- Вот именно, - не осудил его Хворостылев. - Тот самый Хворостылев, который от шести детей хотел в развод уйти и на Екатерине жениться. Все смеялись. В душе. Потому что в открытую… - Хворостылев чуть прищурился, как бы желая увидеть сквозь прищур того, кто посмел бы смеяться в открытую. Вернув свое зрение из воображения в действительность, он глянул на Невейзера. Тот кивнул в знак того, что понял. Хворостылев тоже кивнул - в знак того, что понял, что Невейзер понял. И продолжил: - Отец и мать мои, царство им небесное, когда помрут, а пока живы, отец и мать мои существуют без плана и намерения. Воистину как гости. Что им перепадет, за то спасибо. Родили меня - спасибо, хорошо. Потом мама застудилась на весенне-полевых работах - и не могла уже иметь детей. Ей бы лечиться, а она - так сойдет! В результате я остался у них один. Чего от меня ждать, кроме индивидуализма? Это еще мягко говоря! Вот было бы нас двое или трое: брат, сестра, брат… А то один. Все - одному. Избаловался я.
Хворостылев помолчал.
- Но взял себя в руки! - сказал он свежим голосом, будто начал рассказ заново. - Я взял себя в руки и стал обдумывать план жизни, чтобы быть как раз хозяином в ней, а не гостем. Тут - новое село, молодоженов селят и тех, кто поженится. Мне идея понравилась, но прошу руководство: дайте мне дом пока одному, а жену возьму позже, у меня еще план жизни не готов. Они мне: какой еще может быть план, кроме народнохозяйственного? Женись - и составляй себе план. Тем более что планы партии - планы народа. Помнишь? - спросил он Невейзера.
- Помню! - сказал Невейзер и посмотрел на самогон. Он понимал, что пить ему больше ни в коем случае нельзя, но горечь от воспоминаний, предложенных Хворостылевым, была слишком горька, просила утешения, утишения, и он выпил.
Хворостылев подумал и не стал пить. Он опасался сбиться с мысли.
- Так вот. Ладно. Я женился и все-таки начал составлять план. Собственно, ничего в нем особенного. Ты видел, как взрослый ворон учит воронят летать?
- Видел, - сказал Невейзер, никогда не видевший этого.
- Он кружит и показывает, - тем не менее объяснил Хворостылев, расправив свои мощные руки, как крылья, и покачавшись, словно в полете. - Он показывает личным примером. И они учатся. И только после этого всей стаей летят в теплые края.
- А разве вороны улетают в теплые края? - спросил Невейзер, которого этот вопрос заинтересовал вдруг больше, чем суть разговора.
- Не знаю! - сказал Хворостылев и ударил себя по колену. - В этом-то и дело: не знаю! В этом-то и дело, что знаний у меня мало даже в обычных природных параметрах, хоть и живу среди природы! Но ты слушай. Ворону-то что, ему одно нужно уметь: летать и клевать червей. Хотя тут опять вопрос: червяками он питается или, например, зерном? Видишь, и этого не знаю… В любом случае я не ворон! Допустим, я знаю трактора системы ЧТЗ, ДТ и колесный "Кировец" плюс мотоцикл "Урал" с коляской на правах личной собственности. Но что я могу после этих своих знаний и работы? Только жрать и спать! И я своей жене Ларисе - а я выбрал самую здоровую девку, чтобы много детей иметь могла! - я ей сказал: никаких пока детей! У меня же нет ничего за душой, кроме ЧТЗ и ДТ, да и у тебя - кроме доильного аппарата и журнала "Крестьянка". Что мы передадим детям?! Или наша цель: нарожать беспомощных и бессмысленных существ, чтобы они поразбивались о жизнь, потому что мы сами не умеем летать, а тем более учить?! Это я образно говорю, - пояснил Хворостылев.
- Понимаю, - сказал Невейзер, косясь на бутыль, но не находя предлога, оправдания или пово да, чтобы выпить. Небольшая пауза Хворостылева помогла ему, ведь теперь выпить означало отметить как бы абзац в его речи, начало другого периода. Он так и сделал, и Хворостылев, одобрительно кивнув, продолжил с красной строки.
- Эх! - сказал он. - Разве она поняла? Я ей кричу: постой, не рожай, дай накопить умственный и практический багаж суммы знаний! А она рожает! Одного за другим! Я ведь даже и не трогаю ее, терплю, хоть и трудно, и при этом по другим бабам ни в коем случае, чтобы будущим детям, не дай Бог, не сказал кто, что их папка - бабник! Я читаю специальную литературу, я подгадываю моменты, когда - можно вступить в интимные отношения без последствий, ничего не помогает! Мимо пронеси - и уже забеременела! Подумай только - и уже живот! По бедру шлепни (это я вместо жопы говорю, потому что матом не ругаюсь, ради детей опять-таки) - и она уже на третьем месяце! И вот таким образом: шесть штук! Старший школу уже заканчивает и такой же дурак, как я. То есть он парень умный, но надо же стремиться к идеалу!.. И тут в моей жизни наступил момент. Выросла Катя. И я понял: вот с кем мы могли бы воспитать детей, вот кто может передать богатства души и ума, потому что их у нее… Теперь я выпью. А ты нет, - сказал Хворостылев, видя, что собеседник способен слишком опьянеть и не сумеет толково его слушать. Невейзер хотел обидеться, но не позволило чувство долга. И это же чувство долга спрашивало его: почему Хворостылев тыкал ножом в стол, глядя на Катю? Почему?
- Спокойно! - сказал Невейзер. - Каждое ваше слово может быть истолковано против вас! Когда, в каком месте и почему вы задумали убийство потерпевшей?
- Кого?
- Кати. Екатерины Гнатенковой.
- А кто это?
"Отвиливает!" - с азартом подумал Невейзер и гнул свое:
- Не понимаем, значит? Это - невеста!
- Ты сдурел? Она Гнатенковой сроду и не была, она материну фамилию носит, покойного отца то есть: Софьина.
- Хорошо! - не давал себя сбить Невейзер. - Каким образом вы намерены осуществить убийство Екатерины Софьиной, она же Гнатенкова?
- Сейчас возьму твою камеру, - сказал Хворостылев, - и дам тебе по голове. Чтобы ты протрезвел.
- Не хотите отвечать? - отстранился телом Невейзер, не отрываясь, однако, взглядом от Хворостылева.
- Антона хотел убить, - сказал Хворостылев. - Его хотел убить, это да. Чтобы она поняла, как я ее люблю. И даже о детях в тот момент не думал, ни о чем не думал. Хотел убить. Но расхотел. Веришь?
- Верю. Нет смысла. Убьешь Антона - будет другой. Единственный способ сохранить любовь - убить любимую.
- И об этом я тоже думал, - сказал Хворостылев, доказывая, что в своем умственном и нравственном развитии он зашел все-таки гораздо дальше тракторов ЧТЗ, ДТ и "Кировец". - Но я ведь после этого и себя убью. А кто будет детей кормить? В общем, брат… - Он тяжело вздохнул.
А нож между тем все втыкал в скамью.
Невейзер чувствовал симпатию к этому человеку, но не хотел поддаваться. Вот вопрос: нужно ли и Хворостылеву рассказать про свой сон и о пророчестве бабушки Шульц? Если Хворостылев задумал недоброе, это его, возможно, остережет, он будет знать, что за ним наблюдают, что он на подозрении.
И Невейзер рассказал.
Хворостылев выслушал внимательно, пальцы, сжимающие рукоять ножа, как описывается в подобных случаях и как действительно происходит в жизни (хоть это и странно), побелели.
- Пусть только попробует! - пообещал он.
- Вы кого-то подозреваете?
- Это - мое дело. Ты - сымай. Ты в этом все равно ничего не поймешь. Он не успеет. Ему первому конец придет.
Вот тебе на! - подумал Невейзер. Хворостылев теперь сдуру и спьяну подумает на кого-то невиновного и прибьет его, а он, Невейзер, получится, толкнул человека на преступление! Но кого Хворостылев имеет в виду? Что знает? О чем догадывается?
Раньше надо было спрашивать, а теперь голова кругом, хмель одолевает.
И уж одолел было совсем, но вдруг раздались удивительные звуки, вмиг отрезвившие его.
15
Это были первые такты из старого кинофильма "Крестный отец", Невейзер сразу узнал их. Ту-ру-ру-ру-ру, ту-ру, ту-ру, ту-ру-ру… Ту-ру-ру-ру-ру, ту-ру, ту-ру, ту-ру-ру… Невейзер вспомнил, что одно время была мода начинять автомобильные клаксоны именно этой мелодией, особенно это любили делать люди с Кавказа.
Охваченный предчувствием, он побежал на звуки и увидел: вплотную к столу, сверкая, стоял автомобиль, а возле автомобиля стоял, улыбаясь во все стороны, высокий кавказец.
- Извините, пожалуйста, да? - приветствовал он собравшихся с традиционной кавказской вежливостью.
Все молчали и смотрели на Гнатенкова.
Тот смотрел на Катю.
- Ну вот, и дождались жениха, - сказала она его взгляду.
- С одной стороны, мое слово твердое, - сказал Гнатенков. - С другой - я своему слову хозяин. Могу и назад взять.
- Нехорошо! - негромко, но увесисто промолвил Даниил Владимирович Моргунков. - Ты всем пример подаешь, и какой же это получается пример, особенно если иметь в виду дружбу народов? Какой же ты казак после этого?
- А я тогда не казак! - низложил себя Илья Трофимович и сорвал с плеча погон.
- Какой же ты мужчина тогда? - усугубил упрек Даниил Владимирович.
На это Гнатенков ничего не возразил и ничего больше не оторвал от себя.
Кавказец меж тем, не замечая неловкости присутствующих, спросил:
- Где тут до города дорога проехать есть, нет?
- Успеешь! - вскрикнул Гнатенков, посматривая на Даниила Владимировича. - У нас, брат, свадьба, и у нас обычай… В общем, садись! - И твердо указал ему место рядом с невестой.
Кавказец смущенно пробрался, сел.
А Невейзер снимал, снимал, чтобы ничего не пропустить!
- Ты холостой или как? - спросил Гнатенков.
Все молчали, молчали…
- Или как холостой, - ответил кавказец.
- А она моя дочь Катя, - познакомил Гнатенков. - Женись на ней.
Кавказец подумал и встал.
- У нас правило, - сказал он. - Если ты на свадьбе гость и тебе что скажут сделать - сделай. Или убьют. Я не могу отказаться. Женюсь.
- Горько! - закричал Илья Трофимович.
- Горько! - поддержал Моргунков.
После некоторой паузы еще кто-то крикнул, потом еще, и вот уже все дружно скандируют: "Горько! Горько!" - в душе догадываясь, что произошло что-то не совсем суразное, но, с другой стороны, это ведь приличнее, чем свадьба вовсе без жениха.
А кавказец с достоинством поцеловал невесту - едва прикоснувшись.
Наверное, подумал Невейзер, таково их национальное приличие: на людях быть сдержанными. И кавказец, получивший неожиданный подарок, не жадничает, соблюдает свое достоинство.
Но это же невероятно! Откуда он? Явившийся как по вызову, как по заказу, словно знал о словах Гнатенкова? Что-то тут не так, право, не так! А где Рогожин? А как на это реагируют Иешин, Вдовин, Хворостылев? Невейзер стал водить камерой и увидел, что Иешин, мертвецки пьяный, обнял Вдовина, тоже пьяного, но прямого, чинного в своем черном костюме, Хворостылев все так же угрюмо тычет ножом перед собой, а вот Рогожина нигде нет. Надо найти его и посоветоваться. Ведь все тревожнее становится в протрезвевшей душе, гнетет предчувствие, а Рогожина нет, бросил его Рогожин, надо обязательно, срочно найти Рогожина!
Проходя мимо сверкающего автомобиля, Невейзер наткнулся на милиционера Яшмова, который внимательно изучал номерные знаки, заходя то спереди, то сзади. Его действия легко было понять: сзади на машине был совсем другой номер, чем спереди. Яшмов был не в форме и без служебного блокнота, он не мог записать оба номера для сравнения, поэтому он сначала запоминал передний номер и шел к заду машины, держа в уме передний номер и повторяя его. Но, взглянув на задний номер, он тут же забывал передний, он понимал только, что номера отличаются, но какими цифрами - не мог вспомнить. Тогда он запоминал задний номер и, твердя вслух его, шел вперед, смотрел передний номер, но звук собственного голоса мешал ему, он не мог делать два дела сразу: говорить и смотреть глазами, он на секунду обрывал повторение номера, читал этот и тут же забывал тот. Он обрадовался Невейзеру.
- Стой тут! - приказал он ему, а сам в который раз пошел назад. - Какой там номер? - спросил он оттуда.
Невейзер сказал.
- А тут совсем другой! - обрадованно сказал Яшмов. - То есть даже и похожего ничего нет! И, понимаю, хотя бы цифры не совпадали, но тут и буквы другие! Ну, дельцы! - восхитился Яшмов мрачным восхищением и пошел к столу выпить и подумать о той криминальной ситуации, которая сложилась в стране и о которой он хорошо знал из газет, из оперативных районных сводок, - он профессионально и по-человечески переживал и никак не мог понять причину. Каждая газета предлагала свой вариант ответа, и беда Яшмова заключалась в том, что он каждый новый ответ принимал как истинный, но за ним следовал в другой газете другой ответ - еще резоннее и истиннее…
- Что ж, - сказал Невейзер, - мы тут будем пить, а подозреваемый разгуливает на свободе и даже женится!
- Я могу отдохнуть? - спросил Яшмов.
- Для некоторых профессиональных категорий нет выходных дней, - храбро ответил ему Невейзер. - Для поэтов, например. Они же всегда творят. Для философов. Они всегда мыслят. И для милиционеров. Потому что преступление может быть совершено в любой день, у преступников тоже нет выходных дней.
- Согласен! - согласился Яшмов. - Философы и поэты. Согласен! Но могут они писать стихи и мыслить без вдохновения?
Невейзер вынужден был ответить:
- Нет.
- Почему же я должен работать, не имея вдохновения?
- Долг, - коротко напомнил Невейзер.
- Что такое долг? - тут же с живостью поинтересовался Яшмов.
- Чувство необходимости.
- Что такое необходимость? - тут же задал вопрос Яшмов.
Невейзер подумал. И сформулировал:
- Необходимость есть то действие, которое ты должен выполнить независимо от твоего желания. Потому что оно нужно обществу.
- Хорошо! - похвалил Яшмов. - Но еще вопрос: когда я должен выполнить долг?
- Как когда? Всегда!
- А если я сплю?
- Вас разбудят.
- А если, - засветился улыбкой победы в споре Яшмов, - такая ситуация: горит дом. Сильно горит. В огне мечется девочка и кричит. Что велит долг? Спасти ее?
- Да. Даже если видишь, что спасти невозможно. Но надо попробовать. Долг есть чувство вне разума и рассуждений, вне логики, многие шли на гибель, лишь бы выполнить долг! - с вдохновением сказал Невейзер.
- Да я согласен, согласен! - успокоил его Яшмов. - Я согласен спасти девочку, даже если я сам погибну. Согласен, а не могу. Ты говоришь: всегда, - а я говорю: не могу!
- Почему?
- А я без ног! - поставил точку Яшмов и радостно засмеялся. Он, когда и в шахматы выигрывал, радовался выигрышу не с ехидностью, как некоторые, а добродушно, без обиды для партнера.
- То есть как без ног? - удивился Невейзер. - Как это - без ног?
- А вот так - без ног! - стал поднимать Яшмов свои целые и здоровые ноги. - То есть я-то с ногами, но могу-то ведь быть и без ног. А ты говоришь - всегда. Значит, не всегда, а как?
Невейзер пожал плечами.
- По обстоятельствам! - объяснил Яшмов.
- Мне-то что, - сказал Невейзер. - А он сказал: я, говорит, никакую милицию не боюсь.
- Кто?
- Он.
- Никакую?
- Абсолютно.
Яшмов встал. Теперь он был в службе и благодаря многолетней тренировке моментально протрезвел. Это и раньше случалось. Как-то его призвали для укрепления оперативной группы, по всему району искавшей преступников-гастролеров, похитивших стадо овец в триста пятьдесят голов. Он был поднят среди ночи, причем поднят не от сна, а от тяжелого пьяного состояния - три дня подряд пил, переживая непростительную ошибку, что засадил бухгалтера. Конечно, теперь он будет считаться первым шахматистом округа, то есть не считаться, а являться таковым, но Гумбольдт-то исчез - непобежденным! Умный Яшмов человек, а не сообразил, какую яму вырыл сам себе. (Он уж потом и хлопотал за Гумбольдта, и выступал на суде с положительнейшей характеристикой - ничего не помогло.) Так вот, Яшмова подняли и объявили приказ. И он тут же прекратил в себе действие хмеля. Три дня и три ночи ловили похитителей по лесам и долам: как сквозь землю провалились. Мчались через станцию Сиротка, остановились воды попить, кто-то прошел мимо эшелона, притормозившего на минутку, и услышал блеяние. В этом эшелоне и обнаружили все стадо, но без похитителей, без сопровождающих, без людей вообще, с одними только накладными документами, что груз оформлен (с печатями и подписями) прямым рейсом Кустанай - Комсомольск-на-Амуре. Вся опергруппа сильно обрадовалась, а Яшмов как стоял, так и свалился замертво - не от усталости, а от хмеля, возобновившегося в нем точно в том же градусе, в котором был трое суток назад.
И вот Яшмов, встав за спиной кавказца, но боком, будто говорит не с ним, а в некую перспективу, сквозь зубы сказал:
- Ваши документы, пожалуйста!
- С удовольствием! - сказал кавказец и подал паспорт.
- И на машину! - сказал Яшмов.
Кавказец дал документы и на машину.
- Так… - сказал Яшмов, с легкостью отколупывая фотографию от паспорта. - Фальшивый, значит?
- Что, не нравится? - огорчился кавказец. - На, я лучше дам!
На другом паспорте была та же фотография, но приклеенная крепче, остальное же: год рождения, место жительства, возраст и даже национальность - все было совсем другое.
Однако паспорт был сработан чисто, ничем не отличался от настоящего, Яшмов же был человек нового мышления и уважал презумпцию невиновности. Вернув личный паспорт кавказцу, он полистал технический паспорт автомобиля.
- Это от другой машины! - сказал он и протянул руку, ожидая уже по привычке другого, более подходящего документа.
- Это да, конечно, - подтвердил кавказец. - У нас это считается ничего. Главное, на машину паспорт, не на самолет, правильно? - обаятельно улыбнулся он Кате.
Катя посмотрела на него с ироническим восхищением, как на единственного мужчину в мире. Он, впрочем, так и полагал.
Яшмов подумал. Кто знает, может, у них там действительно… Усомнишься - обидишь патриотическое достоинство человека.
- Ладно, - сказал он. - А права? Права на право вождения где?
- Шщщщах! - сказал кавказец. - Ты странный, зачем меня смешишь? Вот скажи. Когда человек умеет ехать, да? Его видно, нет?
- Видно, - согласился Яшмов.
- А когда не умеет - видно?
- Видно.
- Тогда смотри. Если человек не умеет ехать, то есть у него права, нет у него прав, он все равно не умеет ехать, пусть у него есть права - ты отберешь права! А если он ехать умеет, зачем ему права?
Невейзер меж тем исподтишка наставил камеру, и вдруг кавказец из человека сделался порохом, вскочил и сказал так тихо, что умолкли и услышали на дальнем конце стола:
- Убери, да?
Невейзер убрал. Но тут же оскорбился. И не только оскорбился, а успел и проанализировать свое чувство оскорбления, которое было каким-то чересчур смелым - с готовностью чуть ли не к наскоку. А проанализировав, понял, что душа его, минуя разум, успела вглядеться в кавказца и все понять и сделалась от этого смела раньше, чем ум осознал причину смелости.
- Леня! - сказал он. - Может, хватит дурака валять? Это Рогожин, - объяснил он Яшмову, - мой друг. Ай, ловок! И машину достал! И документы! И парик-то, парик-то какой! - И он смело дернул лжекавказца за черные волосы, ожидая, что они легко слетят со светлой головы Рогожина.
Но голова кавказца только мотнулась, и рука Невейзера отскочила, зажимая в горсти клок волос.
- Шщщах! - крикнул кавказец, хватая со стола нож.
- Руки вверх! - крикнул Яшмов.