- Старцы. Я предлагаю вам выбор. Или вы служите нам - да, именно служите, и притом беспрекословно, - или вы становитесь одной из жертв Вирского и помогаете ему в его отвратительном деле ценой своей жизни.
- Но я вас совсем не знаю… - воскликнул Джон.
- На это мне нечего тебе сказать, - улыбнулся старец. - Но ты и не должен торопиться. Это Вирский должен спешить. Дело его механическое и не терпит промедления. У тебя же в запасе целых три дня.
- Сколько?
- Это все, что я могу тебе дать. С самого начала в твоей судьбе было что-то противное естественному порядку вещей. Каждый человек - Божий замысел, но в твой замысел вмешалась какая-то другая воля. Ты пытаешься ускользнуть от судьбы, Джон. Ты пытаешься убедить себя, что распоряжаешься собой, но в глубине души - да, в глубине своей еще не проснувшейся души - ты чувствуешь, что это не так. Ты спишь, но уже ворочаешься во сне. Просыпайся, Джон! Просыпайся и обратись с мольбой к Создателю! Пусть Он укажет тебе путь к твоему месту на земле.
- Где могила моей матери?
- Слава Богу! - воскликнул старец и порывисто обнял Джона. - И молитвы не потребовалось! Или кто-то крепко молится за тебя. Очень крепко за тебя молится!
Глава восьмая
"Поворотись-ка, сынку!"
Джона разбудил солнечный луч, пробившийся из-за неплотно задернутых ситцевых занавесок. Половинкин зевнул, сладко потянулся, даже губами почмокал, как в детстве, открыл глаза и обнаружил себя на диванчике в кабинете Петра Ивановича. Он спал в кабинете один. Ему стало неловко от мысли, что ему отвели отдельную комнату. Как же разместились на ночь все остальные обитатели чикомасовского гнезда?
Надев джинсы и кроссовки, кем-то уже тщательно вычищенные и вымытые, он вошел в гостиную. Тихон Иванович сидел в кресле под красным торшером.
- Утро доброе! Как спалось?
- О’кей! - весело отвечал Джон.
Из кухни доносились женские голоса. В дверях показалась высокая, коротко стриженная девушка с длинной красивой шеей и перепачканным мукою миловидным личиком, в которой Джон не сразу с изумлением узнал Асю. Но какая с ней произошла перемена! Вместо короткой майки и шортов стройное, уже по-женски оформившееся тело мягко облегало простое желтое платье, спускавшееся чуть ниже колен. Платье превратило ее из "нехорошей девочки" в симпатичную девушку. После стрижки исчезли кислотные пряди волос, они стали темно-каштановыми и отливали золотом, когда попадали в пыльный солнечный луч. Впрочем, стрижка была уж слишком коротка и делала Асю похожей на мальчика. Но от этой короткой стрижки веяло свежестью и какой-то надеждой. Джон, не стесняясь, любовался Асей.
- Проснулся, американец! - сказала она, и мгновенно голос ее, резкий, грубый, вернул прежний образ.
- Вообрази! - возмущалась Ася. - Анастасия Ивановна сожгла мою одежду! Прямо в печь сунула и сожгла! Я проснулась, а на моем стуле висит вот это! (Она с презрением дернула себя за подол.) Как колхозница теперь, блин. Пришлось постричься, как тифозной.
- Зачем же? - издевательски спросил Джон.
- Ты тупой или прикидываешься? С "кислотой" и в этом платье!
- И правильно, что сожгла, - заворчала попадья, входя в зал и переваливаясь с ноги на ногу, точно утка. - Срамотища! Но ты меня, Анечка, все равно прости. Ну что ж теперь? Платьишко это не хуже. Совсем новое, Варя и года его не проносила. А ты в нем хороша!
Услышав это, Ася просияла, подбежала к Джону и стала вертеться перед ним, подражая манекенщицам, крутя подолом и обнажая высокие ножки почти до трусиков. Бедная попадья, глядя на это, плюнула и в сердцах пошла обратно на кухню, бормоча: "Как ты эту вертихвостку ни одень…"
- Правда хороша? - спросила Ася.
- Очень! - честно признался Джон. - Совсем как взрослая девочка.
- Сам ты взрослый мальчик! - надулась Ася.
Настроение ее вмиг испортилось. Она с досадой махнула рукой и отправилась за попадьей на кухню. Оттуда доносилось шипенье масла и дразнящий запах жареного домашнего теста - Анастасия Ивановна стряпала свои фирменные пирожки с грибами, яйцом и луком.
Послышался тихий смех.
- Да, юноша! Непростая девушка, - сказал Тихон. - Трудненько тебе с ней придется.
- Почему мне? - фыркнул Половинкин.
Отец Тихон грустно взглянул на него и промолчал.
- А где Петр Иванович? - спросил Джон.
- Где ж ему быть? - крикнула из кухни попадья. - В храме он, на службе. Истомились без него наши бабы. Каждое утро спрашивали.
Тихон Иванович осуждающе покачал головой.
- Большой грех ревновать Петра к прихожанкам, - сказал он. - Пеки лучше пироги. Скоро дети с огорода вернутся.
Попадья смолчала.
- Тихон Иванович, - понизив голос до шепота, спросил Джон, - не может быть, чтобы это были всё… их дети?
- Ты хочешь знать, нет ли среди родных детей еще и приемных? Нет.
- Это удивительно! - воскликнул Джон. - Ведь их человек двенадцать, не меньше!
- Тринадцать, - уточнил отец Тихон. - Петр Иванович нарочно взял тринадцатую девочку, чтобы отучить жену от суеверного страха перед числом тринадцать.
- Так все-таки взял?
- У Чикомасовых нет родных детей. Эти дети из того самого детского дома, где вы с ним вчера были.
- Интересно, - помрачнел Джон, - по какому принципу они их себе отбирали?
- Ах вот ты о чем. А принцип самый простой. Это всё дети с ослабленным здоровьем и серьезно нарушенной психикой. По-настоящему их место не здесь и не в интернате, а в больнице. Так что ты, милый (Тихон неприятно засмеялся), попал в самый натуральный сумасшедший дом. Пьющий поп, больная попадья, ненормальные дети и я - юродивый.
- Можно мне на службу? - спросил Джон.
- Сходи, - обрадовался отец Тихон.
- И я с тобой! - крикнула Ася, выскакивая из кухни.
- И ты сходи, - сказал старец. - Ты девочка крещеная, тебе сам Бог велит.
- Откуда вы знаете?
- Крестик твой ночью подсмотрел. Только напрасно ты его в кармане носишь и на ночь в кулачке сжимаешь. Крест на груди носить положено.
- Разве ты верующая? - спросил Джон, когда они быстрым шагом, чтобы не пропустить службы, пересекали церковную площадь. Он взглянул на Асю и прикусил язык. Уже в третий раз эта девочка преобразилась. Она повязала подаренный ей попадьей белый в горошек платочек и превратилась в основательную богомолку.
В храме было прохладно и сумрачно. Служба еще не началась.
- Приехал? - услышали они сдавленный шепот.
- Приехал!
- Хорошо! Этот, новенький, который его заменял, совсем, прости Господи, какой-то бестолковый!
- Молодой еще!
- Я к исповеди готовилась, а отец Петр возьми и отъедь. Пришлось еще поститься. А мне врачи не велят.
- Нынче исповедуешься.
- Ага.
- Слыхала? Отца Петра в Москву переводят.
- Да ты что-о-о!
- А зачем он в Москве был? Говорят, призвал его сам святейший. Обласкал и говорит: "Наслышан я о тебе! Хватит тебе в глухомани талант свой в землю зарывать. Даю тебе приход самый богатый, в самом центре Москвы. Не то ступай ко мне помощником".
- И правильно! Отец Петр высокого полета человек! Чего ему с нами, дурами, тут валандаться?
- Помирать нужно, Марковна, вот я о чем толкую. Не хочу, чтоб другой батюшка меня отпевал.
- Подумаешь, прынцесса… Кто надо, тот и отпоет!
- И то правда. По нашим грехам да еще выбирать.
- Разговаривающим в храме посылаются скорби, - раздался рядом с Джоном тонкий мужской голос. Джон повернул голову и увидел седоволосого, небольшого роста мужчину с приятным, но каким-то детским лицом.
- Аркадий Петрович, спаси Христос! - осклабилась старуха, переживавшая, что не успеет умереть при отце Петре.
- Прему-у-дрость! Про-о-сти! - донесся из глубины храма знакомый и в то же время незнакомый голос Петра Ивановича. Это был уже не голос, а глас. Батюшка вышел из левой двери алтаря в сопровождении мальчиков-близнецов, которых Джон вчера видел за общим столом уплетающими борщ и бросающими мнимо равнодушные взгляды на голые ножки Аси. Чикомасов был облачен в священнические одежды, на груди его висел большой крест. Все это показалось Половинкину несколько искусственным, смешно контрастирующим с тем, что было прошлым вечером. Высокая камилавка делала Чикомасова выше и значительнее, и это тоже показалось Джону фальшивым. Ему захотелось подойти к нему и задать какой-нибудь житейский вопрос: "Вы с какой начинкой пирожки любите?"
Он посмотрел на Асю и обомлел. В белом платке, нежно обрамлявшем ее лицо, она замерла и глядела на Чикомасова широко распахнутыми глазами, в которых были восторг и изумление и что-то еще, чему Джон не мог найти точного русского слова…
Он не мог понять себя. Разум говорил, что все это русское действо с восторженными старухами и ряженым Чикомасовым - глупая архаика, нелепость, игра взрослых детей, которых словно олицетворял седой мужчина с детски приятной внешностью. Но, независимо от разума, сердце его окатывали горячие волны любви.
Людей в храме прибывало. Чикомасов несколько раз обошел внутренность храма, широко размахивая кадилом, от которого шел сладковатый, умопомрачительный запах, ввергавший Джона в какое-то идиотическое состояние. От запаха ладана и парафина Джон ослабел. Возможно, он упал бы, если бы его не стискивали со всех сторон. Один раз его так тесно прижали к Асе, что он почувствовал ее всю, ее восхитительное тело, пахнувшее душистым детским мылом, и ему стало неприятно от мысли, что точно так же ее прижимают к другим мужчинам. Впрочем, сейчас Ася была не с ним. Она принадлежала Чикомасову и этим людям, с которыми составляла единое тело и душу. А Джон, как ни билось его сердце, чувствовал себя здесь чужим. Проходя мимо них, Петр Иванович взглянул на него строго и, как показалось Джону, осуждающе, зато седого мужчину с детским лицом он благословил, быстро скользнув рукой по его низко склоненной голове.
Затем Петр Иванович долго и тщательно исповедовал большую группу прихожан. Сначала он перечислил общие грехи, заставляя громко произносить имена, а потом с каждым говорил лично. Половинкин смотрел во все глаза, но так и не смог понять, по какому принципу батюшка исповедовал. Одних он отпускал почти сразу, прочитав над ними разрешительную молитву, с другими говорил долго, с некоторыми - недовольно. Двух женщин прогнал в самом начале исповеди и еще бросил каждой вдогонку что-то сердитое.
Наконец часть прихожан гуськом потянулись к причастию. На лице отца Петра Ивановича, кормившего их с длинной ложечки кусочками просфоры с вином, появилось горделиво-благостное выражение, как у кормящей матери. Он даже прикрикнул на ту старушку, которая постилась из-за его отъезда в Москву: та что-то озабоченно бормотала.
- Не разговаривайте во время причастия!
- Суров батюшка! - шептал кто-то рядом. - Так с нами и надо! С нами без строгости нельзя!
Последней в очереди за причастием шла женщина неопределенного возраста, закутанная по самые брови в белый платок. Над головой она держала раскрытую книгу. Что-то было в этой женщине, выделявшее ее из толпы. Все двигались робко, словно неуверенно, а эта не шла, но несла свое тело. Голова ее была гордо поднята и степенно покачивалась на высокой, открытой, красивой шее. В то же время в поведении женщины, как показалось Джону, не было ничего наглого, вызывающего. Скорее всего, иначе она ходить и не могла, а притворяться не желала. Половинкину это понравилось, и он со стыдом подумал, что сам все время притворялся, изображая сопричастность нелепому спектаклю, который разыгрывал отец Петр с прихожанами.
При виде женщины на лице Петра Ивановича появилось выражение, какое бывает от надоевшей зубной боли.
- Братья и сестры! - воззвал он. - Кто-нибудь! Выведите еретицу из храма!
- Кто это? - прошептал кто-то рядом с Джоном.
- Из Богородичного центра, - послышался ответный шепот. - У них там главный какой-то отец Иоанн, говорят, бывший милиционер. Он для них святой. А книга, которую она несет, - его писание.
- Люди дорогие! - тоненьким возвышающимся голоском пропела женщина. - Приимите евангелие от Иоанна! Обратитесь к вере истинной! Ибо настают последние времена!
С разных сторон к женщине проталкивались несколько особо агрессивных старушек, но первым к ней подскочил громадный детина с непропорционально развитыми руками и радостным взглядом дебила. Он вырвал у женщины книгу, швырнул на пол и яростно растоптал.
- Вот тебе твое евангелие, змеюка подколодная!
Цепко ухватив сектантку за плечи крючковатыми пальцами и поддавая ей коленом под зад, он толкал ее к выходу и по пути чуть не сбил с ног растерявшегося Половинкина.
- Осторожней! - заволновался Чикомасов, недовольный вмешательством дебила. - Не позволяйте ему ее бить!
Седоволосый мужчина с детским лицом бросился вслед за ними. Половинкин тоже поспешил выйти из храма.
На площади дебил наотмашь молотил обезьяньими ручищами лежащую на брусчатке "еретицу".
- Не сметь! - крикнул седой.
- Дядечка Аркадий Петрович! - приветливо осклабился парень. - Я ее совсем маненечко прибил! Непременно нужно ей кровя пустить. Эти стервы страх как крови боятся!
И он торжественно поднял огромный кулак, измазанный в крови. Избитая не издавала ни звука, но как только ее отпустили, резво встала на ноги, вытерла кровь с лица, поправила платок и неспешно пошла прочь все той же независимой походкой, прямо держа высокую шею. Только голова на этой шее некрасиво дергалась.
Как обычно, когда при нем оскорбляли женщину, Джон впал в бешенство. Сжав кулаки, он бросился на дебила и ударил бы его, если бы не взглянул в глаза. Это были глаза идиота. В них не было ни ненависти, ни злости. Они смотрели на Джона с нежностью.
- Здоро́во! - крикнул идиот и так же цепко, как "еретицу", схватил Джона за плечи. - Это еще кто такой?
- Отойдите от него! - испуганно крикнул седой Джону, но было поздно. Джон почувствовал себя тряпичной куклой в лапах гориллы. "Сейчас он сломает мне позвоночник", - понял Джон и, вывернувшись спиной, ударил парня пяткой по щиколотке. Дебил взвыл от боли и отпустил его. Тотчас между ними встал седой мужчина.
- Степочка, - строго сказал он, - не тронь человека. Ступай-ка домой. Эх, Максима Максимыча на вас нет…
- Дядя Максим меня любит, - глухо возразил парень.
- Тебя все любят, Степа, - устало согласился седой, подталкивая его в спину.
- Ты в порядке? Что здесь было? - тормошила Джона выскочившая из храма Ася.
- Ваш молодой человек рыцарски заступился за женщину, - объяснил седой, и детское лицо его показалось Джону не только приятным, но и умным. - Разрешите представиться: Аркадий Петрович Востриков.
- Анна Чагина. - Ася церемонно протянула руку, которую Востриков галантно пожал.
- Джон Половинкин.
- Как вы сказали?!
- …Поворотись-ка, сынку! Экий ты стал смешной! Прасковья! Хватит слезы-то лить! Принимай гостей!
В крепких руках капитана Соколова Джон снова почувствовал себя куклой. Его бесцеремонно мял, ощупывал и поворачивал в разные стороны хозяин малогабаритной квартиры в новом микрорайоне Малютова, толстый, краснолицый, в спортивных штанах, с некрасиво отвисшим брюхом, в бело-синей динамовской майке, почти лысый, с седыми кустистыми бровями и бугристым носом методично выпивающего человека.
- Поворотись! Хорош! Да не реви ты, Прасковья! Накрывай на стол, доставай самую что ни на есть лучшую посуду, из серванта! Видишь, какой гость пожаловал - из самой Америки! Дай-ка я тебя хорошенько рассмотрю! Ничего, ничего - складный мало́й! Возраст-то призывной? А что, сынку, случись война с Америкой, пойдешь против нас воевать?
- Что ты несешь, старый? - продолжала плакать Прасковья, с нежностью осматривая Джона. - Какая война? Это же Ванечка!
От любовного натиска старичков Половинкин совсем растерялся. Позади них в прихожей стояли, откровенно посмеиваясь, Ивантер, Чикомасов и Востриков.
- Проходи, Петр Иванович! И вы, Михаил, Аркадий, не стойте столбами! Возьмите у Прасковьи денег и бегом в магазин! Купите сырку, колбаски и всего, что ни на есть наилучшего. Водочки - само собой. А если чего нет, шепните Клавдии, мол, дядя Максим послал.
- Обижаете, - возразил Ивантер.
- Что так? Или ты такой важный редактор заделался, что тебя уж и в магазин послать нельзя?
- Обижаете насчет угощения. Уже побеспокоились.
- Молодца! Эх, напрасно ты, Соломонович, по газетной части пошел! Тебе бы в снабженцы.
- Опять обижаете.
- Подумаешь, какой обидчивый! Ну-ка, что тут у вас? Сыр, рыбка, колбаса, консервы… О, бананы! Ну, это для Прасковьи. Водка "Распутин". Немецкая? Тьфу! Другой не нашли?
- Зато не поддельная, - в третий раз обиделся Ивантер.
- Не поддельная! - передразнил Соколов. - А ты подумал, дурья твоя башка, каково мне, фронтовику, твой немецкий шнапс пить?
- Ничего, выпьешь! - вмешалась Прасковья, оттесняя супруга и крепко обнимая Джона. - Еще добавки попросишь.
Джона, как под конвоем, провели в небольшой зал, обставленный чешской мебелью, где Прасковья быстро накрыла стол. Все расселись, торжественно посматривая на Половинкина как на именинника.
Ему налили.
- Простите, но я пить не буду, - отказался Джон.
- Правильно! - обрадовалась Прасковья. - Миша, и тебе бы не надо.
Она сурово поглядела на Ивантера, который неравнодушно посматривал на налитые рюмки.
- У меня, тетка Прасковья, плохой день был, - пожаловался тот.
- Знаем, - насупился Соколов. - Вляпался, Гиляровский хренов!
- Что случилось? - спросил Чикомасов.
- Да подставили Мишку, - начал объяснять Востриков. - Какая-то сволочь в типографии сверстала номер в поддержку ГКЧП. Всего-то несколько экземпляров успели отпечатать. Но они обнаружились, и теперь во всем обвиняют главного редактора.
- То есть меня, - подытожил Ивантер. - И ничего никому теперь не докажешь. И сволочь эта не объявляется!
- Не дрейфь, - сказал Максим Максимыч. - Знаю я этого сукина сына, что паленую газетку по городу пустил.
- Кто?! - взревел Ивантер.
- Не скажу. Поостынь, поразмысли. Времена теперь строгие, и тебе, Михаил, еще не раз придется серьезный выбор делать.
- Типа "С кем вы, мастера культуры?"
- Помолчите вы, пустобрехи, - вмешалась Прасковья. Джон уже понял, что в доме главный человек она. - Забыли, зачем собрались?
- Ну, давайте выпьем, - сказал Максим Максимыч. - За нежданного гостя.
- Почему нежданного? - всхлипнула Прасковья. - Скажешь тоже глупость.
- Помнишь меня? - спросил Джона Соколов. - Как тебя в следственном изоляторе прятал? А ее помнишь? Пироги Прасковьины не забыл? Смотри! Если забыл, считай, ты враг навеки!