- И не буду!.. Если только в порядке эксперимента. Просто так. Люди вон Берингов пролив переплывают зимой, на Эверест лезут, а я вот захочу - и сорок дней жрать ничего не буду!
- Не выдержишь, - подначивал Иван Захарович. И Петр видел эту явную подначку, но все же завелся - такой уж характер.
- Спорим?
- Кто спорит, тот дерьма не стоит!
- Завтра же отпуск возьму да отгулы, как раз на сорок дней наберется. Только где пустыню взять? Чтоб людей не было?
- Найдем! - успокоил его Иван Захарович.
- Ты что, со мной пойдешь? Для проверки, что ли?
- Зачем? Чтобы морально поддержать. Хочешь, иди один. Я тебе верю. Да и могу ли я не верить Господу своему Иисусу Христу?! - прорвалось вдруг у Ивана Захаровича с надрывом.
Петр смутился, отвернулся. - Ладно, - сказал он. - Вдвоем веселее. Книжек только взять и карты, а то со скуки сдохнешь.
5
Они пошли искать пустыню.
Мало ли в России пустынных пространств? Стоит только сойти с дороги и пойти наугад полями и перелесками, о которых стихи в учебнике "Родная речь", - и за целый день можешь не встретить ни одного человека, поневоле задумаешься: кто ж эти стихи-то написал?
Иван Захарович и Петр так и сделали: свернули с дороги и пошли наугад. Место им было нужно такое, чтобы лесок (соорудить шалаш от непогоды) и вода поблизости: ручеек или чистая речка. А лучше всего - родник, потому что чистых ручейков и речек не осталось уже.
Они шли весь день. Вот лесок и родничок струится, но рядом село, значит, уже не пустыня.
А вот, куда ни глянь, - ни сел, ни машин проезжих, ни людей прохожих, и лесок есть, - но нет родника.
Запас воды у них с собой был, поэтому они расположились на ночлег, так и не отыскав подходящего места, расположились в березничке на сухом пригорке.
Попили воды.
Говорить от усталости не хотелось.
Иван Захарович поглядывал на хмурое лицо Петра.
- Чего смотришь? - не выдержал Петр.
- Я ничего. Хорошо, что ватнички прихватили. Ночи холодные в августе.
Ночь, однако, оказалась теплой, безветренной. Зато одолевали комары. Иван Захарович то ли не чувствительным был, то ли пожилое его тело сильно уморилось: спал. А Петр ворочался, прятал под себя голые руки, засовывал голову в воротник, но проклятые комары доставали, жиляли в руки, в шею и самое голову сквозь волосы.
Дурак я и характер у меня дурацкий, думалось Петру. Это все упрямство мое бестолковое.
Петр был упрям, правда. Еще в школе, учась легко, но довольно лениво, влюбился он в молоденькую учительницу литературы. Учительница, прибывшая в Полынск отбывать обязательный срок после университета, не скрывала, что обязательно уедет, на учеников смотрела с гадливостью. Петр этого не заметил, она нравилась ему как женщина, и он написал ей письмо в стихах наподобие Евгения Онегина.
Я вас увидел, и сейчас же
В душе моей любовь зажглась.
Но понимаю, что нельзя же,
Чтоб ваша враз отозвалась.
Мы с вами возрастом различны,
К тому же вы так симпатичны,
Что я не в силах вам сказать,
Как я желаю вас обнять.
Но я гляжу, как ненормальный,
На ваших прелесть дивных ног,
Которых Пушкин если б мог
Увидеть, он бы моментально
За вас бы замуж поспешил.
Не Пушкин я - но вас любил!
(Тут надо бы "люблю" - но проклятая рифма!)
Учительница оставила его после уроков и долго, с усмешками издевалась - нет, не над любовью Петра, а над стихотворением, квалифицированно и с увлечением, не наблюдавшимся в ней во время уроков, разбирая его со всех сторон.
- Пушкина не знает, а туда же, под "Евгения Онегина" строчит! - сказала она.
- Не знаю? "Евгения - того же - Онегина" - наизусть! - сказал Петр.
- Ври дальше.
- Я сказал!
- Ну, давай. С самого начала.
- Сейчас некогда. Мать огород прополоть велела. На следующем уроке.
Следующий урок был через пятницу, субботу, воскресенье и понедельник - во вторник.
Оставалось, то есть, четыре дня. Четверо суток.
Петр засел за книгу. Сперва он сам не верил в успех. Только прочитать "Онегина" вслух занимало несколько часов, а надо - выучить. Но он долбил, долбил - без отдыха и сна, только пил крепкий чай.
Во вторник утром он стучал в дом бабушки Ибунюшки, где квартировала учительница.
Та еще спала - и удивилась. Она была одна; Ибунюшка, выгнав в стадо корову, отправилась спозаранку в лес собирать росные травы.
Учительница ни за что не хотела слушать чтение Петра.
- Вы мне не верили. А я знаю. Проверьте, - упрямо твердил Петр.
- Теперь верю.
- Нет, вы слушайте!
Она одевалась за перегородкой, а он читал. Она пила чай с пряниками и медом, а он читал. Она собралась идти, но Петр, не прекращая чтения, встал у порога.
- Хватит! - закричала учительница.
- Нет, - сказал Петр. - Пока не кончу, не уйдешь.
Она взглянула в его глаза - и села.
Петр читал сперва торопливо, взахлеб, но к середине разошелся, стал читать уже с выражением. Учительница, вместо того чтобы радоваться, изнемогала. То мягко скажет: "Ну ладно, Петя…" То строго: "Вот что, Салабонов!.." Петр, не давая ей продолжить, возвышая голос до крика, читал и читал.
И вот учительница закатила глаза и стала сползать со стула.
Петр подхватил ее, уложил на постель. Сбрызнул водой.
- Директору… пожа… - прошептала учительница - и обиженно задрожали ее девчоночьи потрескавшиеся на полынских ветрах губы.
Петр не удержался и поцеловал ее.
Через неделю учительница срочно уехала по каким-то семейным, говорили, обстоятельствам. И не вернулась.
И это только один случай, а можно еще вспомнить, как Петр на спор пообещал спрыгнуть с десятиметрового обрыва в мелководную речку Мочу (ударение на первом слоге) - и спрыгнул, рассчитав, что нужно упасть не головой или ногами - тут же стукнешься о дно, а плашмя, и упал плашмя, и так отшиб лицо, грудь и все прочее спереди, что кожа долго была красной, будто после ожога. Можно вспомнить, как он - на спор же, на ящик пива - взялся у клуба перетягивать веревку против семи крепких парней. Парни - в сумерках было дело - привязали веревку к столбу, да и не веревку, а целый канат, стали тянуть - стал тянуть и Петр, стали рвать - стал рвать и Петр. И у них - мертво, и у него - мертво. Наконец он озлился и так дернул, что столб заскрипел, он в горячке не понял, дернул еще раз, еще - и столб повалился, едва парни успели разбежаться.
Ну, и так далее.
Но все это имело какую-то цель, а ради чего он будет голодать сорок дней, Петр не осознал. Вроде на спор, а вроде и нет; с Иваном Захаровичем хоть и спорили, да ни на что не поспорили. Что ж, просто так? Выходит, просто так. Но - слово дадено, нужно держать.
Есть наутро хотелось невыносимо.
Иван Захарович бодрился, ползал потраве, слизывал капельки росы и через час уверял, что вполне напился и обойдется без воды, прихваченной из дома на первое время.
- Мне больше достанется, - сказал Петр и допил воду.
Теперь, хочешь не хочешь, надо искать родник.
Они проплутали весь день и уже под вечер наткнулись на ложбинку возле полузаросшей полевой дороги, где родник, вытекая, образовывал болотце, дальше низиной простирались заросли кустарника. Место сыроватое, но из кустарника зато можно соорудить кое-какой шалаш. Впрочем, оставили это на завтра, улеглись спать.
В эту ночь Петр уже не обращал внимания на комаров, спал беспробудно.
Голод утром уже не показался нестерпимым.
Они стали строить шалаш, и построили, и сели в тени отдыхать.
Но вот отдыхать Петруша устал, читать не хотелось, тем более что Иван Захарович не позволил ему взять никаких книг, кроме Библии, да Петр и сам рассудил не обременяться лишней тяжестью. А картишки все ж прихватили.
- Сметнем в очко? - предложил он Ивану Захаровичу.
Иван Захарович сначала вознамерился взять и порвать карты, но подумал, что игра ведь будет не на деньги, на интерес, не грешная. Только не в очко: воровская игра. В дурачка, милое дело, забава чистых душой старушек.
Семнадцать раз подряд обыграл Петр Ивана Захаровича, поскольку, благодаря своей памяти, всегда знал, какие карты вышли из игры, а какие остались.
- Видишь, - сказал Иван Захарович, - какие у тебя способности! Это тоже неспроста.
- Да иди ты, - ответил, скучая, Петруша.
- Нехорошо, - сказал Иван Захарович. - Ты должен свои грубости забыть. Тебе перед народом выступать предстоит. Проповедовать.
- Ага, разбежался! Не смеши ты меня, Христа ради! Ну, научусь я говорить. А дикция?
- То есть?
- Дикция! У меня же "рррэ" - слышишь? - с картавинкой!
Иван Захарович удивился.
- Не замечал, - сказал он.
- А ты заметь! Ехал грека через реку, видит грека - в реке рак! - прокричал Петр. "Р" было у него не то что картавым, а, как сказал бы Петр, если б знал это слово, - грассирующим.
- Да, - задумался Иван Захарович. - Значит, еще один знак. Еще один знак Господь тебе дал, - чтобы ты речью своей отличался от прочих других! Среди евреев картавых много, а Иисус ведь еврей по человеческому происхождению. Значит, в некотором роде, по особенности речи, ты, можно сказать, тоже в некоторой степени еврей. А?
Петр на это только руками в изумлении развел. Посмотрел потом на небо, поковырял ногой землю и заявил, глядя прямо в глаза Ивану Захаровичу:
- Жрать хочу! Не Христос я! Не могу терпеть. Хочу жрать, ясно? Иду домой. Как раздолбаю десяток яичков, как зажарю на сковородочке, как замолочу!
- Яичницы я тебе, конечно, предложить не могу, - опустил глаза Иван Захарович, словно ему было чего-то совестно. - А вот… - И неведомо откуда достал кусок ржаного хлеба. Хлеб был в тряпице и не зачерствел еще. - На, - сказал Иван Захарович и протянул Петруше, так и не поднимая головы; чувствовалось, как все его существо напряглось и насторожилось.
Петруша все понял.
- Искушаешь, значит?
- Искушаю, - шепотом сказал Иван Захарович.
- А кто тебе такое право дал? Ты дьявол, что ли, так твою так? Или заместитель его? Не много ли на себя берешь?
- Прости, Господи, - прошептал Иван Захарович.
- Я тебе не Господи! - закричал Петр. - Я тебе не Господи, а есть не буду - на спор! Сам себе хочу доказать, вот и все! - И он взял хлеб и бросил его на землю.
- Подними, - тихо сказал Иван Захарович.
Петруша посидел, помолчал. Поднял хлеб, протянул Ивану Захаровичу. Тот завернул его в тряпицу, спрятал за пазуху.
- Всегда тут будет.
- Садист, - сказал Петр.
А уже вечерняя заря догорала.
- Вот и третий день прошел, - сказал Иван Захарович. - Дальше совсем легко.
Петр не поддержал ответом его бодрости.
Среди ночи их разбудили голоса и свет в лицо.
Милиция.
Откуда, зачем, почему?
Очень просто. Пустыня, где расположились Иван Захарович и Петр, оказалась в окрестностях города Заморьина, такого же захолустного, как и Полынск. Это не город даже, а ПГТ, Поселок Городского Типа. Но местные жители называли его городом. В подтверждение этого статуса сегодня ночью произошло по-настоящему городское преступление: угнали служебную машину, принадлежащую райкому партии. Хорошую машину, "Волгу" черного цвета. Причем с отягчающими обстоятельствами: по данным свидетелей, машину помогал угнать не кто иной, как сам шофер этой машины.
Милиция на чахлом "уазике" пустилась в погоню. Догнать, конечно, не догнали, хоть и видели вдали и два раза выстрелили в том направлении - и вот возвращались, спрямляя путь по проселку. И высветили фарами на повороте какое-то сооружение, какого здесь раньше не было.
Подъехали, увидели шалаш и двух бродяг.
- Возьмем? - посоветовался сержант Гавриилов с шофером, рядовым Внучко.
- А чё ж не взять? - одобрил шофер.
Они стояли перед бродягами, освещая их фонарями.
Бродяги терли глаза.
- Документы! - потребовал Гавриилов.
А документов меж тем ни Петруша, ни Иван Захарович не взяли. Зачем, мол, если по пустыне скитаться будем, - какому лешему показывать?
- Нету, значит, документов? - радовался Гавриилов.
- Да мы ходили тут… - заторопился Петр. - Мы это, мужики, мы к родственникам, это самое, на свадьбу, вот я, вот дядя мой, ходили на свадьбу, возвращались то есть уже, заблудились, из Полынска мы, проверить можно…
- Не лги! - вдруг громко, на всю окрестность сказал ему Иван Захарович. - Нельзя тебе лгать, неужели не понимаешь?
Петр умолк.
- А ты! - обратился Иван Захарович к сержанту Гавриилову, вытянув руку с обличающим перстом. - Ты! Знаешь ли ты, с кем ты говоришь?
Он, возможно, объяснил бы сержанту, с кем тот говорит, но не успел: рядовой Внучко, горячий еще от погони и желавший действий, тихо оказался сбоку и четко применил к Ивану Захаровичу прием ребром ладони по шее. Одновременно с этим, как бы одобряя и поддерживая действия подчиненного, Гавриилов выстрелил в воздух.
Но тут произошло непредвиденное. Сержанту Гавриилову и рядовому Внучко показалось, что неизвестный малый (изрядный, надо сказать, верзила), увидев упавшего старика, словно разделился надвое: одна часть бросилась на Гавриилова, другая на Внучко. На самом же деле Петр, вспомнив свое армейское десантное прошлое, Гавриилова достиг в прыжке кулаком, а Внучко в тот же миг достал ногой. Они упали без сознания, в руке Петра оказался пистолет. Кряхтя, держась за шею, Иван Захарович прохрипел:
- Брось! Нельзя тебе! Брось!
- Бежать надо, пока они вырубленные! - сказал Петр. - Они не простят.
- Пусть! - вскричал Иван Захарович. - Я, убогий, думал свое, а Бог по-своему рассудил, он тебе другое испытание приготовил! Брось пистолет, смирись, дурак, все равно по-Божьему выйдет! Как ты можешь идти против воли Его?
Петр стоял в нерешительности, разглядывая хорошо знакомый ему пистолет конструкции Макарова. Он понимал, что нужно немедленно бежать - через болотце, где не пройдет "уазик", бежать, скрыться от греха подальше.
Но вместо этого бросил пистолет к ногам приходящего в себя Гавриилова. Сержант цапнул пистолет и, отползая задом к машине, заорал:
- Руки вверх! Стреляю! Руки вверх!
Руки были подняты.
Ударами по щекам оживив рядового, сержант велел ему взять веревку и связать бандитов, - сам держал их под прицелом.
Они поехали в Заморьино.
Приехали.
Гавриилову и Внучко не терпелось поквитаться со сволочами, но они решили это сделать толково, без суеты. Не докладываясь начальству (да оно и дрыхло сейчас уже), посадили их в КПЗ, камеру предварительного заключения при поселковом отделе милиции.
Час прошел - их не было.
Уставшие, они выпивали и закусывали. Рассказывали друг другу, как они обижены. Распалялись.
- Ну? И чего ты добился? - спрашивал в это время угрюмый Петр. - Они же нас бить сейчас придут. А потом будут судить за нападение на милицию и овладение оружием. Знаю их штучки. Они нас бить будут, а мы? Молчать и щеки подставлять?
Но Иван Захарович был словно не в себе, он сиял и горел.
- Словом их пройми, словом! На то тебе Богом и право дано!
- Достал ты меня своим Богом! Атеист я, между прочим!
- Молчи! Готовься! Думай!
Но Петр не мог думать. Вернее, он думал лишь о том, как сбежать. Но ни стены, ни железная дверь, ни маленькое зарешеченное окошко не оставляли никаких надежд на спасение. Разве только дождаться, когда войдут, - и броситься? Но ведь с пистолетами войдут, суки!
Так и оказалось.
Внучко и Гавриилов, выставив дула, вошли, закрыли за собой дверь.
Улыбались.
- Держи обоих на мушке, - сказал Гавриилов, подошел к Петру и ударил его под дых. Петр согнулся.
- Стойте! - закричал Иван Захарович. - Бить нас будете? Ладно! Но дайте ему сперва слово сказать! Говори, Петр!
Петр молчал, стиснув зубы.
- Тогда я сам буду говорить! - объявил Иван Захарович. И начал: - Скажите мне, чего добьетесь вы побоями? Правды? Но желающий сказать правду скажет ее и так, а не желающий утаит. Если же и скажет под побоями, то велика ли цена той правде?
Гавриилов засмеялся и угостил его справа - но так, чтобы тот не упал и имел возможность говорить. Гавриилову интересно стало послушать старика.
- Допустим, вы бьете преступника и злодея! - не смутился Иван Захарович. - Но исправите ли вы его побоями? Нет, он лишь озлобится и нанесет обществу еще больше вреда!
Внучко угостил его слева.
- В чем смысл побоя, удара как такового? - светлея ликом, воскликнул Иван Захарович. - В том, чтобы причинить боль! Но сравнима ли эта боль с той духовной болью, на которую человек обрекает себя сам, а паче всего - бьющий?
Гавриилов приложил его справа.
- Следственно! - почти в восторге закричал Иван Захарович (мысленно блаженно вопя: "Спасибо, Господи, за Тебя страдаю!"). - Следственно, битье - всякое! - есть действие бессмысленное! Лишь то действие человека имеет смысл, каковое улучшает природу человека, битье же избиваемому пользы не приносит, оно ему не нужно! Оно необходимо кому? - бьющему! Вывод: бить кого-то или тыкать кулаком стену - нет никакой разницы! Тычьте кулаками в стены, милые, результат тот же!
Внучко, обиженный предложением тыкать кулаками в стену, приложил старика слева посильней прежнего, Иван Захарович упал.
- Пусть отдохнет, - сказал о нем Гавриилов и шагнул к Петру.
А Петр в это время - конечно, не подробно, а промельком в уме - вспомнил, как его впервые поразила несвобода.
До семи лет ничего не стесняло.
Но вот он пошел в школу.
На одном из первых уроков учительница решила проверить память детей и задала учить маленькое стихотворение, чтобы потом тут же, на уроке, его рассказать, а сама в это время писала письмо в Салехард Алексею Рудольфовичу Антипову, красавцу и умнице, с которым она полгода назад ехала до Полынска от Сарайска, и тот успел объяснить ей свою жизнь, и оставил адрес, и вот они переписываются (а через полгода, желая сделать ему сюрприз, она поедет в Салехард и найдет Алексея Рудольфовича в окружении жены, детей, забот и мирных трудов, а вовсе не в одиноком несчастьи, - и ее навсегда оставит романтическое представление о жизни).
Петруша первым выучил стихотворение, поднял руку, рассказал - и пошел из класса.
- Куда это ты? - спросила учительница.
- А я всё.
- Ты-то всё, да другие-то не всё!
- Ну, пусть сидят, - рассудил маленький Петруша.
- И ты сиди.
- Зачем?
- Будешь слушать, как они отвечают.
- А чего слушать-то одно и то же?
- Сядь, я сказала! - исчерпала разумные доводы учительница.
- Зачем?
- Затем, что идет урок и с урока не уходят!
- Почему?
- Потому что ты школьник теперь, а не кто-нибудь.
Учительница сердилась: письмо было прервано на интересном моменте, - она доказывала Алексею Рудольфовичу, что, даже не имея друзей близ себя, можно не чувствовать себя одиноким, если есть где-то, пусть даже и вдалеке, тот, кто помнит о тебе, а ты помнишь о нем…
А Петруша все стоял у двери.
- Ты сядешь или нет? - злилась учительница.
- А на кой?
- Не "на кой", а зачем?
- Ну, зачем?