Палисадов заозирался. Так и есть! Вся опергруппа смотрела на них. Даже капитан Соколов побледнел.
- Ах ты, щенок! - заорал Палисадов, понимая, что замять скандал не удастся. - Да я тебя за это при исполнении застрелить могу! На кого руку поднял?! На советскую власть руку поднял?!
Максим Максимович поморщился.
- Остынь, Дмитрий. А тебе, Аркадий, придется извиниться. Со старшими офицерами так не разговаривают.
- Да плевать я хотел на его извинения! - окончательно рассвирепел майор. - Но светлое будущее, Аркаша, я тебе обещаю. Из института вылетишь однозначно. В кулинарный техникум пойдешь.
Глаза Соколова хищно сузились. Как у дикого кота.
- Не дави на пацана больше, чем он сможет выдержать, Дима…
- Покайся, дурак! - прошептал стоявший рядом с Востриковым Тупицын. - Сплюнь и покайся!
- Не буду, - выдавил из себя Востриков и… заплакал.
- Я не Беневоленский, чтоб передо мной каяться, - процедил Палисадов. - Черт с ним! Прощаю! Но на работе держать не буду. Ты уволен, Аркадий.
- Вот и хорошо! - обрадовался Соколов. - В прокуратуре таким не место. У вас ведь должны быть - как это? - холодные руки и голова. Мы его к оперативной работе приставим. И для начала сгоняй-ка ты, Аркаша, к этому самому Беневоленскому. И узнай, что за странник к нему утром явился.
- Возражаю, - заупрямился Палисадов. - Неизвестная личность, появился в день убийства… Это очень серьезный факт. Вдруг Аркадий его спугнет?
- Не спугну! - сквозь слезы воскликнул Востриков, не веря своему счастью. - Мы тихо, аккуратненько.
- Кто это мы? - продолжал злиться Палисадов.
- С Мишкой. И Чикомасова с собой возьмем. Как бы делегация от комсомола. Выяснить, как он молодежь в религию агитирует.
- А он агитирует? - удивился Соколов.
- Вообще-то нет… Но отдельная несознательная молодежь к нему в церковь похаживает. Вот об этом мы с попом и потолкуем по-комсомольски. А заодно и на странника поглядим.
- Хорошая идея, - согласился Максим Максимыч. - Только смотри у меня! Пришли, понюхали и ушли.
- Слушаюсь, товарищ капитан!
- Детсад! - фыркнул Палисадов.
- Предатель! - ворчал по дороге Ивантер, бросая на счастливого Вострикова изничтожающие взгляды.
- Почему предатель?
- Потому что Иуда, - не унимался Мишка. - Натарахтел мне про собственное расследование, а стоило Максимычу поманить тебя пальчиком…
- Про собственное расследование тарахтел, положим, ты.
- А про романный метод раскрытия убийства? Уже забыл?
- Чего ж ты за мной увязался?
- Не твое дело! И не вздумай вообразить, что я пошел обеспечивать твое прикрытие. Мне наплевать на твои планы. Просто я хочу на странничка посмотреть. А вдруг это газетный материал.
- Ну и не возникай!
- Сам не возникай!
- Кончайте, мушкетеры! - задыхаясь, вмешался в перепалку Петр Чикомасов. Втроем они быстрым шагом направлялись к церковной площади, невольно стараясь друг дружку обогнать. - Забыли наш школьный принцип? Один за всех, все за одного!
- Я-то не забыл, - продолжал злиться Ивантер. - А вот кто-то из нас троих один на всех с прибором положил. Угадай с трех раз.
Но Чикомасов не стал поддерживать Ивантера.
- Ох, не нравишься ты мне, Миша, - строго возразил он. - Не комсомольское у тебя настроение. Для тебя что важнее: помочь нашим органам разоблачить опасного преступника или провернуть свои темные журналистские делишки? Буду ставить о тебе вопрос на комсомольском активе. Кстати, что это за журнальчик я у тебя видел? "Плейбой" называется. За него, между прочим, срок получить можно.
Ивантер задохнулся от возмущения.
- Что-о! Кто бы говорил, а ты бы молчал в тряпочку, кобель комсомольский! Тоже мне, Николай Островский! Знаю я твой комсомольский актив! Бесплатный дом терпимости!
Чикомасов обиделся, но предпочел не развивать тему.
- Пришли, - напомнил им Востриков. - Значит, так, мушкетеры. Ты, Петька, начинаешь разговор с попом. У тебя с ним налажен контакт. Ты, Мишка, остаешься возле дверей. На случай, если юродивый вздумает сбежать. Остальное - дело техники.
- Постой, какой техники?
Востриков торжественно распахнул пальто и показал приятелям хитроумно прикрепленный к груди небольшой магнитофон, килограмма в два весом.
- Импортный! - восхитился Мишка. - Почем брал?
- Сто пятьдесят рэ на фарцовке. Пришлось мамаше корову резать.
- Не одобряю, - осудил Чикомасов.
- Бедное крупнорогатое парнокопытное! - вздохнул Ивантер.
- Мушкетеры пожаловали! - обрадовался приходу гостей Беневоленский. - Тихон Иванович, познакомьтесь! Прекрасные молодые люди нам в помощь…
И обомлел. Перед ним стоял не Тихон Иванович, епископ и книгочей, знавший два древних и пять новых языков. Перед ним корчил рожи, пуская слюни, старый противный дурачок.
Бочком-бочком, драчливой вороной Тихон подскочил к Петру Чикомасову и клюнул его необыкновенно длинными, какие на иконах рисуют, перстами, собранными щепотью, в левую часть груди, точно сердце хотел вырвать. Но вместо сердца в проворных пальцах юродивого оказался комсомольский значок. Отец Тихон густо харкнул на него длинной зеленой соплей, бросил на пол и начал на нем плясать, приговаривая:
- Тьфу-тьфу-тьфу! Изыди, бес!
На минуту Петр Чикомасов лишился дара речи. Он побледнел, покраснел, потом опять побледнел.
- Это что такое! Это провокация? - шипя и присвистывая, спросил он трясущегося от страха Беневоленского, произнеся слово "провокация" не через "ы", а через "и", как пишется.
Тихон крадучись, как кот, похаживал вокруг остолбеневшего Петра, гладил его по плечам, снимал с пиджака невидимые соринки, разглядывал на просвет и аккуратно пускал по воздуху.
- Женишок пожаловал! Какой холосенький! Заждалась тебя, женишок, твоя невестушка! Заждалась тебя твоя касаточка!
- Какая касаточка? - совсем растерялся Чикомасов.
В дверном проеме, ведущем в спальню, полускрывшись за косяком, стояла Настенька. Тихон Иванович подмигнул ей:
- Иди, милая! Обними жениха!
Настенька звонко рассмеялась, подскочила к Чикомасову и чмокнула его в щеку, смутилась и выбежала из дома, с неожиданной силой оттолкнув стоявшего на пороге Ивантера.
- Вы что здесь устроили! - взорвался секретарь комсомола, поднимая свой опоганенный значок. Он обернулся к Ивантеру и Вострикову, ища у них поддержки, но приятели едва сдерживались от смеха. Чикомасов погрозил им кулаком.
- Сговорились? Заманили? Чтобы посмеяться? Ну хорошо же! Посмеемся вместе, но в другом месте!
Сообразив, что заговорил стихами, Петр совсем испугался. Лицо его стало пунцовым, на ранних залысинах сверкнули бисеринки пота. Петр Иванович гордился своей внешностью, подозревая, что похож на Николая Островского. И сейчас мучительно думал: что сделал бы Павка Корчагин, если бы религиозный экстремист осквернил его комсомольский значок? Наверное, выхватил бы наган и пристрелил, как собаку!
- Не ожидал я этого от вас, Меркурий Афанасьевич! - пропел Чикомасов тоненьким голосом. - Сколько я вас покрывал! Но теперь нет, шалишь! Сегодня же отправлю письмо в обком о вашей разлагающей, идеологически вредной работе среди молодежи!
Тихон прыгнул к Чикомасову и больно схватил его за нос.
- Ты как с батюшкой разговариваешь! Ах ты, вонючка! А может, ты на место его нацелился? Может, ты домишко его себе присмотрел? Не рано ли, при живом-то хозяине? А ну, пшел отсюда… говноед!
С неожиданной для старичка силой Тихон развернул Чикомасова за плечи и поддал коленом под зад.
Никогда еще секретаря районного комитета комсомола Петра Чикомасова так не унижали.
- Мишка! Аркадий! - завопил Петр, бросаясь к выходу. - Я пошел за милицией! Задержите эту шайку до выяснения!
- Что же вы наделали, Тихон Иванович! - со слезами воскликнул Беневоленский.
Тихон лукаво взглянул на отца Меркурия.
- Очень мне понравился ваш Петенька, - нормальным голосом отвечал он. - Правда - замечательный человек! И это - наш человек!
- Но вы его… Вы значок комсомольский сорвали!
- А зачем он ему нужен? - удивился старец Тихон. - Ему в священники пора рукополагаться.
- В священники?! - завопил Меркурий Афанасьевич. - Главу комсомолии всего Малютова?!
- Это не вам решать! - строго сказал Тихон Иванович. - Сегодня комсомолец, завтра - священник. Готовьте-ка Настеньке приданое…
Глава пятнадцатая
Убить Отца!
- Послушайте, святой отец!
- Нет, это вы послушайте меня, Сидор Пафнутьевич! Во-первых, я вас просил не называть меня святым отцом. Какой я святой, помилуйте! Во-вторых, то, что вы говорите о церкви, - это ложь и оскорбление верующих!
- А то, что вы говорите о еретиках, не оскорбление верующих? А эти ваши милейшие церковные картиночки с "жидами, идущими во ад", не оскорбляют чувства евреев? Это во-первых. Во-вторых, я тоже просил вас не называть меня Сидором Пафнутьичем!
- Но почему?!
- Потому что если бы у вас было хоть немного такта, святой отец… или как вас там?
- Петр Иванович.
- Так вот, если бы вы были деликатным человеком, Петр Иванович, то догадались бы, что мне это имя неприятно.
- Ничего не понимаю, - священник развел руками.
- Увы, отцов не выбирают. Но свое литературное имя я сделал себе сам. Все порядочные люди называют меня Сидом Дорофеевым.
- Простите, Бога ради. Все-таки я никак в толк не возьму, чем вам не угодил ваш батюшка? Сидор - хорошее русское имя. А уж Пафнутий!.. Церковь знает четырех святых Пафнутиев, из коих двое русских. И еще замечательный Пафнутий - соловецкий инок, один из авторов Четьих миней.
- Плевать мне на ваш святой заповедник.
- Вот вы опять оскверняете человеческую речь. А ведь это большой грех. Если бы вы махали кулаками или даже, сохрани Господи, ножом каким-нибудь, и то было бы не так вредно. Ну нанесли бы нам телесные повреждения. А мы бы помазали синяки мазью, раны - йодом. Но сквернословие в самую душу человека проникает. И остается в ней, быть может, навсегда.
Этот спор на кухне квартиры Барского продолжался уже два часа. Спорили приехавший из Малютова священник, кругленький, с красным личиком и глубокими залысинами, покрытыми крупными бисеринками пота, и вольный художник по прозвищу Сид, высокий, поджарый, с пергаментным лицом и маловыразительными глазками, которые не меняли выражения даже в самые жаркие моменты спора.
Джон не мог понять, зачем он слушает это. Смысл спора почти не доходил до него, но азарт спорщиков странно увлекал.
- Плевать! - повторил Сид.
Он налил себе коньяку и быстро опрокинул в щербатый рот. Священник следил за ним улыбаясь.
- Вот, хорошо. Продезинфицируйте язычок!
- Брейк! - Вошедший в кухню Барский шутливо замахал руками. - Полноте ругаться! Мне странно слышать это после Америки. Там тебе сначала улыбнутся, а потом скажут какую-нибудь гадость. В России все наоборот. Сначала наговорят друг другу гадостей, а потом обнимаются. Я еще не познакомил вас с Джоном. Знакомлю. Петр Иванович Чикомасов, в прошлом комсомольский вождь, а нынче протоиерей. Сид Дорофеев - мой бывший ученик.
- Почему это бывший? - возразил Сид.
- Потому что ваша последняя книжка под названием "Цветы козла" выводит вас из круга моих учеников. Я не ханжа. Но повенчать "Цветочки" Франциска Ассизского, самого светлого христианского писателя, с… козлом! Я, конечно, плохой христианин, но и мне от этого тошно! Я не учил вас писать гадостей. Я говорил, что искусство - область горнего холода. Но в ледниках, дорогой Сид, не водятся мокрицы. В горах не воняет. А ваша книга воняет ужасно!
- Разве Достоевский не погружает нас в пучину зла?
- Он погружает нас в пучину зла.
- Но вы сами говорили, что русская литература слишком нянчилась с человеком и не показала его истинной животной природы. Все эти Ленские, Мышкины, провинциальные барышни, отдающиеся революционным болгарам… И наконец, мифический мужик Марей, у которого Бог за плечами сидит. Потом эта литература обласкала террористов и закончила обожествлением двух палачей, Ленина и Сталина, попутно воспевая, как барышень насилуют матросы, Ленских гноят в лагерях, а Мареев истребляют как класс. Это самая подлая и лживая литература в мире! Вместо того чтобы честно сказать: человек это животное, это козел вонючий, - она два века лгала, лгала и лгала!
- И что из этого следует? - иронически спросил Барский.
- А то, что в конце концов появились мы! Мы говорим: неважно, кто там прав: Ленин, Сталин или Бухарин. Важно признать, что человек - это козел. Надо смириться с нашей животной природой. И тогда мы научимся жить культурно, как весь цивилизованный мир. Моя книга - осиновый кол в хребет русской литературы!
- Это не только не правда, - резко вмешался Чикомасов, - но и противоречит элементарной логике.
На его сочных, как спелые помидоры, щечках играли ямочки.
- Если вы называете людей козлами, следовательно, себя козлом уже не считаете, - продолжал он. - Не может один козел сказать другому: "Ты - козел". У козлов нет представления о своем козлизме. В ваших речах я чувствую моральный пафос, хотя и извращенный. Но откуда он? Наверное, не от козла.
- Все это поповская казуистика, - огрызнулся Дорофеев. - Натренировались в ваших семинариях да академиях.
- А что вы думаете об этом, Джон? - спросил Барский, щедро наливая себе в кофе коньяк.
- Я думаю, - ответил Половинкин, - что господин Дорофеев не прав в отношении человека. Но прав в том, что касается России. Несчастье этой страны, что она обожествила Отца. Я говорю не о Боге. Я говорю о комплексе Отца, которым она больна.
- Правильно! - закричал Сидор. - Еще Фрейд писал…
- Фрейд тут ни при чем, - грубо оборвал его Половинкин. Было видно, что он жаждет быстрее высказаться. - Русский комплекс Отца сложно описать, но он пронизывает весь хребет нации. В сущности, он и есть ее хребет.
- Что же тут плохого? - Чикомасов недовольно пожал плечами. - Да, мы культура патриархальная.
- Однажды в Кингтауне рядом с Вашингтоном, - продолжал Половинкин, - я наблюдал, как молилась девочка-мулатка, католичка. Она была в церкви одна и не заметила, как я вошел. Она грациозно сползла со скамьи на колени и горячо молилась Деве Марии. По лицу текли слезы, она захлебывалась от детского горя или… счастья. Я уверен, она просила что-то очень наивное, даже смешное… Скажем, чтобы в нее влюбился какой-то мальчик. И если бы в тот момент она попросила меня отдать свою жизнь за ее просьбу, я бы ни секунды не колебался! Но так нельзя просить человека, даже родную мать. Любовь матери способна на многое, но не заставит мальчика полюбить ее дочь. А Матерь Божья это может. Потому что она - сама Любовь!
Барский, Дорофеев и Чикомасов изумленно следили за Джоном. Его лицо странно осветилось, и в то же время чувствовалась в нем какая-то боль, что рвалась наружу и не находила выхода.
- Среди протестантов, - рассуждал Джон, - самое прекрасное - это коллективное доверие. Если негры в Америке обожают свой рэп, почему бы в молельных домах в негритянских кварталах не плясать во время службы? Как это красиво, когда они поют и пляшут в своих белых одеждах вместе с белой сестрой милосердия! В протестантизме трогает смесь ребячества и ответственности, когда касается настоящего общего дела.
- Вы говорите, как убежденный протестант, - согласился с ним Чикомасов. - Но что вам так не нравится в православии, друг мой?
- А мне все не нравится в вашем православии, - грубо ответил Половинкин. - И чем скорее вы поймете, что оказались в тупике, тем будет лучше для вас и для всех.
- Для кого это всех?
- Всех, русских и не русских.
- А вы разве не русский? - мягко уточнил Чикомасов.
- Стоп! - закричал Дорофеев. Он с удовольствием слушал Джона и даже подпрыгивал на стуле. - Это нечестный прием! Отказаться спорить с неотразимыми аргументами, а потом схватить за грудки, дыхнуть перегаром и крикнуть: а ты сам-то, блин, кто, русский или татарин?!
- Я выпил не больше вашего, Сидор Пафнутьевич, - обиделся Чикомасов. - Я потому это спросил, - осторожно продолжал он, - что всякая вера - дело сердечное. И ежели сердце к чему-то не лежит, тогда что ж, можно и так на вещи взглянуть. Миллионы существ окопались на одной пятой земной суши, говорят на тарабарском языке, водят хороводы вокруг могил, посыпают их крутыми яйцами и любят мрачную Пасху больше веселого Рождества… Поверьте, я очень понимаю, что можно и так на это посмотреть. Я сам когда-то так думал. Пока сердце не подскажет, ум ничего не решит.
- Ничего вы не решите с вашим сердцем, - упрямился Джон.
- Но ваша девочка-мулатка? Вы себе противоречите.
- Дело в том, - сквозь зубы сказал Джон, - что вам ваших проблем не решить. Не может решить проблемы народ, который добровольно истреблял себя десятками миллионов. Вы - нация обреченная. Вы - это наша проблема. Мы не можем позволить вам утащить нас за собой в пропасть. Мы должны помочь вам безболезненно закончить свою историческую жизнь. В перспективе Россия - гигантский хоспис, приют для безнадежно больных. Безнравственно выгнать их на улицу и сказать: живите свободной жизнью, возрождайтесь! Хотя именно это и провозглашают ваши теоретики перестройки. Они хотят погнать забитую до полусмерти кобылу из романа Достоевского по европейскому пути и нахлестывают ее плеткой. Но кобыла не в состоянии бежать! Пожалейте же бедное животное! Напоите, накормите его, но не трогайте. В крайнем случае, сделайте усыпляющий укол.
- Как страшно вы говорите… - лицо Чикомасова передернулось.
- А бить полумертвое животное, чтобы за "пятьсот дней" догнать и перегнать Америку, не страшно?
- Очень страшно!
- В чем же я не прав?
- Я не говорю, что вы не правы. Повторяю, это вопрос не ума, а сердца. В противном случае - это лишь проблема выбора между двумя жестокостями. Но тут я вам не советчик.
- Вы не прояснили свою мысль о комплексе Отца, Джон, - вмешался Барский.
- Да, у меня своя теория о России, - торжественно отвечал Половинкин. - Вот Петр Великий. Он заставил сына стать крестным отцом своей любовницы, будущей императрицы. И это при живой матери! Тут не только в жестокости дело. Главное - цельность воли. Казалось бы, что стоило не издеваться над сыном и его матерью? Неужели от этого русская жизнь пошла бы иначе? Да, пошла бы! Вся петровская конструкция рухнула бы. Поэтому все остальное: насильственное бритье бород, уничтожение миллионов людей - суть одно и то же. Петр знал, что такое сила общего натяжения, остальные - нет. Он был зодчий, а они - материал.
- В отношении Петра вы правы, - согласился Чикомасов, - но он не единственная фигура русской истории, а я так считаю, что и не главная. Куда важнее ее духовные деятели. Все знают со школы, кто такие Грозный, Петр Первый, Ленин и Сталин. А попроси рассказать о Сергии Радонежском, Феодосии Печерском, Иоанне Кронштадтском? Молчат как рыбы.
- Я скажу вам о Кронштадтском, - мрачно заявил Дорофеев. - Кошмарный был жулик. Обожал роскошь и по-свински бранил Толстого, потому что тот был в сто раз талантливей его.