" вместо "бронетранспортер", не под силу это было его языку, хотя силу характера имел. На всю казарму оглушительно раздалось: "Подъем!" Невейзер лишь улыбнулся, зная, что это воображение, а на самом деле можно нежиться в постели сколько угодно…)
- Нью-Йорк! - сказал он на английском языке компетентным голосом, глядя в окно на сверкающие рекламными огнями небоскребы.
- Чикаго! - возразил - на английском же - Эди Мэрфи.
И оба оказались не правы: в действительности они едут по лесу, фары высвечивают впереди и по бокам деревья и кустарники, от близости их скорость кажется невероятной.
Что-то уж очень быстро мы выехали из города, подумал Невейзер. Наверное, вздремнулось мне.
- Досыпаю, - извинился он перед шофером, хмурым человеком в очках, похожим теперь уже не на Эди Мэрфи, а на соседа по коммуналке, за то, что спал, бездельник, в то время, как тот трудился над ночной дорогой.
Шофер включил телевизор, словно говоря этим: ты спал и не мешал мне, не мешай же и впредь, глазей на живые картинки. Картинки были даже слишком живые, сплошное разнузданное голое неприличие, которое Невейзера ничуть не смутило, он и сам тут же оказался участником…
- Стреляй! - крикнул ему шофер, кривя обезображенное яростью и шрамами лицо, сам отстреливаясь из автомата, поражая бегущих за машиной людей в зеленой с разводами униформе. У Невейзера в руках оказался пистолет, и он с аппетитом стал стрелять, радуясь своей меткости: после каждого выстрела падал человек. Но вот сухой щелчок, патроны кончились, Невейзер швырнул пистолет в преследователей, раздался взрыв - и крики победы; шофер - в маршальском мундире с золотыми погонами, на площади, среди огромного скопления народа, присвоил ему звание Героя Советского Союза; Невейзер, любуясь Золотой Звездой и орденом Ленина, кричал, однако, с хохотом, будто от щекотки, что ведь нету, нету давно такого звания, и Звезды нет, и Ленина нет, нет ничего, маршал заплакал скупой мужской слезой, обиделся, отпихнул его локтем, Невейзер отвалился, прислонившись горячим лбом к холодному стеклу, моргая глазами, - и ничего не мог разглядеть в кромешной темноте.
- Немцы, говорю, предки у меня, - продолжил он тему разговора. - Майн фатер Федор Адольфович… - И долго рассказывал об отце, а также про деда и прадеда, зная при этом, что все рассказываемое было ему раньше неизвестно, поэтому слушая собственный рассказ с большим интересом.
Вдруг залаяли собаки - жилье близко? Залаяли, стали хватать за пятки, особенно одна, мохнатая, стиснула челюстями и словно раздумывает: отпустить или перегрызть кость?
- Приехали! - сказал шофер без радости, потому что привез не себя, а другого человека, сослужил службу - и больше ничего.
Невейзер оказался в высоком хрустальном зале, где сотни людей сидели за длинными столами в молчании и, похоже, ждали только его.
- Сымай, фотограф! - раздался крик, и все загомонили, стали пьяны и веселы, стали плясать и петь.
Невейзер посмотрел на невесту.
- Чистый Голливуд! - шепнул ему кто-то сзади на ухо.
Да, невеста была очень красива и при этом очень напоминала кого-то - до грусти и печали. Невейзер долго смотрел, смотрел - и вдруг сразу понял: Катю она напоминает, школьную подругу, первую и последнюю любовь; она ничуть не повзрослела, ей никак не больше восемнадцати, и Невейзеру одновременно обидно, что она выходит замуж, и он рад, что она сохранила юность и красоту.