То, что рассказала ему трясущаяся с перепугу Катя, не помещалось в капитанской башке. Двое подонков из Москвы, отдыхавших в "Лесных зорях" шесть лет назад, изнасиловали Лизавету, опоив какой-то дурью. Палисадов был третьим, но, по уверению Катерины, в самой оргии участия не принимал, а ночь провел у нее, Кати. Очнувшись наутро, Лиза ничего не помнила и не соображала, кроме того что стала не девушкой. Насильники с похмелья тоже соображали смутно, пробормотали извинения, оставили Катьке деньжат для потерпевшей и быстренько смотались, попросив Палисадова их прикрыть.
Но было в этом деле одно странное обстоятельство, о котором Катька поведала с подробным бесстыдством. Эти скоты, будучи якобы сильно пьяными в ту ночь, тем не менее изнасиловали Лизу аккуратно, без синяков и повреждений… кроме одного, разумеется.
- Не изнасиловали, а дефлорировали, - подобрала Катька гнусное словечко.
Когда стало ясно, что Лиза забеременела, Катька бросилась к Палисадову. Тот приказал ей уговорить Лизу сделать аборт. Но Половинкина проявила необыкновенную твердость, категорически заявив, что оставит ребенка и что точно знает, кто его отец.
Последнее заявление особенно напугало Палисадова. Он велел Катьке не мытьем, так катаньем вызнать у Лизы ее предположения, но Лиза только таинственно улыбалась. Потом ей стали приходить письма без обратного адреса, которые она тщательно прятала.
"Почему Палисадов не перехватил эти письма еще на почте? - размышлял майор. - Значит, письма приходили не по почте".
В архиве пансионата Соколов быстро нашел гостевую книгу за 1971 год и отыскал фамилии участников той гнусности: Барский Лев Сергеевич и Владлен Леопольдович Оборотов, оба тридцать седьмого года рождения.
Мать их!
Соколов вспомнил, что Лиза сильно изменилась в тот год. Стала какой-то тихой, задумчивой, вся будто светилась изнутри… Как же он не догадался ее спросить! Может, перед ним бы она открылась? Отвез бы ее обратно в деревню, спрятал за Горячим лесом и необъятными коньковскими полями от нелюдей этих! Теперь ищи-свищи, кто из них Лизу "заказал", кто исполнитель. Гнеушев? Сам Палисадов? Но зачем было убивать? Ну скандал. Ну с работы бы поперли. Но ведь не судили бы. Через столько лет доказать факт изнасилования невозможно. Неужели эти твари так за места свои дрожат, что живого человека убить готовы?
Мать их общего ребенка - о-о!
Да существует ли он еще, тот ребенок? По договоренности с Палисадовым и Божедомским Катька загодя отвезла Лизу рожать в Город и поселила у своей тетки. Но уже через неделю та вернулась похудевшая, с мертвыми глазами, без кровинки в лице. Несколько дней промолчала, запершись в своей комнате и не притрагиваясь к пище. Потом начала говорить. Выяснилось, что раньше срока, под Покров, она родила мертвого мальчика, которого даже не видела, потому что была под наркозом. В полуобморочном состоянии, ко всему на свете бесчувственную, ее заставили подписать бумагу об отсутствии претензий и отпустили на все четыре стороны.
Только через месяц Лиза понемногу пришла в себя. По словам Кати, даже повеселела. По всей видимости, причиной были продолжавшие приходить письма. Где же все-таки эти письма?
Глава двадцатая
Дуэль в Нескучном саду
Крекшин и Сорняков понуро стояли возле шлагбаума у въезда в Нескучный сад и короткими затяжками, передавая друг другу окурок, "давили косячок".
- Не желаете? - предложил Сорняков Джону.
- Нет.
- Напгастно, батенька! Обвогожительная штучка! - подражая голосу Ленина, сказал Сорняков.
- Перестань паясничать! - вдруг взорвался Крекшин.
- Да вы, батенька, Пушкин, афгиканец! - гадко ухмыляясь, продолжал романист. - Ты что, Славик, всерьез относишься к этой дуэли?
- Отдай пистолет и уходи!
- Какая дуэль без секундантов? Может, ты подло выстрелишь в американца по дороге, а потом объявишь о честной дуэли.
- Мы идем или нет? - нетерпеливо вмешался Половинкин.
Сорняков повел их в глубь сада, на поляну, в центре которой стояла каменная ротонда. Он развел противников в стороны и отмерил шесть шагов так ловко, словно руководство дуэлями было его работой.
- Прошу внимания, господа! Согласно правилам, я, как секундант, предлагаю вам помириться и выпить во славу СССР и Америки, ибо у вашего покорного слуги после вчерашнего будто кошки во рту нагадили.
- Прекрати! - снова взбесился Крекшин.
- Как хотите. Пистолет у нас один, а патронов - три. Следовательно, выстрелов может быть только два, и стрелять придется по очереди. Тяните жребий.
- Я уступаю свою очередь, - одновременно произнесли Джон и Крекшин.
- О, как это благородно! - продолжал паясничать Сорняков. - Кстати, господа… Я забыл сказать. Пистолет учебный. Я стырил его из кабинета военной подготовки, где трахался с одной хорошенькой школьной сторожихой. У пистолета спилен боёк - ха-ха!
- Дай сюда! - мрачно потребовал Крекшин. Он внимательно осмотрел пистолет и вернул его Сорнякову. - Пистолет настоящий.
Они подбросили монету. Выпал "орел", названный Джоном. Джон был странно спокоен. Ощутив в руке холодную приятную тяжесть "макарова", он поднял дуло вверх и выстрелил в воздух.
- Браво! - радостно завопил Сорняков. - В самом деле, не убивать же этого идиота!
Крекшин был очень бледен.
- В обойме один патрон лишний, - напомнил он. - Я предлагаю вам воспользоваться этим и стрелять еще раз, но всерьез. Предупреждаю: я буду стрелять всерьез.
- Я уже выстрелил, - ответил Джон.
- В таком случае отдайте пистолет.
И Крекшин нацелился ему прямо в лоб.
- Ты что, с ума сошел?! - заорал Сорняков, вставая между ними. - Обкурился?
- Отвали, пидор, - тихо сказал Крекшин. - Иначе первым выстрелом я положу тебя.
Сорняков отскочил в сторону.
Пуля просвистела и обожгла Джону ухо. Он машинально приложил к ожогу прохладное стеклышко наручных часов.
К нему уже мчался Сорняков.
- Покажите голову! Неужели этот козел стрелял вам в голову?!
- Кажется, - удивленно пробормотал Джон.
Сорняков бросился на Крекшина с кулаками.
- Посадить меня хочешь?! Ты же на первом допросе настучишь, что это моя пушка! Из зависти делаешь, да? Слава моя спать спокойно не дает, да?
- Да-а! - заорал Крекшин.
Услышав это, Сорняков вдруг совершенно успокоился и улыбнулся своей противной ухмылочкой.
- Напрасно, Славик. Ты ж в тыщу раз талантливей меня. Ты ж наш Белинский, блин!
- В пистолете еще один патрон, - не успокаивался Крекшин. - Я требую завершения дуэли.
- Фигушки! - захохотал Сорняков. - Как секундант, проходивший арифметику в школе, я ответственно заявляю, что двоим стреляться одним патроном нельзя. Это чистый постмодернизм! Я уважаю постмодернизм, но не до такой степени! Господа, довольно кочевряжиться, давайте выпьем мировую. Я с собой чекушку захватил.
- Я слышал о "русской рулетке", - неожиданно сказал Половинкин.
- Плохо слушали, - возразил Сорняков. - Для рулетки не "макаров" нужен, а револьвер с барабаном.
Крекшин тем временем неторопливо шарил в траве. Когда он поднялся, на его ладони лежали две гильзы.
- На одной гильзе отчетливая царапина, - заявил он. - Дай-ка, Витя, свою бейсболку. Кому выпадет гильза с царапиной, тот выстрелит себе в висок или в рот. Первым тащу я, потому что американец первым стрелял.
Он сорвал с головы Сорнякова кепи, бросил туда гильзы и перемешал.
- Стоп! - закричал Сорняков, когда Крекшин вытащил гильзу и, мельком взглянув на нее, швырнул себе под ноги. - Что-то ты мне не нравишься. Покажи-ка гильзу!
Царапина была на месте. Крекшин поднес пистолет к виску. На Сорнякова и Половинкина нашло оцепенение.
Звук выстрела раздался одновременно с оглушительным женским визгом. Варя Рожицына неслась к ним через поляну в сарафане, мокром от утренней росы. Джон поймал себя на том, что невольно любуется ее молодым сильным телом, полными упругими ногами, выпуклым животом, облепленным мокрой тканью, крупными сосками грудей и даже простыми, мужского покроя, темными трусами, наверное, промокшими не меньше, чем сарафан. Она была нежна, как женщины Ренуара, и стремительна, как греческая богиня.
- Чего застыли, болваны! - сердито сказала Рожицына, наклонившись над Крекшиным. - Помогите мне. Да живой он, живой. И рана, в общем, пустяковая.
Сорняков истерически хохотал, брызгая слюной.
- Вот к-к-озел! - заикался он. - В с-собственную г-голову п-поп-пасть не смог! П-промахнулся! Эт-то он сп-пециально, п-падла! Чтоб меня п-п-одставить!
- И вовсе не специально! - возразила Варя с некой, как показалось Джону, обидой за стрелявшегося. - Он в висок себе целил, я видела. Но когда я заорала, как резаная, он голову повернул и пуля вскользь прошла.
Достав из сумочки йод, вату и бинт, Рожицына обработала и перевязала рану.
- Вот так, родненький! - приговаривала она. - Потерпи. Ничего страшного. До свадьбы заживет.
В умелых руках Вари голова Крекшина выглядела не головой, а головкой. И весь он показался Половинкину каким-то жалким и маленьким. Даже странно: как мог он согласиться на дуэль с этим младенцем?
- Смотри, - сказал Джону Сорняков, держа что-то на ладони. - Гильза! Царапина - видишь?
- Ну и что?
- Это другая гильза.
- Какая другая?
- Не та, что он поднял. - Сорняков хлопнул себя по лбу. - Вспомнил! Когда-то я сам пометил все три патрона. Славка, когда показывал гильзы, одну повернул царапиной вниз. А вот нарочно он это сделал или нет - не знаю.
- Конечно, нарочно! - воскликнул Джон, вспомнив детали "рулетки". - Иначе зачем он бросил гильзу себе под ноги? Это чтобы мы засомневались, есть ли на ней царапина. Таким образом он отвлек внимание от второй гильзы. Твой приятель - хороший психолог.
- Тамбовский волк ему приятель! Когда этот психолог оклемается, я ему морду набью, мало не покажется! - сквозь зубы процедил Сорняков. - Кстати, мы перешли на "ты". Это значит - нужно пить брудершафт. А этому самострельщику не водку, а хрен в одно место! Пусть мучается с похмелья своей дырявой башкой!
Сорняков достал из кармана штанов четвертинку, свернул крышку и, обхватив руку Джона вокруг локтя своей рукой, сделал несколько жадных глотков. Потом передал бутылку Половинкину. Джон хотел протестовать и против водки, и против того, что Сорняков ругается при женщине, но глубоко вздохнул, посмотрел на хмурое августовское небо сквозь бутылочное стекло и в два глотка прикончил чекушку.
Русский бред продолжался.
- Странно, - удивленно заметила Варя, глянув на часы. - Одиннадцать часов, а в Нескучном саду никого. И это в воскресенье.
Выходившие из Нескучного сада четверо молодых людей являли зрелище жалкое и трогательное. Впереди шли Рожицына с Крекшиным. Крекшин, у которого кружилась забинтованная голова, обнимал Варю за шею, та заботливо поддерживала его. На безнадежном лице Крекшина было написано: "Брось меня, сестра!" Позади, тоже обнявшись, весело шагали пьяные Джон и Сорняков. Они были бесконечно влюблены друг в друга и орали во весь голос песню "Good buy, America!". Сорняков ужасно фальшивил по части мелодии, но английское произношение у него оказалось превосходное.
- Подлый народ, - вздохнул Сорняков, услыхав слова Вари. - Нажрутся в субботу как свиньи и всё воскресенье продрыхнут, хрюкая в одеяло. Слушай, американец, чего я в тебя такой влюбленный?
- Ты вообще любишь людей.
- Я? - изумился Сорняков. - Да я их ненавижу! Хочешь знать, зачем я купил "макаров"? Думал, когда станет совсем невмоготу, выйду ночью и замочу какого-нибудь бомжа.
- Почему бомжа? - машинально спросил Джон и тут же смутился. Он уже попадался на эти штучки с Крекшиным. Но Сорняков, похоже, не шутил.
- Чтобы на душе полегчало. Это такой кайф - безнаказанное убийство! Кто будет искать убийцу бомжа? Наоборот, скажут: молодец! Очистил жизнь от лишней сволочи.
- Врешь ты, Сорняков, - еле слышно вмешался Крекшин. - Ты пистолет купил из-за комплекса неполноценности.
Сорняков нисколько не обиделся и озорно взглянул на Джона.
- Мой друг завидует моей славе. Ну, раз он так, то и мы так. Слышь, Джон, давай отстанем от этой сладкой парочки, и я тебе кое-что расскажу.
- Я не буду тебя слушать, - заупрямился Половинкин, когда Сорняков силой придержал его. Для убедительности он даже заткнул уши пальцами.
- Этот мудилка картонный по уши втрескался в Рожицыну, - не обращая внимания на протесты Джона, доложил Сорняков. - Из-за этого и убить себя хотел. А то, что лучшего друга под статью подводит, его не волновало.
- Но зачем? - изумился Половинкин, освобождая уши.
- Тебе, американец, нашей русской психологии не понять. Славка знал, что Варька брюхатая от Сидора. Она Славку в своих интимных дружках держала и доверяла все свои бабские секреты. Когда наш Ромео понял, за что ты Сидору врезал, ему стало ужасно стыдно. Вроде как ты за него постарался. И вот вместо того чтобы спасибо тебе сказать, он тебя - на дуэль. А потом нашему Ленскому опять стыдно стало, и он в себя пульнул. А теперь ему уж в третий раз стыдно - из-за меня. Такой он у нас стыдливый юноша.
- Но почему он не скажет Варе? - поинтересовался Джон.
- Потому что гордый. Это, понимаешь, в нашем человеке самое-самое гнусное - сатанинская гордыня и постоянный стыд. Ты обращал внимание, как овчарки какают? Какая у них скорбная морда. Вот это русский человек. Гадит при всех и мучается от стыда.
- А ты? - спросил Джон, по-новому глядя на Сорнякова. - Вчера один человек… священник, помнишь? - сказал, что ты ужасно страдаешь.
- Поп это сказал? Ну, это неудивительно. Это у них профессиональное.
- А еще Барский передал нам сюжет рассказа, который ты сочинил "под Достоевского".
- Терпеть не могу Федора Михайловича! Уж больно русская судьба! Сперва поиграл в революционера, потом чуть не обтрухался во время казни, отбарабанил законный срок и еще имел наглость проповедовать. И всю жизнь смотрел, как по его ногтю ползает мужик Марей, и молился ему: "О великий русский мужик Марей! О средоточие духа!" А Марей в благодарность в семнадцатом году резал, как овец, таких же интеллигентов.
- Ты слишком много ругаешься, - покачал головой Джон. - Я же вижу, ты не такой, каким стараешься казаться.
- А ты такой?! - Сорняков схватил Джона за грудки и притянул к себе, жарко дыша перегаром. - А они (он показал на Варю и Славу) такие?! А Барский?! А Палисадов?! А Перуанская?! Все хотят казаться лучше, чем есть! А я не хочу, слышишь! Я не буду, живя на помойке, бриться и надевать смокинг. За это меня и любит молодежь. Она чувствует правду! Я говорю с ними на том языке, на котором все думают, но не хотят говорить! Вот ты… Скажи, только честно: когда увидел Варьку, мокрую и почти голую, в черных мужских трусах, ты о чем думал?
- Ерунда какая, - возмутился Половинкин, сжал кулаки и пошел на Сорнякова.
- Но-но! - предупредил Сорняков, отступая и выставив руки с растопыренными пальцами. - Я тебе не Сидор. У меня разряд по карате. Не нужно заставлять Варьку снова работать.
Джон опустил кулаки.
- Я понял, - сказал он, - ты меня провоцируешь. Но ничего у тебя не выйдет. Все равно ты хороший человек.
- Заткнись! - завизжал Сорняков, и его лицо перекосилось. - Я свинья! Я циник! Я у собственной матери квартиру в Костроме отобрал, чтобы себе в Москве халупу купить. Она теперь у сестры живет. Сестра нищая, муж пьет и мать мою бьет, а я ей ни копейки денег не посылаю, хотя у меня их куры не клюют, никак все пропить не могу.
- Врешь! - закричал Джон, приходя в возбуждение. - Ты все время врешь!
- Вру, - мгновенно согласился Сорняков. - Про мать соврал. А зачем?
- Потому что ты себя боишься! Правильно Петр Иванович про тебя говорил: нельзя так себя истязать!
- Петр Иванович… - задумался Сорняков. - Ах да, этот поп. Слушай: вы это с ним серьезно? Скажи - серьезно? Вас что, серьезно волнуют мои комплексы?
- Да не комплексы, картонная мудилка! - сказал Половинкин, подражая Сорнякову. - А ты сам, какой ты есть на самом деле!
- Правда? - недоверчиво спросил Сорняков, подходя к Джону и заглядывая ему в глаза.
- Правда.
- Ладно, я подумаю. Хотя все это полная… Айда догонять молодоженов!
- Молодоженов? - на ходу спрашивал Джон. - Ты думаешь, они поженятся? Но ведь у Вари…
- Ребенок от Сидора? Ну и что? Славке это по кайфу. Он спит и видит, как бы ему ради Вареньки пострадать. А тут такое везение…
Рожицына и Крекшин дожидались их за воротами сада. На лице Крекшина застыло выражение серьезности и ответственности, которое очень не шло ему. Варя смеялась, как показалось Джону, неискренне.
- Вообразите, мальчики! - захлебываясь, сообщила она. - Слава только что предложил мне руку и сердце.
- Что я тебе говорил? - шепнул Сорняков и громко произнес: - Поздравляю, дети мои!
- Во-первых, перестань делать вид, что тебе смешно, - строго сказал Варе Крекшин, делаясь похожим на раненого комиссара. - Потому что тебе совсем не смешно. Во-вторых, я еще раз, при свидетелях, предлагаю тебе выйти за меня замуж.
Рожицына перестала смеяться.
- Но, Слава… Ты же знаешь… Я…
- Эх, Варюха, - вмешался Сорняков и обнял Рожицыну за плечи, - да кто ж в Москве не знает, что ты брюхата? Один только Джон не знал, и то потому, что недавно прилетел.
- Подожди, - нахмурилась Рожицына. - И Сидор знал?
- Конечно.
- А кто ему сказал?
Бледное лицо Крекшина пошло красными пятнами.
- Заткнись! - запоздало крикнул он.
- Сам заткнись, - спокойно сказал Сорняков. - Давно хочу тебя, Варенька, спросить. Вот ты, блин, такая умная, но почему ты такая дура? Ты из кого себе подружку сделала? Кому секреты свои доверяла? Смотри, до чего ты своего Ромео довела! На нем же лица нет. Голова обвязана, кровь на рукаве. Так и до импотенции недолго…
- Я убью тебя! - завопил Крекшин и, потеряв равновесие, чуть не упал. Его вовремя подхватила Рожицына.
- Вот, Варвара, - иезуитски-назидательным тоном продолжал Сорняков, - довела человека. Регулярно кого-то убивать хочет.
- Славочка, я не зна-ала! - заплакала Варя. - Что ж ты, дурачок, мне ничего не сказал?
- Ты, Варя, случайно не смотрела фильм Кончаловского "История Аси Клячиной, которая хотела выйти замуж, но не вышла, потому что гордая была"? - спросил Сорняков.
- Смотрела…
- Это Андрон про нашего Славу снял. Он мне сам рассказывал.
- Чушь какая, - сказала Варя, испуганно глядя на Сорнякова. - Когда Кончаловский это снимал, Слава еще ребенком был.
- А он и сейчас ребенок. Со своей стороны, я бы не советовал тебе выходить за него и брать на себя ответственность за второе дитя. Но если ты не сделаешь этого, он либо Сидора зарежет, либо себя зарежет, словом, непременно кого-нибудь зарежет, это я тебе гарантирую. Я даже не уверен, что мы с тобой живыми дойдем до метро.
- Я согласна!
Сорняков отвесил ей низкий поклон.
- Спасибо тебе от всего русского постмодернизма!
Крекшин глупо улыбался.