- Кстати, - задумался капитан, - ты точно знаешь, что Палисадов пил вместе со всеми? Когда он "на деле", а он был именно "на деле", он не позволяет себе ни капли.
- Трудно предположить, что он так мастерски исполнял роль внушаемого. Он ведь не знал ничего о препарате.
- Ну-ну.
- Я сказал Кате, чтобы она увела Палисадова к себе и не отпускала до утра. "Мушкетеров" я развел по номерам, а сам вернулся к Лизе.
- Насиловать?
- Самое большее, на что я рассчитывал, это любоваться ею спящей. Разве это преступление? Я любил ее, любил так сильно, что против воли даже коснуться не посмел бы! Она была для меня как ребенок, совершивший дурной поступок по наущению взрослых.
- Ладно, допустим…
- Но именно это нас погубило. Я сказал шутя, как родитель своей дочери: "Немедленно раздевайся и ложись в постель!" Это случайно вырвалось.
- Та-ак!
- Она стала раздеваться передо мной. Я уже не мог ее остановить.
- Почему?
- Потому что в инструкции был один пункт. Отдав приказ внушаемому, необходимо дождаться его исполнения. Только потом можно давать новый приказ. Если это сделать в процессе исполнения, может случиться психический срыв, вплоть до остановки сердца. Я стиснул зубы, отвернулся и стал ждать, когда она ляжет в постель, приготовленную мной на диване. Но тут…
Недошивин странно посмотрел на капитана. Его голубые глаза были прозрачны и глубоки, как у одержимого.
- Она подошла ко мне и нежно обняла. Она целовала мне лицо, шею, грудь. Она говорила слова, которые я не повторю постороннему даже под пытками. Вы можете не верить мне, но Лиза полюбила меня. Возможно, это был результат действия психотропного вещества. Возможно, я так страстно пожелал, чтобы она меня полюбила, что внушил ей это одним своим видом.
Недошивин вдруг заплакал.
- Я не железный, Максим Максимыч, хотя и работаю в ведомстве железного Феликса.
Соколов внимательно изучал лицо майора.
"Неужели актерствует?" - думал он.
- Что ж, Платон, - примирительно сказал он, - как мужик мужика я тебя понимаю. Но ведь ты говоришь, что любил ее? Так и признался бы ей наутро!
- А кто вам сказал, что не признался? - с дрожью в голосе произнес Недошивин. - Это было первое, что я сделал, когда она проснулась. Я рассказал ей все, умолчав лишь о препарате. На это я не имел права.
- Даже так? - удивился Максим Максимыч. - И что ж Лизавета?
- Она плакала, проклинала нас, всех четверых. Потом успокоилась, даже повеселела и сказала, чтобы я убирался. Что я ей ничего не должен.
- Это в ее духе, - вздохнул Соколов. - Это от отца. На одной ноге скакал, а всё - самостоятельный. Помогать - не моги!
- Следующую сцену я опущу, - продолжал Недошивин, - потому что она тоже не для постороннего слуха. Скажу кратко: я объяснился Лизе в любви и получил молчаливое согласие на дальнейшие отношения. Мы встречались в Городе и Москве. Кстати, к вопросу о пьяном зачатии. Загляните в медицинскую карту Ванечки. Он родился 14 октября, недоношенным, семимесячным. Вы можете от десяти отнять семь?
- Могу, - сказал Максим Максимыч. - Поэтому я и догадался, что отец ребенка не Барский, не Оборотов и не Палисадов, а ты.
- В начале марта Лиза сказала мне, что беременна.
- Ну и женился бы на ней, сукин сын!
- Это невозможно, Максим Максимыч, - с искренней печалью ответил Недошивин. - Я же сказал: специфика моего задания не позволяет мне жениться без разрешения Рябова. Между тем кто-то настучал ему, что его зять вместе с Барским напоили и обольстили какую-то провинциальную дурочку. Рябов был взбешен. Сначала он настаивал, чтобы Полина развелась с Владленом. Потом успокоился, но поклялся, что если кто-то вынесет эту историю в московские круги, он ему шею свернет. И если бы я признался, шею свернули бы и мне, и Лизе.
- Вместо Рябова шею ей свернул ты!
- Лиза сама была виновата. Она заявила, что не желает быть любовницей, хочет быть законной женой - ради будущего ребенка. В противном случае выйдет замуж за первого встречного. Хотя бы за Воробьева.
- Снова не понимаю тебя, майор. Ну, отпустил бы ее с ребенком. Поплакала бы и устроилась. Мы, коньковские, рассудительные.
- Да как вы не понимаете! - вскричал Недошивин. - Чтобы мой сын воспитывался у чужого отца? Нет, нет и нет!
- Вот ты какой, майор, - врастяжку произнес Соколов. - Я думал, ты просто убийца. А ты, оказывается, и здесь идейный. Значит, чтобы сохранить мальчика за собой, за человеком, которого он и знать не может, ты убил его мать? Ты не злодей, Платоша. Ты еще хуже.
- Вы не можете судить об этом! - страдальчески воскликнул Недошивин. - У вас были родители, есть любящая жена! А я одинок как перст! Бог послал мне радость - Лизу, а потом сына. И я должен был потерять их обоих? Я просил ее, умолял не торопиться с решением!
- А знаешь ли ты, любящий отец, - скрипнул зубами Максим Максимыч, - что перед тем как ты встретил Лизу в парке, она имела объяснение с Геной Воробьем и отказала ему?
- Как? - прошептал Недошивин. - Это мне неизвестно.
- А ты загляни в протоколы допросов.
- Вы убиваете меня. - Платон Платонович бессильно уронил руки.
- С удовольствием сделал бы это. Уходи, майор, добром прошу!
- Вам неинтересно знать, как всё было дальше?
- Чего тут знать? - усмехнулся Соколов. - Ты послал Гнеушева с заданием отравить Палисадова. А заодно передать Лизе письмо. В письме ты написал, что вместе с сыном ждешь ее в Москве. Лиза помчалась на первый поезд, а по дороге ее поджидал ты.
- Вы и о Палисадове догадались! - изумился майор.
- Знаешь, в чем была твоя ошибка, майор? Очень сложный ты план задумал. И местных особенностей не учел. Слушай, а что тебе мешало убить Лизу под шумок в Москве?
- Во-первых, - сказал Недошивин, - я хотел убрать Палисадова. Вы правы, он мало пьет, я не был уверен, что он ничего не помнил о той ночи. Во-вторых, я еще надеялся уговорить Лизу до того, как она увидит ребенка…
- Не удалось?
- Она была невменяемой! Она кричала, что если я не верну ей сына, она обо всем сообщит Рябову, о котором я как-то некстати упомянул. Это означало бы верную смерть мальчика.
- Ох, и запутался ты, Платон, - вздохнул Максим Максимыч, - сам запутался и всех запутал. Но как же ты сумел забрать ребенка из роддома?
- Я пришел в гриме и парике и представился отцом ребенка. Организовал персоналу шикарный стол в благодарность. Ну и накапал им той самой, как вы сказали, дури. По моей указке они заставили Лизу подписать бумагу, в которой она отказывалась от ребенка. Потом сказали ей, что он умер…
- Скотина!
- Через неделю Лиза выписалась, и ей тайно сообщили, что я погиб при выполнении ответственного задания.
- Все концы в воду спрятал?
- Вышло, что нет. Через четыре года кто-то прислал Лизе письмо, что я жив, а Иван находится в детском доме. Она разыскала меня…
- Как же ты можешь после этого жить, Платон? - пораженно глядя на него, спросил Соколов.
- Это все пустые разговоры, Максим Максимович, - нехотя отозвался Недошивин. - Мы разные люди и друг друга не поймем.
- Это правда.
- Хорошо, - неожиданно сказал Недошивин. - Спрячьте мальчика сами, но в надежном месте.
Дверь в комнату распахнулась, вбежала зареванная Прасковья.
- Торгуетесь! - кричала она, глядя на мужа и не обращая на гостя внимания. - О Ванечкиной жизни? Эх, мужики! Павианы надутые!
- Подслушивала? - спокойно поинтересовался Соколов.
- А ты думал, я пирожки вам буду стряпать, пока вы Ванечкину судьбу решаете?
- Прасковья Семеновна, - хладнокровно обратился к ней майор, - вы, как я вижу, среди нас самый ответственный человек. Раз вы всё слышали, подумайте, где спрятать моего сына.
- Где-где! В тюрьме, конечно! - деловито сказала Прасковья. - Кто его будет там искать? Сегодня Прокопьич в КПЗ дежурит. Он мужик неболтливый. Я сама с Ваней в камере посижу, пока вы со своим Рябовым разберетесь.
- Не жена, а ума палата… - восхитился Максим Максимыч.
- Отличная мысль, - согласился Недошивин.
Тем же вечером, когда Прасковья отлучилась из КПЗ за провизией, он похитил Ваню. Пришел, показал свои документы и забрал мальчика. Охранник не посмел ему возражать. Прасковья тихо выла. Соколов был зол как сто чертей. Но оба понимали, что вернуть Ваню невозможно.
Соколов заглянул в пачку. Там оставалась последняя сигарета. Закричал первый малютовский петух, напоминая, что наступает утро и что пора возвращаться домой.
- Не спеши, капитан!
Соколов обернулся и остолбенел. Позади стоял Гнеушев, приветливо улыбаясь, посверкивая в свете молодого месяца ровными рядами белых зубов.
- Ты?!
- Не ждал, капитан? Здравствуй!
- Вот еще! - решительно сказал Соколов. - Здоровья я тебе пожелать не могу. Зачем пожаловал? Неужели по мою душу?
- Не спеши, капитан…
- А я и не спешу.
- Присядем на дорожку?
- Разные у нас с тобой дорожки, - возразил Соколов, но обратно на пень присел. - Странно, что тебя свои до сих пор не укокошили. Зажился ты, Гнеушев, на белом свете.
- Зажился, - легко согласился Борис Вениаминович.
Так они сидели, изредка перебрасываясь словами, словно два старых приятеля. Однако Гнеушев посматривал на часы, из чего капитан сделал вывод, что он специально тянет время, как тогда на станции, после убийства Лизы.
- Хватит, - грубо оборвал беседу Соколов. - Зачем явился?
Гнеушев снова взглянул на часы и вздохнул.
- Тебя мочить я приехал, Соколов. Вот, понимаешь ли, какая штука. Заказал тебя товарищ Рябов.
- Рябов? - удивился Соколов. - Я же только вчера с ним по телефону говорил.
- Во-от! И ничего ему не сказал про мальчика. Но Рябов по одному голосу твоему вычислил, что ты знаешь что-то, чего знать тебе не положено. А таких людей генерал устраняет непременно, даже если испытывает к ним глубочайшую симпатию. Погрустит, но устранит. Так что извини, капитан!
- Как убивать будешь? - угрюмо спросил Соколов, глядя убийце в глаза. - Шнурочек-то принес?
- Зачем? - сказал Гнеушев. - Я тебя зарежу. Небольно. Ради твоих седин и моего к тебе, капитан, уважения.
- Спасибо, добрый человек! - засмеялся капитан, чувствуя, однако, как в сердце проникает могильный холод. - Уважил старика!
- Есть желания? - серьезно спросил Гнеушев.
- Есть, - серьезно ответил Соколов. - Во-первых, дай последнюю сигарету выкурить. Жалко в пачке оставлять.
- Кури, - разрешил Гнеушев и снова посмотрел на часы.
Капитан не торопясь выкурил последнюю в жизни сигарету, затушил окурок об пень и положил в пакет, где уже лежала пустая бутылка из-под морса. Затем тщательно собрал с земли остальные окурки, горелые спички и тоже сложил в пакет, который протянул Гнеушеву.
- Выбрось на вокзале в урну. Сделай одолжение. Это второе и последнее желание.
Гнеушев насмешливо посмотрел на пакет.
- Поверил, капитан?
- То есть?
- Поверил, что я тебя убивать приехал? Видно, ты, дорогой мой Соколов, на пенсии детективными романами злоупотребляешь, ха-ха!
- Не будешь убивать? - с надеждой спросил Соколов, и ему стало радостно и легко, будто он помолодел на те двадцать с лишним лет, что не видел Гнеушева.
- Ты с ума сошел, Соколов? Я разыграть тебя хотел. И не один я пришел. Смотри, кто сзади стоит.
Капитан обернулся, но никого не увидел. В ту же секунду быстро и легко, как в сливочное масло, вонзилось в левую грудь узкое металлическое лезвие. Соколов завалился на пень, часто задышал, захрипел, заморгал редкими ресницами.
- Прости, капитан, - сказал Гнеушев.
* * *
Умер, умер любезный мой Максим Максимыч! Не дождался красного солнышка. А ведь оно с особой, какой-то последней, не растраченной за короткое русское лето лаской греет в этих степных местах в конце августа по утрам, хотя по ночам термометр падает ниже нуля, и леденеют лужи, и обсыпает землю иней, как небо - звезды.
Убили моего капитана!
С отвращением смотрю я в лицо убийцы, который спешит на утренний поезд, опаздывает, потому что заболтался с капитаном.
На этом лице нет раскаяния! И все же в глазах я вижу сожаление и вопрос: зачем было убивать старого капитана? Кому он мог навредить? Грустно даже убийце!
"Постой! - может быть, возразит мне читатель. - Ведь это не Гнеушев, а ты убил капитана! Что стоило тебе, хозяину капитанской судьбы, оставить его в живых, позволить мирно доживать свой век с Прасковьей? Ох, не лукавь, не лукавь! Не в глаза выдуманного тобой убийцы (надо еще разобраться, откуда в тебе самом эти фантазии), а в твои глаза, дорогой автор, надо всмотреться повнимательней…"
Ах, читатель, читатель! Что понимаешь ты в законах романа, да еще и русского романа, самого беззаконного из всех романов? Нет, не мог я оставить капитана в живых. В тот миг, как Соколов увидел Лизу мертвой, взбунтовался и бросил вызов врагу рода человеческого, жизнь его стала неподвластна моей воле. И потом… Как ты представляешь себе, сердитый мой читатель, жизнь Максима Максимыча после девяносто первого года? Ведь он до мозга костей советский человек, а советская эпоха в девяносто первом закончилась. И ты хочешь, жестокий мой читатель, чтобы я сам, своею собственной рукой устроил любимому герою нравственную экзекуцию? Чтобы наблюдал вместе с тобой за душевными корчами старого капитана, когда, бессильный пенсионер, пьяненький, в семейных трусах, красный от водки и злости, сидит он вечером перед телевизором и смотрит, как рушится его держава, которую он спас от немцев и которая легко, с детским восторгом легла под собственных доморощенных супостатов…
Нет, нет и еще раз нет! Это слишком жестоко.
Но жаль мне сразу расстаться с Максимом Максимычем! Конечно, можно продлить расставание описанием его похорон и рассказом о следствии по делу, которое, как легко догадается проницательный читатель, быстро зашло в тупик.
Я мог бы рассказать, как длинной очередью тянулись за гробом с хитро улыбавшимся Максимом Максимычем крестьяне из Крестов, Красавки и десятка окрестных деревень. Как впереди всех, рядом с Прасковьей, поддерживая ее под руки, шли три старухи, три последние жительницы Красного Коня, отказавшиеся покинуть родное село. Как, стиснув зубы, ни с кем не разговаривая, сидел на поминках Джон Половинкин…
Но вместо этого я воспользуюсь правом писателя и продлю существование Максима Максимыча ненадолго.
Глава пятнадцатая
Купание Красного коня
Соколов очнулся.
Солнце еще не светило между вершинами трех берез, но небо уже было розовым. Он с трудом приподнялся на локте, сел на пне и огляделся. Гнеушева и след простыл. Грудь Максима Максимыча сильно болела, а белая форменная рубашка была красной от крови. В самом центре пня торчал нож, которым час назад убивал его Гнеушев. Интересный нож. Самодельный и такой заточки, какой он еще не видел.
Промахнулся Гнеушев! Промахнулся! Мимо сердца прошло лезвие! И рана, похоже, не опасная, хотя крови потеряно много. Стареешь, стареешь, Гнеушев! Пора и тебе на покой.
Капитан встал и бодрой походкой пошел, почти побежал по тропинке, ведущей в город.
Как быстро, однако, он бежит! И грудь совсем не болит. Господи, да что это с ним?
Соколов взглянул под ноги, и у него закружилась голова. Он летел! Парил над розовой от восхода землей. Весь Малютов был под ним, как на карте-миллиметровке. Жителей на улицах по случаю воскресенья еще не было, но город жил сам по себе, просыпался. Какое-то особое зрение появилось у капитана. Он видел все, что происходило под крышами, как в открытых сверху кукольных домиках. Видел нехотя просыпавшихся взрослых и спящих детей со строгими, нахмуренными личиками. Видел сопливых молодоженов, еще не надоевших друг другу, еще не размыкавших любовных объятий даже во сне. Видел старушку, которая, кряхтя, выбиралась, как из сугроба, из высокой деревенской пуховой перины.
Ба! А это кто? Что за женская фигура сгорбилась за столом с непогашенной зеленой лампой? Да ведь это Прасковья, тудыть ее растудыть! Так-то она спит в его отсутствие! Не буди, мол! А сама целую ночь глаз не сомкнула с шитьем, его ожидая!
Надо будет ей сказать…
И только теперь капитан по-настоящему испугался.
Да ведь он умер, умер, умер!
Не промахнулся Гнеушев, гад! И капитан теперь не капитан, а кто-то другой, кем становится человек после своей смерти. И только Соколов это понял, как неведомая сила, что дала ему крылья, отняла их, и полетел Соколов камнем к земле, которая уже не казалась ему прекрасной. Он падал на церковную площадь, на ее старинный булыжник и через секунду должен был превратиться в огромную коровью лепеху. Но в последнее мгновенье та же неведомая сила играючи подхватила Соколова и опустила на камни целехоньким.
- Ни хрена себе полетали!
Второй раз после смерти он внимательно огляделся, но теперь уже другими глазами. Так. Вот она какая, загробная-то жизнь. Ничего не изменилось. Все так же тянется к небу храм, так же кособоко стоит поповский домик, и уже кто-то раздергивает цветные занавесочки. Рано просыпается чикомасовское гнездо…
М-да… С ними-то понятно, а - с ним? Что ему делать, мертвому, но вроде как живому? Пойти Петьке рассказать? Это ведь по его части. А что сказать? Здравствуй, мол, Петя. Такая, понимаешь, вышла херня. Убили меня.
Капитану стало совсем неуютно. Да что он теперь такое, в конце концов?! Куда идти и что ему делать на этой земле, где его уже не существует?
Подобное чувство он испытал только раз, в детстве, когда приснился ему кошмарный сон, что спит он и видит сон. И все вокруг совсем как в жизни, один он, Максим Соколов, не как в жизни. Уж он и щипал себя, боли не чувствуя, и на одной ножке скакал, и вертелся и так и эдак, стараясь проснуться, - ничего не получалось. И еще испугался: а что если сон этот не кончится? Ах, как ему стало жутко, как орал он, размазывая во сне сопли:
- Мама! Мама!
Только заорал - проснулся.
Вот и теперь капитан почувствовал себя маленьким и беспомощным в этой непривычной, но уже несомненной для него вечной жизни. А ведь догадывался, старый дурак, что так оно и будет, что не умирает человек весь. И Прасковья о том твердила.
Ой, как же страшно!!!
- Мама! Мамочка!
Сдавил Соколов веки до боли, и брызнули из глаз его слезы, да какие горючие, прожигающие! Словно камень растворили они внутри, тот, что тянул его к земле и чуть не расшиб о камень же. Но исчез камень, а внутри легко не стало, как тогда, когда летел он над городом и видел свою Прасковью. Внутри стало пусто, как в брошенном доме. Страха не было, подступила смертная тоска. И снова заплакал Соколов от охватившего его одиночества. Да пусть бы кары небесные поскорей, что ли, начинались, чем стоять вот эдак, как болвану, на пустой церковной площади, с пустотою же внутри!
Вдруг он понял, что будет делать. Пойдет к Прасковье. Живого ли, мертвого, она его не оставит. Не в ее это характере. И вспомнил Соколов слова жены, тихо, укоризненно брошенные после очередной ссоры, когда наговорил он злых гадостей сверх меры:
- Максим! Бранишься, слова грубые говоришь, грех на душу берешь. И того, глупый мужик, не понимаешь, что муж через жену спасается.
Права была его баба. В сто раз она умнее его. Бежать к Прасковье! Там ему и приют и спасение!