- Вот вы говорите "комплекс Отца", Джон, - грустно сказал Чикомасов, покосившись на Сидора. - Да у нас сплошная безотцовщина!
- Долой отцов! - завопил Дорофеев. - Все зло от них! Знаете, что написал Василий Розанов о Николае Первом и декабристах? "Он был им отец родной…" Хорош папочка! По-отечески вздернул детей на виселице. А Россия хрюкнула, как свинья, и снова заснула на сто лет. А чего волноваться, батька-то на месте. А революция? Кто ее делал? Я хочу сказать, революцию духа? Молодые, дерзкие, талантливые - маяковские, хлебниковы, мейерхольды! А в результате что? Засела наверху заплывшая жиром старая сволочь и поучает, и бабачит! Ну как ей снова под задницу бомбу не подложить!
- Ничего вы не подложите, - усмехнулся Барский. - Покричите, покривляетесь и заплывете жирком. Закон поколений.
- Нет! Мы генетически изменим русскую культуру. Мы внедрим в нее ген безотцовщины. Главное - разбить вдребезги образ Отца!
- Убить… - тихо подсказал Джон.
- Именно - убить! Слово найдено! Ура! О, это целая программа, и мы ее уже выполняем. Недавно один мой друг художник провел акцию. Он вышел на Красную площадь, швырнул на брусчатку фотографию своего покойного папаши и истоптал ее ногами.
- Очень смело, - поморщился Барский. - Это не Тусклевич ли?
- Именно Тусклевич!
- Это не тот ли, который публично обмазал своим, извините, калом картину Репина в Третьяковке?
- Он! - захихикал Сид.
- Я видел эту картину. - Джон вздрогнул. - Великое произведение. Но именно поэтому его следует уничтожить.
- Ну, это лишнее, - не согласился Сидор. - Гораздо эффективнее вымазать дерьмом.
- Нет, уничтожить… - Джон печально покачал головой.
- Все дело в том, - заметил Чикомасов, - что Джона этот вопрос волнует от сердца. А вы, Сид, не Отца хотите уничтожить, а конкурента.
Спор снова зашел в тупик…
Джон не привык к долгим ночным разговорам… Он перестал различать людей, они слились в один расплывчатый образ, который корчил рожи и будто смеялся над ним. Священник вовсю дымил сигаретой. Дорофеев истово крестился и кланялся в пояс, так что зацепил головой край тарелки и вымазался соусом. После этого он заблеял козлом и шутя влепил Чикомасову пощечину. Петр Иванович живо подставил вторую щеку, и Сидор треснул по ней всерьез. Он и в третий раз поднял руку, но Чикомасов крикнул: "Третья твоя!" - и через секунду Дорофеев, как кукла, отлетел к стене и стал медленно сползать на пол. Барский кинулся их разнимать, но оказалось, что Дорофеев мертвецки пьян и спит. Больше Джон ничего не видел и не слышал. Его, как огромная рыба, проглотил мутный сон.
Ему снился Вирский. В обнимку с Барским он шел по Красной площади и плевал на Мавзолей, откуда доносились пьяные голоса и звон бокалов. Джон голый лежал на брусчатке площади. Один из камней больно давил ему на сердце. Джон задыхался. Подняв глаза, он увидел отца Брауна, грустно склонившегося над ним. "Отец Браун! - выдохнул Половинкин. - Заберите меня! Они хотят, чтобы я убил своего отца!" Лицо отца Брауна исказилось злобной гримасой. "Убей! - с ненавистью прошептал он. - Для того ты и послан в Россию!" - "Я не могу!" - заплакал Джон, поливая горячими слезами холодные камни под щекой. "Тогда ты не брат мне! - отрезал отец Браун. - Убей, если хочешь стать мужчиной!" Эти слова мгновенно осушили глаза Джона. Он вскочил на ноги и, наслаждаясь ловкостью своего тела, сделал перед отцом Брауном антраша. "Изволь, маг! - закричал он чужим голосом. - Но сначала я убью тебя!" Отец Браун заплакал и стал молить о пощаде. Джон занес над ним неизвестно откуда взявшийся стилет. Он ударил отца Брауна в шею, но тот оказался деревянной, грубо раскрашенной куклой. Стилет отскочил от дерева и порезал Джону руку. Он вскрикнул от боли.
- Боже! - раздался крик Чикомасова.
Джон очнулся и с удивлением посмотрел на свою ладонь, по которой обильно струилась кровь, капая на обеденный стол. Оказалось, что в забытьи он схватил столовый нож и колотил им по столешнице, пока не поранил руку, и при этом бормотал еле слышно: "Кровь! Великая сила кровь!"
- Он бредит! - прошептал священник.
Джон позволил себя раздеть и упал на застеленный диван в кабинете Барского. Лев Сергеевич сел рядом на корточках.
- Эй, дружище, - сказал он, - в самолете вы говорили другие слова… И зачем, черт возьми, вы прилетели в Россию?
- Убить отца… - пролепетал юноша.
Глава шестнадцатая
На всякого мудреца довольно простоты
Пассажиры поездов дальнего следования редко посещали буфет малютовского вокзала. И тем не менее станция славилась среди знатоков дорожной кухни. На перроне женщины пенсионного возраста торговали мочеными яблоками, горячей картошкой с горчичным маслом, пупырчатыми малосольными огурчиками, при виде которых слюнки текли, вялеными прозрачными подлещиками и малосольной щукой. Все это, разумеется, требовало водочки. Водка, а чаще самогонка, разливалась тут же, на перроне, в граненые стаканчики как обязательная нагрузка к горячей и холодной снеди. Конечно, водка была и в вагоне-ресторане, но пропустить стаканчик под картошечку с огурчиком именно на перроне, из-под полы, второпях, считалось почти ритуальным действом.
Малютовский опыт тщетно пытались перенять на соседних станциях, где и картошка была такой же рассыпчатой, с таким же янтарным горчичным маслом, и огурчики освежали нёбо, нежно массируя пупырышками сожженный восьмидесятиградусной самогонкой язык, и моченая антоновка лопалась на деснах, обдавая соком не только едоков, но и пыльные стекла вагонов. Все было так же и все-таки не так. Вкушать самогон с картошечкой полагалось именно в Малютове, а не в каком-то, извините за выражение, Скуратове.
Высокий мужчина в светлом плаще, со спортивной сумкой появился за пятнадцать минут до прихода поезда "Курск - Москва". Соколов перехватил его возле кассы, представился по форме и попросил отойти в сторону.
- Конечно, Максим Максимович!
- Откуда вы меня знаете?
- Мне рассказал о вас Дмитрий Леонидович. Он вас очень уважает.
- Польщен.
Соколов изучал паспорт гражданина, краем глаза наблюдая за незнакомцем. Борис Вениаминович Гнеушев внимательно рассматривал свои ногти. Красивые и ухоженные, как отметил капитан. Гнеушев делал это не суетно, как человек, который хотел бы спрятать свой взгляд, но - артистично. Откидывал кисть в сторону, приближал к глазам и изучал каждый ноготок в отдельности. Еще и чиркал им по ладони: нет ли заусенцев?
- "Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей…"
- Не верю ушам своим! - воскликнул Борис Гнеушев. - Знаток Пушкина в таком захолустье?
- Во-первых, - обиделся капитан, - это не захолустье, а старинный русский город. Ему более пятисот лет. Когда кочевники шли на Москву, Малютов они обходили стороной. Боялись местного населения. Археологи не нашли ни одного следа пребывания здесь татаро-монголов.
- Да что вы говорите!
- Как вы познакомились с Палисадовым?
- Ну, мир тесен. Когда-то я работал инструктором по стрельбе в ДОСААФ. Дмитрий Леонидович брал у меня уроки.
- Из вашего удостоверения следует, что вы учитель физкультуры.
- И не просто учитель, но заслуженный учитель. Кстати, я предпочитаю говорить не "физкультура", а "спорт". Я не физкультурник, а спортсмен. Когда-то в Великобритании каждый джентльмен был спортсменом. И среди русской аристократии это поощрялось.
- С какой целью приехали в Малютов?
- Вы же читали мое удостоверение. В Малютове я находился как инструктор, в целях "повышения качества физкультурно-спортивных мероприятий". Что-то вы темните, капитан. До поезда осталось… позвольте, я взгляну на часы… всего пять минут.
- Принимаю упрек, Борис Вениаминович, - сказал Соколов. - Но и вы тоже хороши. Пушкин… Спортсмены… А сами все это время внимательно смотрели на часы. Только не на эти, наручные, а на те, настенные, что у меня за спиной.
Гнеушев улыбнулся.
- Мы квиты, капитан. Получается, мы с вами дурачили друг друга.
- Я так мыслю, Борис Вениаминович, что я это делал, чтобы интеллигентно задержать вас в городе. А вы это делали для того, чтобы нарочно протянуть время и не уехать. Может быть, поможем друг другу?
- Вы психолог, капитан! Что случилось?
- В городе совершено убийство.
- Как? - огорчился Гнеушев.
- Самым прескверным образом. Какой-то мерзавец, высокий и спортивный, вроде вас, задушил горничную из пансионата.
- Но при чем тут я? Я всю ночь провел в гостинице. Это может подтвердить консьержка.
- Откуда вы знаете, что горничную задушили ночью?
- Потому что если бы днем, консьержка бы мне об этом сказала. Городок небольшой.
Соколов вернул учителю документы и дружески взял его за локоть.
- Борис Вениаминович… Вы человек здесь неизвестный. Преступление для нашего города исключительное. Есть основание думать, что совершил его кто-то не местный. Не думайте, что я подозреваю конкретно вас. Но я обязан проверить. Не могли бы вы задержаться у нас еще на сутки?
- Это арест?
- Ну что вы, Борис Вениаминович… Формально я даже не имею права вас задерживать. Это простая человеческая просьба.
- Охотно задержусь, - легко согласился Гнеушев. - Кстати, я не был в вашем краеведческом музее. Пойду поищу там следы пребывания монголо-татар. Может, найдется хотя бы один.
- Не надейтесь…
- Капитан, - сказал Гнеушев, - вы как-то странно ведете расследование. Почему бы вам не поехать в гостиницу, не расспросить консьержку? Вдруг выяснится, что ночью меня там не было?
Соколов тяжело посмотрел на учителя.
- Палисадов вернулся с областного совещания вчера вечером. Когда же вы успели с ним встретиться и так основательно поговорить, что он рассказал вам о моей скромной персоне?
Гнеушев, в свою очередь, взглянул на капитана холодно.
- Для того чтобы выяснить, что Палисадов провел ночь у меня в номере, не нужен дедуктивный метод, капитан. Достаточно спросить у консьержки.
- В таком случае, почему вы не воспользовались этим фактом как алиби? Почему согласились остаться?
- А вы как думаете?
- Вы чего-то очень боитесь, - сказал капитан. - Поэтому нарочно опоздали на первый утренний поезд. Вас заметила кассирша, потому что вас, с вашей комплекцией и столичной одеждой, трудно не заметить. Вы сделали это специально, чтобы ваш отъезд не выглядел со стороны как бегство. Только беспечный человек может позволить себе опоздать на поезд. А вы не производите впечатление беспечного человека.
- Как это скучно, капитан! - Гнеушев поморщился. - Я думал, что вы профессионал. А вы провинциальный фантазер.
И он бодрым шагом вышел из вокзала. Но лицо его стало злым.
- Сука! - бормотал он. - Сука ментовская!
Капитан на "газике" догнал Гнеушева на вязовой аллее, ведущей в усадьбу. Учитель быстро шагал, широко размахивая сильными руками. Временами он стремительно нырял в придорожные кусты и выкручивал, как лампочки, из пожухлой травы похожие на куриные яйца грибы, бережно обдувал их и с довольным урчанием засовывал в карманы плаща.
- Грибочками интересуетесь? - вежливо спросил капитан. - Как называются?
- Местный и не знаете? - удивился Борис Вениаминович. - Это шампиньон, деликатесный гриб.
- Неужели? - засомневался Соколов. - А наши их не берут и называют подкурятниками.
- Боже, какая дикость!
- Вас подвезти?
- Я страстный ходок. На ходу отлично думается, вспоминается.
Капитан больше не предлагал учителю сесть в машину, но следовал рядом на медленной скорости, не отставая и не опережая. Когда Гнеушев нырял в кусты, Соколов останавливался и ждал его, как преданный шофер.
- Пожалуй, я все-таки сяду к вам, - сказал учитель. - Ведь вы не отстанете от меня, верно?
- Верно, - со вздохом подтвердил капитан Соколов, - не отстану, будьте уверены.
- Что-то нашли в моем номере?
- Ничегошеньки. - Максим Максимыч развел руками, бросив руль. - Ни пылинки, ни соринки, ни окурочка. Уборщица так о вас отзывалась! Такой, говорит, редкий постоялец, сам за собой все убрал.
- Это подозрительно?
- Как вам сказать…
- Мой покойный дедушка, граф и владелец нескольких имений в Курской, Орловской и Рязанской губерниях, всегда сам выносил за собой ночной горшок. Он не держал в доме лакеев. Он был отчаянным демократом. За это его расстреляли красные в семнадцатом году.
- Искренне вам сочувствую. То же случилось и с моим дедом. Но его казнили мамонтовцы.
- Получается, мы с вами квиты, капитан.
- Боюсь, что уже нет.
- Уже нет? Послушай, Соколов! - Гнеушев вдруг перешел на "ты". - Если ты ничего не нашел, какого хрена ты ко мне привязался?
Соколов сделал вид, что не заметил "тыканья".
- Утром вы опаздывали на поезд, - задумчиво сказал он. - Зачем же столько возились с ногтями? Они у вас не просто пострижены, но обработаны специальной пилочкой.
- Вот к чему ты цитировал "Евгения Онегина"! Я не обязан отвечать на этот неделикатный вопрос.
- Еще один неделикатный вопрос. Что вы делали с Палисадовым ночью?
Гнеушев усмехнулся.
- Заметь, капитан, я мог бы послать тебя… к Палисадову. Пусть бы он сам рассказал младшему по званию и по должности, что он делал ночью в номере одинокого мужчины. Но поскольку сделать тебе это неудобно, я, так и быть, утолю твое любопытство. Мы с ним пили вино, вспоминали грешки молодости.
- Простите за назойливость, какое было вино?
- Чудесное! Настоящее бордо.
- И совсем уж нескромный вопрос: куда вы дели бутылку?
- Выбросил, разумеется.
- Куда?
- Не помню. Вероятно, в корзину для мусора.
- Когда вы пили бордо, то случайно не залили вином подоконник?
- Нет.
- Тем не менее, вы его тщательно вымыли…
- Мой обычный педантизм.
- Вы и наружные подоконники за собой моете?
Гнеушев бросил на Соколова презрительный взгляд.
- Наружный подоконник вымыл дождь, капитан.
Максим Максимыч постучал себя костяшками пальцев по лбу.
- В самом деле! Ночью прошел дождь.
- Ничего ты не забыл, - сквозь зубы процедил учитель, - но все равно тебе меня не переиграть.
Соколов остановил машину и, опершись локтями на руль, взглянул на Гнеушева такими глазами, что тот невольно схватился за ручку дверцы.
- А я с тобой и не играю, Гнеушев. Все игры кончились, когда я увидел Лизу мертвой. И если б я был на сто процентов уверен, что ее убил ты, то пристрелил бы тебя как бешеного пса.
- За чем же дело стало? - хладнокровно спросил Гнеушев.
- Да видишь ли, не уверен я. Не нравишься ты мне, это верно. Когда ты первый раз шел от гостиницы к вокзалу, ты проходил в нескольких метрах от места убийства. Допустим, было темно… Но на убитой было белое платье. Как же ты ее не заметил? Грибы в кустах замечаешь, а мертвого тела не разглядел.
- Действительно… - Гнеушев сделал вид, что задумался.
- Не мог ты ее не заметить, стрелок. Значит, одно из двух. Или это ты ее убил, или, натолкнувшись на мертвое тело, испугался и устроил всю эту чехарду с опозданием. Но зачем? Ты боишься уезжать. Вид у тебя гордый, а в глазах тоска смертная. Кто-то тебя очень сильно подставил, учитель. И ты решил этого "кого-то" перехитрить и напрашиваешься на арест. Потом выяснится, что ты невиновен, а за это время найдут настоящего убийцу.
- Я раздумал идти в музей, - внезапно сказал Гнеушев.
- Не хочешь мне помочь?
В глазах Гнеушева промелькнуло сочувствие.
- Эх, капитан! Никогда ты не будешь майором.
- Это я и без тебя знаю…
Соколов не впервые был в кабинете Палисадова и каждый раз с невольной завистью отмечал там идеальный порядок. Такой же, как в той полудеревенской комнате, где Дима впервые открылся ему с неожиданной стороны. Над столом Палисадова висел портрет Дзержинского, инкрустированный разноцветными породами дерева. "Зэк мастерил", - с неприязнью подумал Соколов.
- Максим Максимыч! - неискренне обрадовался Палисадов. - Накопали что-то интересное?
- Почти ничего, - осторожно ответил капитан.
- Ну и не надо. Дело оказалось таким простым, что даже скучно. Не стоит выеденного яйца. Приехал я в пансионат, а там о происшедшем ни сном ни духом. Это, думаю, хорошо! Фактор неожиданности сильно помогает. Собрал персонал во главе с директором и главврачом, выдержал театральную паузу и шандарахнул. Что началось! Бабы воют, директор в трансе. Я молчу. Вы мой глаз знаете. Если бы кто-то из них притворялся, я бы его сей момент вычислил.
С этим Соколов не мог поспорить. Глаз у майора Димы был наметанный.
- Нет, никто ничего не знает, - продолжал Палисадов. - Ладно, иду в комнату Половинкиной. Все вверх дном, на полу белье скомканное. И среди, я извиняюсь, трусиков и бюстгальтеров - клочки какой-то фотографии. Складываю. Парнишечка получился в тельняшечке. Симпатичный, уши, как у летучей мыши. Кто таков? Гена Воробьев, бывший морячок, Лизин хахаль из деревни Красный Конь. А сам он что за конь, спрашиваю. Оказалось, любил морячок Половинкину сильно-пресильно, приезжал к ней часто-пречасто, продукты ей деревенские возил и тэ дэ, и тэ пэ. А вот с любовью у них что-то не вытанцовывалось. Я ведь, Максим Максимыч, покойницу знал. Красивая была девка, но с большим гонором. На нее многие приезжие товарищи заглядывались, однако себя, как говорится, блюла. Видно, жениха присматривала либо любовника постоянного. А какое у гостей постоянство? Дома жена, теща, партком… В общем, не обламывалось нашей бедной Лизе ни с какой стороны. А вот морячок рядом. С одной стороны - удобно. С другой - надоел, ревностью замучил. Короче, крепко они с Лизой поругались вчера. Кричал он на нее так, что стекла в санатории звенели. Потом выскочил на улицу злой, поцарапанный, сиганул на свой мотоциклет и был таков. Горничные - бегом к Лизе. Думали, может, прибил он ее? Нет, в комнате беспорядок, а девушка спокойная и даже повеселевшая. Жалко, говорит, Гену! Парень хороший, но ничего не поделаешь.
Максим Максимыч слушал это, опустив глаза.
- Звоню в Красный Конь участковому, - продолжал Палисадов. - Спрашиваю о наличии-отсутствии гражданина Воробьева. Про убийство - ни гу-гу. Есть такой хлюст, отвечает. Сидит в камере и похмельем мучается. Оказалось, вернулся наш воробышек в село утром, часов в восемь, пьяный вдребадан, и в глазах его, говоря высоким слогом, горят злоба и мщение. Влетел в деревню на мотоцикле, напугал население, передавил кур и в довершение всех своих ночных геройств подрался с продавщицей, которая отказалась ему бутылку в долг давать.
- Исключено. - Соколов поднял глаза на Палисадова. - Гена-морячок за Лизой как тень ходил, с двенадцати лет. Даже дышать на нее сильно боялся, думал, что она не человек, а ангел во плоти, видение прекрасное. Ей от него из армии писем пришло тысяча и одна штука, как в той арабской сказке.
- Как это может быть? - удивился Палисадов.
- Считай. Три года на флоте. Каждый день по письму.
- Да, настоящая любовь! - восхищенно и с некоторой завистью согласился Палисадов. - Но это только подтверждает мою версию.