- Да я не ругаюсь, брат! - сердечно отозвался Анатолий. - Но если ты считаешь, что "бляха-муха" - это мат, беру свои слова обратно! Я ведь за тебя, брат… За него!.. За вас!.. Нате мои руки, рубите, все стерплю! - воскликнул Анатолий, мотнув головой, слеза оторвалась от его лица и капнула на щеку Кислейки. Кислейка посмотрел вверх, хотя они были под крышей.
- Ах, какие же мы хорошие, правда? - сказал Петр. - Как мы любим друг друга и людей, правда?
Правда! Правда! - потупились мужчины. Если бы не значительность момента, они бы бросились обниматься. Но терпели, ждали слов Петра.
Слова были: сегодня выйдем и оповестим. Дело серьезное, поэтому приведите себя в порядок. Побриться, почистить зубы, взять у Лидии утюг и выгладить одежду.
На это ушло некоторое время.
Петр поинтересовался, есть ли у кого лекарства.
- Боюсь, как бы у кого обмороков не было, - объяснил он. - От радости, от счастья.
У Лидии нашелся пузырек с корвалолом. Она не понимала этих приготовлений, но не задумывалась, думала лишь о том, что Петр обещал к вечеру вернуться.
- Ну? - сказал Петр, любуясь своими братьями, любя их любовь к себе, друг к другу, любя свою любовь к ним. - Готовы?
Всегда готовы! - хотел браво воскликнуть Кислейка, но от волнения у него перехватило горло.
Поехали в Сарайск.
Вышли на самый многолюдный в Сарайске проспект Пятидесятилетия. Прошли по нему, смущаясь от взглядов, которых, впрочем, и не было. Оказались У памятника, не посмотрев, кому этот памятник, потому что не вверх смотрели, а на людей. На постаменте же не было указано имя поставленного, - значит, оно и так каждому известно.
Здесь Петру показалось удобным: перед памятником была площадь.
Апостолы встали сзади и по бокам.
Петр откинул голову, прокашлялся, вытянул руку и громко сказал:
- Люди! Радуйтесь! Я пришел!
Кто-то засмеялся.
Дело в том, что Петр, не ведая того, вытянул руку совершенно так же, как и человек-памятник.
Петр не обратил внимания на смех. Он заговорил.
Вокруг стала собираться публика.
Петр старался говорить коротко и ясно: я пришел сказать, что прощаю вас, живите, радуйтесь, но опасайтесь, ибо если первое второе пришествие вам обошлось мягким боком, то в случае вашего невразумения второе второе пришествие будет уже окончательным.
Но люди не радовались, а смеялись - да и то не все. Большинство смотрело хмуро, даже озлобленно.
Толпа была жидковата - человек двадцать, и непостоянная. Подойдут, послушают и уйдут. Но была, заметил Петр, группа из семи-восьми человек, стоящих уже не менее получаса. Ради них стоит продолжать, подумал он. Ради их надежд.
- Вот ты, - обратился он к человеку среднего вида. - Чего ты ждешь?
- Я-то? - не спеша, не тушуясь, с уважением к себе ответил человек. - Жду, чего нового скажешь. Чую: не дождусь.
Отвернулся - и пошел прочь.
Как бы вдруг застеснявшись, стали расходиться и остальные.
Задержался лишь корреспондент областной газеты Джиаев. Он был человек горячий и не любящий пустопорожних действий, и вот, слушая очередного психа, кипел, но уговаривал себя не беситься по пустякам. Но все же не выдержал.
- Христос, значит? - спросил он Петра.
- Да.
- Чем докажешь?
- Тебе документы предъявить? - улыбнулся Петр.
- Ты не скалься! - сердито закричал Джиаев. - Почему?! Ну скажи, почему я должен верить, что Христос! Докажи!
- Ты не волнуйся.
- Докажи, говорю тебе, докажи!
(Апостолы с интересом слушали.)
- А ты? - спросил Петр.
- Что?
- Ты не веришь, что я Иисус? - тоном утверждения спросил Петр.
- Нет, конечно!
- Докажи!
Апостолы засмеялись.
Джиаев плюнул и побежал в редакцию, чтобы написать статью. О проявлениях массового идиотизма, когда на каждом углу упираешься в маньяка: тот мнит себя спасителем Отечества, тот метит в президенты, а этот, видите ли, вообще Христом себя объявил! Он писал и по привычке зачитывал вслух удачные места. Все смеялись - и отсоветовали ему трудиться над материалом: мелковата тема для их газеты.
Действительно, подумал Джиаев, скомкал листки. Но на душе у него полегчало.
Он пошел на обед, а обедая, подумал: что, если - вдруг? Нет, в самом деле, - вдруг?
Кое-как доев, он отправился к памятнику и продолжил диспут.
Там уже опять собралась небольшая толпа.
- Допустим, я хочу поверить, - сказал он. - Но где гарантия, что ты не самозванец?
- Я же говорю тебе! - удивился Петр.
- Так и другой скажет!
- Но я-то не другой!
- Тьфу, лыко-мочало! - снова начал заводиться горячий газетчик. - Да откуда я знаю, что ты не другой?
- Да я же тебе говорю!
Апостолы слушали с вежливыми улыбками.
- Так и другой будет говорить! - кричал Джиаев.
- Но это же будет другой!
Петр глядел ясными глазами в глаза Джиаева и не понимал его недоумения.
Джиаев, почувствовав боль в сердце, пошел в редакцию и взял командировку в отдаленный район Сарайской области. Такие командировки его всегда успокаивали.
А вернусь, и не будет уже никакого Христа, думал он.
И, сразу скажем, оказался прав.
Петр все говорил и говорил и не мог понять, что происходит; то есть, наоборот, почему ничего не происходит, почему не озаряются нежданной радостью лица людей, почему не видно слез раскаяния и облегчения. Они что, никак не поймут, так их так? Не видят Богова подаренья? Не знают того, что жизнь их личная и общая могла прекратиться в любую секунду - застав их, быть может, в гуще самых неприглядных дел?
Стоят тупо.
Проходят мимо.
Вот прошла мимо бабушка с внуком; внук спросил, о чем говорит дядя, бабушка сказала, что если внук будет плохо себя вести, то он вырастет таким же бездельником, будет шляться с безумными речами всем на посмешище.
Шли мимо американцы - туристы из Америки, переводчица-гид с гордостью сказала им, что человека, называющего себя Христом, еще пару лет назад схватили бы и отправили в КГБ, а теперь он свободен и, может, называет себя так лишь ради эксперимента, испытывая степени свободы и самовыражения. А в Америке есть такое? О, йес! - отвечали американцы, нет в мире такого, чего не было бы в Америке. И как правило, в еще большем количестве!
Шел мимо беллетрист Алексей Слаповский, шныряя умом и взглядом в поисках сюжетов и нелепостей. Остановился, не подходя близко. Посмотрел, по слушал. И, вдохновившись, побежал домой - сочинять роман под названием "Первое второе пришествие". Это будет роман о человеке, вообразившем себя Христом. Занятная штукенция может получиться. Или такое название: "Конец света откладывается!" Второе эффектней, первое загадочней. Какое выбрать?..
Дело шло к вечеру.
Апостолы не роптали, но уже переглядывались.
Первым не выдержал Диомид. Ему надоело прятать лицо в воротник и отворачиваться, потому что он видел сегодня не менее десятка знакомых, знающих его как Алексея Гулькина, нормального человека.
- Ну, ладно, - сказал он. - Приятно было познакомиться.
Потоптался.
- Я пошел, говорю. Могу я уйти? У меня тут…
- Иди, - молча сказал Петр.
- Иуда, - сказал Сергий.
Вернувшись в ППО, апостолы с устатку набросились на щи, которых предусмотрительная Лидия наварила огромную кастрюлю, а Петра она повела к себе для любви.
Но Петр не мог любви.
Он думал о причинах провала.
Он искал их в себе.
Не с той верой говорил?
С той - и другой не может быть.
Не те слова?
Те.
Не так?
Вроде так…
Значит, как ни крутись, без чуда не обойтись. Что бы придумать такое?
Он ворочался полночи - и придумал.
На другой день все началось так же: громкие Радостные слова Петра, вялая горстка слушателей.
- Вы не верите? - спросил Петр.
Не ответили.
- Они не верят, бляха-муха! - возмутился Анатолий. (Вчера от огорчения за Петра все апостолы как один вдрызг напились с помощью спирта, добытого у жителей Грабиловки, ворующих его помаленьку из цистерны, вот уже три месяца стоящей в тупике.)
- Даруется вам знамение! - сказал Петр. - Через час рухнет этот идол, созданный вами, и в тот же миг все, кто тут, станут здоровы! Скажите это всем, зовите всех!
Час времени он дал специально, чтобы собралось побольше народу.
И действительно, вскоре не менее пяти тысяч людей стояло на площади, и новые прибывали. Ведь только возле десяти - двадцати людей, стоящих кучкой, медленно растет толпа, сотня же - за минуту прибывает вдвое, тысяча удваивается еще быстрее. Если бы Петр дал не час, а два или три, наверняка здесь собралось бы все миллионное население Сарайска, исключая грудных детей и нехожалых стариков.
- Радуйтесь! - сказал Петр. И повторил в который уже раз весть о прощении. - А теперь для неверующих в меня! Расступитесь все, отойдите на сто шагов!
Толпа с трудом потеснилась.
Петр указал рукой на памятник, который тоже бесполезно указывал куда-то, и повелительно крикнул:
- Именем Божиим…
Он сделал паузу, чтобы закончить: "Рассыпься!"
И тут вклинился молодой энергичный голос.
- Минуточку!
Петр обернулся.
Протолкавшись сквозь толпу, к нему подошел юный лейтенант милиции:
- Предъявите документы!
- Да что же это такое, так вашу так! Уберите его! - рассердился Петр на апостолов.
Но их, однако, след простыл.
Не осудим.
У каждого были веские причины.
Яков и Иван, церковники, служители епархиального управления, руководствовались указанием своего руководителя ни при каких обстоятельствах не вступать в конфликт, а желательно и в соприкосновение с представителями правоохранительных органов, дабы не было с их стороны антицерковных провокаций.
Кислейка-Егор с детства от милицейской формы впадал в конвульсии и лишался речи, он даже лишился ее совсем, как мы знаем, - после того случая, когда его занесло в Сарайск и он столкнулся с марширующим по улице батальоном милиции, - вот он и испугался, что у него опять отнимется язык.
Василий Ельдигеев, шофер, боялся ответственности за угон автобуса.
Илья не хотел попасть в вытрезвитель, так как после вчерашнего успел как следует опохмелиться.
Василий, шурин Ельдигеева, Никита Кузовлев, Андрей и Аркадий вспомнили, что они - без документов.
Анатолий, вор, - тут и объяснять ничего не надо.
Сергей Обратнев, как представитель новых органов демократической власти, просто не имел права в своем лице дискредитировать идею демократии; известно ведь, как милиция любит ущипнуть демократов за мягкое - со злорадством. Это первое. Второе: находясь на воле, он сможет помочь Петру, попав же с ним в кутузку - ничего не сможет сделать.
Сходная причина была у о. Сергия. Он без всякой гордости, а по чувству долга видел себя в будущем новым евангелистом. Значит, ему нужно беречь себя, чтобы донести миру благую весть новоявленного Христа, его задача: до конца проследить второй земной путь Иисуса.
Итак, Петр остался один.
С горечью посмотрев на лейтенанта, он показал паспорт, предусмотрительно захваченный с собой.
- Так, - сказал лейтенант. - Пройдемте!
- Вот те и Христос! - раздалось в толпе.
Петр хотел-таки, уходя, одним взглядом повалить истукана, но забывшая об осторожности толпа слишком близко подошла к памятнику.
- Прощайте! - сказал Петр людям. - Я еще вернусь.
Ему почудились чьи-то всхлипывания.
Боль сострадания переполнила его душу.
15
Лейтенант Хайфин, еще учась в школе милиции, много размышлял над психологией преступника.
И пришел к выводу: каждый преступник, гордясь совершенными преступлениями, испытывает комплекс неудовлетворенности. Ему мало авторитета среди таких же, как он, ему мало хвастать перед женщинами на хазах и подростками, новобранцами преступного мира, на пересылках, ему втайне хочется говорить об этом открыто всем и каждому, в газете, по телевизору - красуясь собой. Не имея такой возможности или боясь, преступник все равно стремится быть на виду: покупает заметный роскошный автомобиль, становится якобы коммерсантом и благотворителем и участвует в виде члена-учредителя какого-нибудь культурного конкурса скрипачей, сидя в президиуме, - или еще каким-то способом показывает себя, лишь бы о нем говорили и смотрели на него.
По этому признаку человек, вот уже второй день публично называющий себя Христом, вполне подходит под логику поведения скрытого преступника.
Хайфин стал проверять и тут же напал на след. Во-первых, в областном управлении милиции обнаружилась копия заявления гражданки Кудерьяновой об изнасиловании (Маша в свое время забыла забрать это заявление из полынского горотдела, а горотдел, в свою очередь, забыл проинформировать областное управление о закрытии дела.) И хотя Петр Салабонов покрыл преступление, женившись на Марии Кудерьяновой (и подозрительно взяв ее фамилию), но заявление-то осталось - и неизвестно еще, чем пригрозил он ей! И Хайфин вызвал в Сарайск Машу, а заодно и мать Петра. Попутно он расследовал возможное участие Петра в убийстве главврача полынской больницы Кондомитинова. Убил, допустим, признанный невменяемым Петр Петрович Завалуев (близкий родственник подследственного!), но почему убийцу обнаружили в доме Салабонова-Кудерьянова?! Местная милиция этим вопросом халатно не заинтересовалась. Попутно Хайфин рассматривал возможность возбуждения уголовного дела по заявлению Фомина И.В. о нанесении ему ущерба здоровья доморощенным лекарем Ивановым (он же Салабонов, он же Кудерьянов). Фомин ведь тоже забыл забрать свое заявление, и оно пылилось, пока не раскопал его в архивах дотошный Хайфин. Таким образом, по совокупности получалось весьма приличное дело - и это Хайфину как нельзя кстати, он ведь занимается первым самостоятельным расследованием после окончания школы милиции.
Но ему было мало одних фактов.
У него и вторая теория имелась. Его всегда не устраивало, что преступника, пойманного на каком-то преступлении, за это преступление и судят. Ведь он, если не совсем маленький мальчик, наверняка имеет за собой груз преступлений более тяжких. То есть: поймали на воровстве - подозревай в ограблении, поймали на ограблении - подозревай в убийстве, поймали на убийстве - подозревай измену Родине, поймали на измене - подозревай в нем главаря международной мафии с сотней трупов на личном счету.
С такими выкладками, соображениями, документами и т. п. он, гордый, но строго-четкий, явился на доклад к начальнику майору Филатову.
Майор Филатов собирался на пенсию, и это дело могло стать для него последним. Поэтому он был настроен особенным образом: он заранее хотел отпустить Петра. Он надеялся, что ничего серьезного тут нет и быть не может.
К тому же он хотел снять давний грех с души: давно, лет пятнадцать назад, ему приходилось уже иметь дело с одним Христом. Судебно-медицинская экспертиза признала его вменяемым, поэтому, по законам того времени (Филатов уже не помнит - писаным или неписаным), виновному грозило уголовное преследование за антиобщественное, социально-опасное поведение, критику государственного строя, подразумевающую собой призывы к его свержению.
Тот Христос с того и начал на допросах, что попер на государственный строй, называл тогдашнего правителя Иродом, а милиционеров - наемниками. Оно, по сути, может, так и есть, но уж очень оскорбительно. И Филатов засадил его: крепко и надолго, а потом узнал, что этого долгого срока Христос не отсидел, был убит в первую же неделю товарищами по неволе.
И вот, просмотрев бумаги и выслушав Хайфина, он вызвал на допрос Петра.
- Тут написано, - сказал он, тыча в документы и показывая этим свое отношение к ним, - что ты несовершеннолетнюю девушку изнасиловал.
- Правда, - сказал Петр.
- Какая ж правда, если она тебе жена? Это я так каждого за изнасилование посажу!
- Она не была женой!
- Но стала же! Идем дальше. Обвиняют, что ты, возможно, главарь группировки.
- Правда.
- Это как?
- Прельстил людей, назвав себя Христом, повел за собой.
- Ага. То есть на самом деле ты не считаешь, что ты Христос?
- Считаю.
- Ну, твое дело, - согласился майор Филатов. - Дальше. Соучастником в убийстве тебя представляют. Главврача вашей больницы будто бы убить помогал.
- Всякий, кто не препятствует, помогает. Все мы соучастники всего.
- Не сепети! Лично - убивал?
- Нет.
- Помогал?
- Да.
- Чем?!
- Кровосмесительной связью с его сестрой.
- Ничего не понимаю! Ладно, - не любя двусмысленностей, порешил Филатов. - И тут, значит, туфта. Дальше. Заявление некоего Фомина, что ты ему здоровье испортил.
- Испортил.
- Это как?
- Спровоцировал у него язву. А потом вылечил, - не удержал Петр неуместной последовательности мыслей и слов.
- Чем? - заинтересовался майор.
- Руками.
- Умеешь?
- Умею, - признался Петр.
- А от простатита? - с надеждой спросил Филатов.
- Попробую.
Петр стал лечить и не вылечил. Он сделал это нарочно. Дело в том, что ему хотелось в тюрьму. Ему не нравилось, что его держат отдельно в следственном изоляторе. Нет, среди людей, среди "овец заблудших" его место, там он найдет и апостолов себе, и учеников, там ждут его - а не в обыденности жизни, где человек еще не осознал своей преступности против людей, Бога и самого себя, - поэтому и не радуется, когда его прощают.
Филатов огорчился, но тем не менее сказал:
- Вранье, оказывается. Значит, и остальное вранье. Шуруй-ка ты по месту жительства.
- Я преступник, - сказал Петр.
- Шуруй, шуруй!
В дверь постучали, Филатов разрешил.
Вошел с лицом надежды лейтенант Хайфин, ему не терпелось.
Петр догадался, что сделать: он схватил со стола графин и, обладая хорошей природной меткостью, развитой в десантных войсках, кинул его так, чтобы попасть не в голову Хайфина, а рядом, в стенку.
В камеру он вошел со светлой улыбкой.
- О! Какой Исусик явился! - воскликнул кто-то.
Узнали, подумал Петр.
- Статья? - требовательно спросили его.
Петр пожал плечами.
- Сто семнадцатая, - сказал некто предвкушающим голосом.
Наступила тишина.
Петр понял, что ждут его слов.
- Братья! - сказал он. - Я пришел, я пришел к вам, потому что больше, чем другим, нужен вам! Радуйтесь, братья, вы прощены Богом и мною!
- Тпппру! - остановил Петра коренастый мужчина, подымаясь с пола, где он лежал на чьих-то угодливых одеждах. И спросил присутствующих: - Псих?
- Косит! - уверенно ответили ему.
- Опускать будем?
- Будем!
- Сымай штаны, парень, - сказал коренастый. - Опускать тебя будем. Козлить. Лучше не брыкайся, хуже будет.
Петр не понимал.
И тут свора людей бросилась на него со всех сторон. Схватили, рвали одежду, чего-то хотели от него.
Петр не понимал.
И лишь когда его поставили в определенную позу - понял.
Терпи, приказал он себе. Это испытание. Терпи!