Голова Чагина склонилась на плечо.
- Заговаривается, - шепнула Ася. - Сейчас напьется и будет играть на баяне. Тебе лучше этого не слышать.
На лестничной площадке они столкнулись с болезненно худой женщиной в белом платке, с постным пепельным личиком и скорбно поджатыми губами. Это была мать Аси.
- Куда? - равнодушно спросила она.
- Мы… это… - растерялась Ася. - Идем на вечеринку.
Мать заглянула в мешки, пошарила рукой и, не говоря ни слова, влепила Асе пощечину.
- Дрянь, - спокойно сказала она. - Бог накажет тебя за это. Знаешь ведь, для кого эти продукты и вещи.
- Ненавижу тебя! - прошипела девочка, и Половинкин поразился, каким некрасивым стало ее лицо. - Ты мне всю жизнь испортила! И папке тоже! Папка был такой добрый, веселый, а теперь? В квартире всё провоняло твоими вонючими старухами!
- Вдвойне дрянь, - еще спокойнее отвечала ей мать. - За эти слова тебя Бог вдвойне накажет. Пошла вон со своим грязным мужиком. Совокупляйся с ним в кустах, в подъездах, на помойке, где хочешь. Но учти: если принесешь СПИД - выгоню.
- И буду, и буду! - сквозь слезы закричала Ася. - Ты мне просто завидуешь! Тебя мужики не любят! Потому что ты доска обструганная!
Мать бесстрастно выслушала это и вырвала из рук дочери один мешок с вещами. Ася толкнула Джона в спину, и, пока не поздно, они с другими мешками побежали вниз по лестнице.
- Вернешься - изувечу, - раздался вслед спокойный голос.
- Чтоб ты сдохла, гадина! - крикнула Ася на улице и разрыдалась.
- Как ты можешь? Это же твоя мать! - неуверенно пробормотал Джон.
- Что ты в этом понимаешь! Это у тебя небось нормальные предки, а у меня - сам видишь!
- У меня нет родителей, - сказал Джон.
Девочка округлила карие глаза.
- Прости, милый! - прошептала она. - Я не знала. Какие мы с тобой оба несчастные, да? Ты круглый сирота? Вырос в детском доме?
- Это долгий разговор, - сказал Джон. - Мы должны спешить.
- Да, погнали! - другим голосом отвечала Ася. - Ты потом все расскажешь - все-все! Ведь ты мне расскажешь, Джончик?
От этих слов у Половинкина снова защипало в разбитом носу. Но в душе запел голос Кирилла Звонарева.
Они двигались по Садовому в сторону Зубовской площади.
- О каких старухах ты говорила? - на ходу спрашивал Джон.
- Обыкновенные бабки, - зло отвечала Ася. - Им жрать нечего. Вот мамаша и собирает их по всем помойкам.
- Но это же замечательно! - воскликнул Джон. - Она дает пищу голодным!
Ася бросила на него холодный косой взгляд.
- Они такие противные! От них мочой воняет. Да нет, вообще-то я не против, - вздохнула она. - Но мать их не просто кормит. Она их втягивает в какую-то секту. К ней уже поп приходил ругаться, так она ему в бороду плюнула и вытолкала за дверь. А недавно какой-то юродивый ее во дворе подстерег и все лицо в кровь разбил. Потом еще орал как резаный на весь двор: "Я этой демонице кровь пустил! Они кровь свою потерять больше всего боятся!"
- Кто это - они?
- Не знаю, - Ася пожала плечами. - Придурки какие-то… Собираются вместе и колдуют. Несколько раз у нас собирались. Меня с отцом из комнаты выгнали, но я в замочную скважину смотрела. Ничего интересного. Взяли друг дружку за руки, стали раскачиваться и петь какую-то ахинею. А однажды к нам их главный приходил. Ох, и протии-ивный! Вертлявый, и глаза у него…
Половинкин похолодел.
- Смеются?
- Откуда ты знаешь?
- Как его зовут?
- Кажется, Родион.
- Держись от него подальше, - сказал Джон.
- Мне это до фонаря! - Ася снова пожала плечами.
- До какого фонаря? - засмеялся Половинкин, вспомнив начало их знакомства. - До того самого?
Ася остановилась, посмотрела на него сквозь еще не высохшие слезы и тоже захихикала. "Боже мой, она же совсем маленькая!" - вдруг пронзило Джона до самого сердца. И еще он вдруг отчетливо понял, что отныне его связывает с этой невоспитанной девочкой самая кровная связь. И это случилось еще тогда, на Конюшковской, возле того злополучного фонаря. "Не слишком ли много сегодня крови?" - подумал Джон.
- Ты чего, Серединкин? - серьезно спросила Ася, глядя на него сумасшедшими глазами. - Ты в меня влюбился, да?
- Вот еще! - фыркнул Джон.
- Между прочим, - важно заметила Ася, - в меня все мальчики в классе влюблены. Не говоря уже об учителях. Потому что я очень сексуальная. Так что ты, Джон, будь со мной осторожней. Знаешь, как меня называет учитель физкультуры, когда мы остаемся с ним в тренерской?
- Как? - с ужасом спросил Половинкин.
- Он говорит, что я не девочка, а ходячие пятнадцать лет строгого режима.
- Меня зовут не Серединкин, - сухо ответил Джон. - Меня зовут Половинкин. Запомни это, пожалуйста. А ты тянешь не на пятнадцать лет тюрьмы, а на то, чтоб отшлепать тебя по заднице!
- Ну точно, влюбился! - вздохнула Ася.
Ночь и два дня, проведенные среди защитников Дома Советов, показались Джону сном. Не кошмарным, а скорее - тревожно-радостным. Картинки событий штамповались в голове, как цветные фотографии. Вот поросшие щетиной парни в камуфляжной форме, обычных майках, потных рубашках, серых ветровках. Вот строгие танкисты в шлемофонах. Школьники с горящими глазами. Тихие пожилые люди, а рядом - свихнувшиеся старики и старухи. Байкеры в кожаных куртках с проститутками на мотоциклах. Парочка гомосексуалистов, трогательно опекавших друг друга и не разлучавшихся ни на миг. Поигрывающий шарообразными мускулами качок в полосатой безрукавке. Грязные, оборванные пацанята, которых кормили супом из армейских котелков.
Запомнились и люди из самого Дома. Большой Ельцин, говоривший с танка и рубивший воздух кулаком. Смешной маленький Ростропович с автоматом, в бронежилете, похожий на спеленутого младенца. Палисадов… Как черт из табакерки, он все время выскакивал там, где его не ждали и где он был меньше всего нужен. Последнее, что запомнил Джон и что омрачило эти дни, была Ася, повисшая на плечах Палисадова и визжавшая от восторга: Палисадов объявил о победе Ельцина и об аресте заговорщиков в аэропорту.
Джон очнулся в машине. За рулем сидел Корчмарев, рядом с ним звонко щебетала Ася.
- Проснулся, герой? - весело спросил Семен Петрович. - Не забыл меня? В интересном ты был сейчас состоянии. Ходишь, разговариваешь, не пьяный вроде, а замечаю, что ничего перед собой не видишь и не помнишь ничего.
- Куда мы едем? - вяло поинтересовался Половинкин.
- К Барскому, куда же еще? Тебя там Чикомасов ждет не дождется. Без американца, говорит, в Малютов не поеду. А девчушка эта с нами увязалась. Боится за тебя. Должна, говорит, сдать тебя в надежные руки.
Барский с Чикомасовым встречали его, словно с фронта вернулся их общий сын. После недолгой, но обильной выпивки, в которой один Чикомасов не принимал участия, полубесчувственного Половинкина уложили на заднее сиденье "Нивы". К нему подошла Ася и прошептала в ухо:
- До свиданья, американец… Можно, я тебя ждать буду?
В груди Джона вскипела горячая волна. Ему казалось, что он умирает. Он хотел крикнуть ей, что… сам не зная что. Но только всхлипнул.
Когда машина выезжала со двора, Половинкин усилием воли заставил себя подняться и посмотреть в заднее стекло. Ася Чагина стояла возле подъезда и весело трепалась с Барским. Глаза у профессора маслянисто блестели.
- Дрянь! - прошептал Джон.
Глава двадцать пятая
Молочные отцы
Изольдочка Спицына, двадцатидвухлетняя помощница секретаря райкома комсомола Владлена Леопольдовича Оборотова, тихо, как мышка, поскреблась о покрытую звукопоглощающим дерматином дверь начальственного кабинета и, не дождавшись ответа, неслышно вошла. Эта ее несносная привычка раздражала Оборотова ужасно, поскольку Изольда нередко заставала его за делами, не имевшими к работе ни малейшего касательства. Но у него были веские основания не выгонять бестолковую секретаршу, и только иногда, чтоб разрядить нервы, он сердито орал на нее так, что стекла в кабинете звенели.
- Владлен Леопольдович, к вам друзья! - прокурлыкала Изольда, высоко и удивленно подняв тонко выщипанные брови, словно эти "друзья" не приходили к Оборотову по нескольку раз на неделе.
- Пусть войдут! - слишком высоким для столь корпулентного мужчины голосом приказал Оборотов и посмотрел на секретаршу так, что Изольда тотчас запунцовела лицом и зачем-то оправила юбку.
Гостей было двое: Лев Сергеевич Барский, подающий надежды молодой преподаватель филфака, и Платон Платонович Недошивин, место службы которого даже лучшие друзья старались не поминать всуе.
Дожидаясь приглашения к Оборотову, Барский взял секретаршу за руку повыше локтя и заговорщическим тоном спросил:
- Пристает Оборотов?
- Да что вы, Лев Сергеевич! - округлила обведенные тушью глаза Изольда. - Владлен Леопольдович же ж женатый! У него же ж двое детей!
- Сегодня в шесть, - сексуальным, как ему казалось, голосом продолжал Барский, - в ЦДЛе будут выступать поэты. Придут Роберт Рождественский, Беллочка Ахмадулина, Андрюша Вознесенский… Обещал прийти сам Женя.
- Евтушенко?! - взвизгнула Изольда и закрыла ладошкой рот.
- Между прочим, могу провести.
Воровато оглянувшись, Изольда еле заметно кивнула. Барский самодовольно ухмыльнулся.
Оборотов был в мрачном расположении духа, но увидев приятелей, оживился.
- Салют, мушкетеры! Лёвка, хлопнем по рюмашке! Водка - что-то особенное! Из спецпайка моего тестя.
- Да погоди ты со своей водкой, - поморщился Барский. - Зачем вызвал? Я с заседания кафедры сбежал.
- Плюнь и разотри! - сказал Оборотов и достал из-под стола бутылку водки с необычной этикеткой. - За мной и моим тестем ты, старик, как за каменной стеной. Ой, какая водочка! Анастас Григорьевич на днях ею гостей разыграл. Вылил водку из бутылки в графин, в бутылку налил воды из-под крана и поставил на стол. Вот вам, говорит, новая специальная водка для дипломатического корпуса. "Посольская" называется. Ни вкуса, ни запаха, ни похмелья. Чтобы, значит, с врагами пить, но не пьянеть. Ну, гости пьют, морщатся, но нахваливают. Целый час он их промучил. Потом - опаньки! - спрашивает: "Ну как вам водочка из-под крана?"
- Очень смешно! - фыркнул Барский. - Я бы на их месте этой "водочкой" ему в рожу плеснул.
- Щас, плеснули! Аплодировали, как в цирке! Платон, кстати, тоже улыбался.
- Платон? - несколько удивился Барский. - С каких это пор тесть Владлена тебя в гости приглашает?
- Приглашает, - ответил за Недошивина Оборотов, и в голосе его прозвучала обида. - И заметь, меня он зовет лишь потому, что я, к его сожалению, оказался мужем его драгоценной дочери. А Платона приглашает от души, по велению сердца, так сказать. Из всех своих подчиненных одного Недошивина мой тесть возлюбил и вознес. Знаешь, куда собирается наш молчаливый, вечно трезвый Атос? В Европу! О стране его назначения, само собой, ни полслова, ибо тайна сия велика есть. И это только для разминки, для привыкания к буржуазному быту. После Европы Платон полетит в Америку. Это тесть мне сам рассказал. Нарочно, гад, при Полине рассказал, чтобы меня в глазах жены опустить.
- Так-так, - сказал Барский, недобро поглядывая на Недошивина. - Следовательно, вы, Платон Платонович, уж позвольте вас по имени и отчеству именовать, изволили окончательно скурвиться?
- Ты о загранице? - Недошивин устало махнул рукой. - Я тут ни при чем. Я офицер, это приказ.
- Ах, ты офицер? - издевательски протянул Барский. - Поклонник стихов Симонова? Слуга царю? Нет, ты не офицер, старичок! Ты, брат, гэбэшник! А это, как говорят в Одессе, две большие разницы.
У Недошивина от скуки стянуло скулы.
- Мне надоело тебе в сотый раз повторять, что в КГБ так же служат Родине, как в любом другом месте.
- Демагогия! - завопил Барский. - Ты еще скажи, что Владлен тоже служит Родине! Вместе со своей Изольдой!
- Но-но! - вскочил Оборотов. - Ты, Лев, не петушись. Хочешь, шепну тестю, тебя тоже за границу выпустят?
- Да не пустят меня, - грустно вздохнул Барский. - Твой же тесть первым не пустит. Я по делу Синявского проходил, хотя он был всего лишь руководителем моей диссертации. Я даже не читал, что он на Западе напечатал. И пусть я презираю свое отечество с головы до пят, как завещал Пушкин, но я не такой подлец, чтобы с КГБ дела иметь.
- Невелика честь! - засмеялся Недошивин. - Таких, как ты, мятущихся интеллигентов у нас вагон и малая тележка. Сами приходят и в очередь становятся. Потому что вы - люди без веры, без долга, без почвы! Вечно болтаетесь, как дерьмо в проруби, пока льдом не прихватит. А лед - это мы! И если бы не мы, вся Россия от вас провоняла бы.
- Что ты сказал, повтори! - вскинулся Барский, сжимая кулаки. - Провоняла? От русской интеллигенции провоняла? От Солженицына, от Синявского? Да, я потомственный русский интеллигент! Моя мать в Рыбинске простой учительницей работает, а я в Москву пробился умом и талантом! И насчет почвы ты помолчи! Мой прадед землю пахал. Фамилия Барский, знаешь, откуда? От барских крестьян. Но прадедов сын окончил университет, стал профессором и мог бы быть светилом мировой науки, если бы его твои товарищи на Колыме не сгноили. А твой дедушка кто был? Сенатор, из дворян. Прогрессист! Из тех либеральных оборотней, которые царям в ножки кланялись, исподтишка красную революцию поддерживая.
- Заткнись! - Недошивин тоже сжал кулаки. - Что ты понимаешь в трагедии русского дворянства? В трагедии советского служивого класса? Это не для твоего гнилого себялюбия! Вот ты говоришь: мама в Рыбинске… Когда ты был у нее последний раз?
- Не твое дело!
- Нам есть дело до всего, что происходит в стране. И до ее нравственного климата в том числе.
- Ну хватит, старички, - снова вмешался Оборотов. - У нас с вами очень серьезные проблемы. Капитан Соколов в Москву заявился.
Барский удивленно взглянул на Оборотова. Недошивин молча смотрел в пол. Со стороны могло показаться, что ему что-то известно. На самом деле это была его обычная манера не удивляться ничему - или не выдавать своего удивления. Разгорячить Недошивина было трудно, это удавалось одному Барскому.
- Какой еще капитан? - спросил Барский.
- Капитан милиции из Малютова. Приехал, чтобы разворошить дело с убийством горничной.
Барский занервничал.
- Постой, но дело-то закрыто.
Оборотов посмотрел на Барского нежно, как матери смотрят на любимых, но хулиганистых детей.
- Мне звонил Палисадов. Этот капитанишка совсем сбрендил. Палисадов опасается, что он доберется до нас и размотает ту историю на полную катушку.
Барский заметно побледнел.
- Что ты несешь! Я даже не помню, что там было. Уверен, что нам в коньяк подсыпали какую-то гадость. Как думаешь, Платон?
- Ты забыл, что меня с вами не было.
- Черт! - с досадой вскричал Барский. - Вечно, когда нужно, тебя рядом нет! Пострадать из-за какой-то бабы! Ну, покуражились! Но не съели же мы ее той ночью! Целехонькая наутро была, я точно помню.
- Такое дело… - вдруг замялся Оборотов. - Я тебе не говорил… Через год горничная родила.
- Ни хрена себе! - воскликнул Барский. - Это что же получается? Мы с тобой молочные отцы?
- Ты о чем? - встревожился Оборотов.
- Помнишь, как в общаге называют парней, переспавших с одной девчонкой? Молочные братья. Следовательно, мы с тобой молочные отцы.
В дверях неслышно нарисовалась Изольда.
- Владлен Леопольдович, к вам какой-то ветеран войны тут один рвется. Не уйду, говорит, пока не примет.
- Как зовут твоего ветерана?
- Максим Максимыч Соколов.
Оборотов затрясся от злости.
- Какая наглость! Гони этого ветерана, чтобы духу его тут не было! - закричал он. - Гони в шею!
- Но вы же ж сами распорядились, - испугалась Изольда, - чтоб ветеранов без очереди пускать.
- В шею! - визжал Оборотов.
- Молчать! - властно приказал Недошивин. - Я сам с ним поговорю.
- Ах, Максим Максимыч! - укоризненно говорил он смущенному Соколову, ибо тот не ожидал встретить Недошивина в райкоме.
- Прости меня, майор, - отвечал Соколов. - Веришь ли, сам себя перестал понимать. Спасибо, конечно, за мальчика. Но ты пойми… Вот помогу я ему, воспитаю. Но дальше-то что? Ведь спросит меня мало́й однажды: кто его мамку убил? А я? Мол, Гена Воробьев?
- К тому времени Воробья уже выпустят, - тихо сказал Недошивин. - Мне это на сто процентов обещали…
- Воробья выпустят. А парень будет думать, что тот - убийца его матери. А если отомстить решит?
- Что я могу сделать?
- Помоги мне, майор! Вижу я, не сука ты, человек! Помоги настоящего убийцу найти!
- Я сдал вам Гнеушева!
- Гнеушев не убивал.
Недошивин нахмурился.
- И вы ему поверили? Впрочем, я предвидел, что он обведет вас вокруг пальца.
- Я себе верю, Платон. И еще тебе немного. И если ты не знаешь, что Гнеушев Лизу не убивал, значит, тебя самого водят вокруг пальца.
Недошивин молчал.
- Я это дело кожей чувствую, - продолжал Соколов. - Что-то тут нечисто. С какого рожна стал бы твой генерал отдавать приказ устранять какую-то горничную? Даже если бы знал, что она от зятя его забеременела. Зачем? Несолидно. И потом, почему они спрятали ребенка от Лизы? Мало ли еще чей он? Может, того же Воробья? Нет, тут какой-то другой расчет.
Кто-то из ваших людей передал с Гнеушевым письмо для Лизы. Что в нем было, Гнеушев не знает, и тут я ему верю. Скорее всего, ей сообщили, что мальчик жив и ждет не дождется своей мамы. Подружка Лизы Катя сказала, что Лиза плясала от счастья, когда получила это письмо. Она ему поверила, значит, автор письма был ей знаком. Тем утром она спешила на скорый курортный поезд, чтобы поскорей добраться до Города. В парке ее кто-то встретил. Но не Гнеушев, Гнеушев той ночью находился в гостинице вместе с Палисадовым. Когда Палисадову доложили об убийстве, Гнеушев понял, что его подставили. Тогда вместо того, чтобы тихо смыться, он устроил спектакль с опозданием на поезд.
- Но зачем?
- Чтобы засветиться и засветить Палисадова.
- Вы не поняли. Зачем было кому-то подставлять Гнеушева?
- Вот этого я не знаю… У вашей организации свои причуды…
Недошивин задумался.
- Кажется, я понял, - сказал он. - Это не Гнеушева подставили. Подставили людей, на которых он работает. Подставили лично генерала Рябова. Вот почему он взбесился, когда узнал про убийство. А я-то подумал, что дело в его дочери Полине… Рябов сам ничего не понимает в деле Половинкиной и заинтересован в вашем расследовании. Он доверяет вашей мужицкой интуиции.
- Рябов приказал свалить убийство на Воробьева?
- На кого угодно, лишь бы на местного. Если бы на самый верх дошел слушок, что генерал руками своего агента, которому цены нет, устраняет провинциальных любовниц своего зятя…
- Неужели выперли бы со службы?
- С нашей работы уходят только на тот свет.
- То есть?
- После такого скандала Анастас Григорьевич, как офицер и чекист, должен был бы застрелиться.
- Ах, бедолага!
- Вот вы все иронизируете, Максим Максимыч, - с упреком начал Недошивин, - а между тем…
- А между тем, дорогой майор, - перебил его Соколов, - вы эту кашу и заварили.