- Да, я полечу в Америку, - согласился Джон, - но для того, чтобы закончить некоторые дела, уладить формальности, проститься с отцом Брауном. Потом вернусь в Москву и получу российское гражданство. Потом поеду сюда. Я жить с вами собираюсь, дядя Гена…
- О как! - крякнул Воробей. - А как ты собираешься с нами жить?
- Я буду фермером, - важно сказал Джон. - Возможно, буду разводить пчел.
- Пчелы это хорошо, - мечтательно поддержал его Воробей. - Я и сам бы не прочь. Но для этого нужно сахар воровать.
- Зачем? - опешил Половинкин.
- Затем, что без сахара ты со своим медом проторгуешься в прах. Знаешь, кто у нас тут главный пасечник? Муж заведующей продуктовой базой. Она неучтенный сахар с базы мешками волокёт, а он этим сахаром пчел кормит и медок гонит. Медок, конечно, дрянь. Но мужик покупателю не врет! Так и пишет на банках: "Мед липовый".
- Тогда я займусь животноводством.
- Опять молодец. Но для этого пшеницу воровать нужно.
- Выходит, без воровства в деревне делать нечего?!
- Почему - нечего? Я не ворую. И Ознобишин тоже.
- Ну так я пойду в учители или пастухи, - обрадовался Джон.
- В учителя тебя не возьмут без нашего образования. А в пастухи? Давай, Вань! Напарник мне позарез нужен!
Установив крест на могиле Лизаветы, они полюбовались на свою работу и сели в тени тернового куста, чтобы перекусить. Воробей достал из сетки сверток, похожий на тот, что доставал вчера. И было там то же самое: кусок сала, мятые яйца и черемша.
- Кусай, Ванька! - оживившись, сказал Воробей. Вскоре Джон понял причину этого оживления: из той же сетки была извлечена бутыль самогона и две чашки. - Помянём рабу Божью Лизавету свет Васильевну!
- Я больше пить не буду, - отказался Половинкин.
- Так ведь положено, - удивился Воробьев.
- Кем положено? Я этого человека не знаю.
- Ну, как хочешь, - согласился Воробей, даже обрадовавшись, что ему самогонки достанется больше. - Правильно, не пей. Только учти, тогда пастухом тебе не стать никогда.
- Я знаю, что буду делать, - сказал Джон. - Николай Васильевич жаловался, что здесь проблема с английским языком. Я буду давать частные уроки английского языка за небольшую плату.
- Вот чудак! - воскликнул Воробей, по-новому глядя на Половинкина. - Ты это что, всерьез?
- Серьезно.
- Да кто тебе даст наше гражданство, Ваня?
- Это не проблема, - уверенно возразил Половинкин. - Россия теперь свободная страна, а решить все формальности мне поможет мой отец… Палисадов.
- Что?! - крикнул Воробей.
- Мой отец - Палисадов. Это мне Максим Максимыч сказал.
Выражение лица Воробьева непрестанно менялось. То искажалось злобной гримасой, то делалось страдальческим и каким-то извиняющимся.
- Максимыч? - бормотал он. - Значит, так оно и есть! Но откуда он знает? Неужто Палисадов сам открылся? Тогда, Ванька, у тебя шанс! Говорят, он теперь первый в Москве человек. Палисадов тебя в люди выведет. Может, еще генералом станешь.
- Мне ничего от него не нужно, - надменно произнес Джон.
- А если не признает? - не слушая его, продолжал Воробьев. - Ты, Вань, тогда в газету иди. Они журналистов боятся.
- Если не признает, - спокойно отвечал Джон, - я его убью!
- Что?!
Воробей пристально заглянул в его глаза и вздрогнул. Это были глаза покойной Лизы.
- Я, дядя Гена, - продолжал Джон, - для того и приехал в Россию, чтобы убить отца. Разыскать и убить.
- Да зачем? Это же грех!
- У меня есть теория на этот счет.
И Джон обстоятельно изложил Воробью свою теорию об убийстве Отца, которую рассказывал Барскому, Чикомасову и Дорофееву. Он был уверен, что Воробьев ничего не поймет, но Воробьев воспринял теорию Половинкина совершенно серьезно.
- Это так, да! - горячо закивал он. - И то, что ты о нас, русских, вчера говорил - правда! Без любви живем, без жалости друг к дружке! Но в одном, Ваня, ты не прав! Не отца в России убивать нужно, а мать спасать. Хотя ее ты уже спасти не можешь.
- После вчерашнего я раздумал его убивать, - согласился с ним Джон. - Но я сделаю это, если он посмеет от меня отказаться. Еще раз оскорбить свою мать я не позволю!
Воробей рухнул на колени, лицом к Лизиной могиле. Пьяные слезы покатились по его лицу.
- Слава Богу, Лизонька! Дождалась ты своего защитника!
Глава четырнадцатая
Смерть Максима Максимыча
Он приходил сюда только раз в год. В другие дни старался обходить это место, после убийства Лизы ставшее безлюдным и непопулярным среди молодежи, - а как здесь раньше любились! Он приходил сюда вечером, в ночь на Покров. Садился на пень и непрерывно курил одну сигарету за другой, иногда всю ночь, до петухов. Обрывки образов и звуков, связанных с Красным Конем, нестройно мелькали в его голове. Детство, начало юности… Возвращение с войны и два с половиной месяца, проведенные с отцом и матерью. Похороны родителей. Смерть Василия Половинкина. Потом опять похороны, похороны, похороны… Соколов исправно на все приезжал, бросая работу к чертовой матери и скандаля из-за этого с начальником. "Кого ты опять собрался хоронить?" - "Ивановну". - "Да кто она тебе?" - "Крёстная". - "Ты что, в Бога веришь?" - "В Бога не верю, а крёстную по-человечески похоронить надо".
Последние похороны, на которых он должен был быть, но не поехал, - похороны Лизы.
А может, зря? Может, напрасно ты погорячился, капитан, дав себе клятву, что в Красный Конь отправишься теперь не иначе как в виде мертвого тела, на погост, в родительскую оградку?
Э-э, надо быть честным перед самим собой! Ведь ты той клятвой душевную подпорку себе поставил, чтобы окончательно душе в пропасть не упасть! Не тот стал Красный Конь, не тот, что до войны! Девчата помешались на модных городских тряпках, и парни больше не собирались на пруду, на плотине, чтобы биться на кулаках с малы́ми из Красавки. А и всё меньше становилось тех парней и девчат, словно не старики и старухи в селе помирали, а молодежь. Разбегались кто куда, только восемь классов закончат. Были, правда, такие, что оставались. Но лучше бы не оставались! Никаких сердечных сил не хватало капитану смотреть на этих оболтусов.
Один из них, Колька Горелов, из семьи умного, начитанного, но спившегося и потерявшего работу главного агронома, на глазах у Соколова однажды, старательно сопя, разжигал костер в дупле прибрежной ветлы.
- Ты это зачем делаешь? - подойдя к поджигателю, спросил Соколов, удивленный таким очевидно бессмысленным вредительством.
- Гы-гы!
Не мог объяснить. Сам не знал - зачем. А рядом с ним стоял младший брат Юрка, любимец Соколова, веселый, смышленый и такой подвижный, что грибы собирал на бегу и всегда находил самые чистые и крупные, самые желанные белые… Юрка во все глаза следил за действиями брата.
Первый раз Колька угодил на зону за грабеж дачников. Вместе с двумя приятелями из Красавки весной взломали несколько дачных домов и вынесли узел старых тряпок. Отец Кольки, мужик неглупый, увидев чужое барахло, которое Колька с гордым видом приволок домой (добытчик, мать его!), испугался и зарыл тряпки в лесу. Зато родители Колькиных подельников не только не спрятали все эти ношеные юбки, рубашки, кофточки, а нацепили на себя и щеголяли в них по деревне, а летом в них же заявились к дачникам молоко продавать. Ну и повязали пацанов. Групповой грабеж.
Вернулся Колян через три года.
И это был уже совсем другой человек. Вётлы он больше не поджигал. Жрал самогон, шатался по деревне, похваляясь перед девками срамными наколками и золотым зубом, что справил себе в Городе. А потом…
Потом сел Колька за групповое же изнасилование семиклассницы.
Э-э, да что говорить! Выветривался из Коня дух крепости, мужицкий дух! Да разве видано было такое в Коне - в Коне! - о котором с завистью и почтением говорили во всем районе - чтобы тащился средь белого дня, шатаясь и падая, пьяный тракторист и ругался с путающимися под ногами курами! Разве могло быть, чтобы парни при стариках матюкались! А дурдом этот, будь он неладен, как в насмешку открытый в Красавке! Уж не раз слышал Соколов, что полушутя-полувсерьез завидуют коньковские красавкинским. Дуракам, дуракам завидуют! Что живут те побогаче и едят посытнее.
Да веровал бы Соколов в Бога, поднял бы к небу глаза и закричал:
- Благодарю Тебя, Господи, за щедрость Твою! Благодарю за место это на земле, краше которого в мире нет!
Красный Конь! Чудо какое…
По вечерам туманы - ножом режь и вместо киселя ешь. Посадки березовые, рукотворные, на пятнадцать, на двадцать километров, кругами вдоль полей, чтоб овраги на них не посягали, чтоб снег всю зиму до весны пуховым покрывалом лежал. А грибов в этих посадках! И белые, и подберезовики, и сыроежки веселые, разноцветные, крепкие, хрусткие, как яблоки. А уж самих яблок в школьном саду рождалось иной год столько, что машинами возили - в Малютов, на станцию. Там проводницы скупали и - в Город, в Москву. И землянику ведрами, и костянику. Нате, городские, столичные! Берите от щедрот наших, не жалко!
А картошечка какая урождалась на черных, жирных коньковских огородах! А свекла, морква, капуста!
А девки? Ох-ох-о! Уж и мужики пить много стали, и бабы распустились, аборт за абортом делая. Но если родилась девочка, не сомневайся: красавицей вырастет такой… такой… ах ты, бес тебя в ребро! Видно, и тут коньковская земля способствовала. Все, что рождалось на ней и к родам готовилось, было ярче, и сочнее, и крупнее, чем в Красавке, не говоря уж о Крестах. Словно бросил Господь горсть земли самой лучшей, самой жирной, самой черноземной на Краснодар, на Украину. А рука Его возьми и дрогни. И попала часть той лучшей землицы на Красный Конь. Надо бы подобрать, да лень. Махнул Бог рукой:
- Пускай остается!
Соколов вздохнул.
Зачем он пришел сюда не в срок, не на Покров, как обычно? Последнее время неможилось ему. Сердце тянуло, покалывало, голова болела, и в сон клонило все чаще. Только дело не в этом. Сколько же лет прошло? Но и сейчас помнит Соколов тот нежданный приезд Недошивина.
Мальчик жил у них два года. Прасковья души в нем не чаяла и расцвела вся, помолодела. Как молодая мать стала. Не оттого ли и любовь меж ними с такой новой силой вспыхнула, какой они прежде не знали никогда. Не любовь, а - страсть! Правда, Ваня был упрямый, застенчивый, ни с кем из мальчишек во дворе не сошелся, всех держал на расстоянии и чуть что - драться! Но самое неприятное - случались с ним нервные обмороки, когда закатывались глаза и падал без чувств с мертвым лицом. Обращались к врачам. Те плечами пожимали да бром прописывали.
- Мальчика надо спрятать, - с порога заявил Недошивин. - Рябов что-то подозревает. Ивану грозит опасность.
И повернул разговор так, что, дескать, он сейчас забирает ребенка с собой и прячет его в надежном месте.
- Где? - уточнил Соколов.
- За границей. В Америке. Его доставит туда надежный человек.
- Не суетись, - сказал Соколов. Выставил Прасковью на кухню и усадил Недошивина на диван. - Прежде чем мальчика забрать, расскажи-ка ты мне, мил человек, как ты мать его сначала изнасиловал, а потом убил.
Глаза Недошивина сделались холодными.
- Браво, капитан! - сказал он.
- Не актерствуй, - брезгливо буркнул Соколов. - Гнеушев из тебя, прямо скажем, хреновый получается.
- Я тебя, Платон, кончить тогда хотел, - продолжал капитан, глядя Недошивину прямо в глаза. - Думал, заберу мальчика, отвезу его Прасковье - и назад в Москву. Вызову тебя на то же место, где мы с тобой встречались, и - пулю в лоб, с наслаждением!
- Передумали?
- Прасковью пожалел. Больно много, подумал я, в этой истории женщин страдает.
- Напрасно, - сказал Недошивин. - Сделайте это теперь, пока не поздно. Так и мне лучше.
И он протянул Соколову свой "макаров".
- Пошел ты! - брезгливо сказал капитан. - Не в театре. Говори, как у тебя с Лизой было?
- Тот Новый год, - начал Недошивин, - я собирался встречать с Барским и Оборотовым в вашем пансионате. Палисадов обещал райские условия, сервис на высшем уровне и девочек. Последнее меня лично не интересовало. Но очень интересовало Барского и Оборотова.
- А ты, значит, святой?
- Я, Максим Максимович, вроде священника по этой части. Цель, к которой готовит меня генерал Рябов, исключает сексуальные связи со случайными женщинами. Даже мимолетные, не говоря о долгосрочных. Впрочем, я могу жениться - на надежной, проверенной органами женщине. Но этот вариант не устраивает меня. Это не женитьба, а случка служебных собак.
- Бедненький! - насмешливо сказал Соколов.
- Вам смешно? А между прочим, мне это непросто дается. С раннего детства я ужасно влюбчивый. Влюблялся в детском доме во всех девчонок подряд. И потом, в армии, вузе.
- Понял, - усмехнулся Соколов. - Ты сексуальный маньяк. И как тебя в органы допустили - не понимаю.
- Я не маньяк, - возразил Недошивин. - Я советовался с психиатром, и он сказал, что просто есть люди с повышенной влюбчивостью. Причем влюбляются они не страстно, а нежно. С желанием всю жизнь любить и ограждать любимого человека от жизненных трудностей. Это в них материнское, что ли. Кстати, из них получаются отличные мужья и отцы.
- Вроде тебя. Понял!
- Ничего вы не поняли! Вы думаете, это я соблазнил Лизу? Это она меня соблазнила.
- Уже пла́чу.
- Накануне отъезда в Малютов Рябов вдруг спустил мне срочное задание. Я должен был завербовать сотрудника одной крупной фирмы, работавшей на французскую оборонку…
- Завербовал?
- Легко. Но на всякий случай я взял с собой один секретный психотропный препарат. Он мгновенно подавляет волю человека, делает его абсолютно зависимым от собеседника. Достаточно нескольких капель, и человек становится рабом, машиной для исполнения чужих желаний. Но самое главное - на следующий день он не помнит ничего. Но мой клиент сдался быстро без всякого препарата. И тогда…
- Ты поехал в Малютов?
- Перед заданием Рябов сказал, что если я освобожусь до новогодней ночи, он будет рад видеть меня у себя. Он и его дочка Полина. Я когда-то любил ее и делал ей предложение. Она мне отказала, и Рябов об этом очень жалел. Теперь он решил всё переиграть…
- Вот старый греховодник! - с каким-то невольным восхищением поразился Соколов. - Собственную замужнюю дочь в постель к сотруднику подкладывает!
- Я не пошел к Рябовым. Я узнал, что есть ночной поезд в Малютов и помчался на вокзал. Через три часа я уже был в пансионате.
- Быстро! В незнакомом-то месте.
- Максим Максимыч! Меня ведь когда-то готовили и по диверсионной части. Ведомство Рябова - универсальное, в нем работают особые люди. Я отыскал бы ваш пансионат даже в пустыне Гоби.
- Ну-ну.
- Барский, Оборотов и Палисадов были в охотничьем домике в лесу рядом с пансионатом. Я заглянул в окно. Спиной ко мне сидела девушка. Меня поразила ее коса, толстая, каштановая, настоящая русская коса! Все девицы тогда помешались на шиньонах. Но Лиза… Вы поняли, что это была Лиза?
- Нетрудно догадаться.
- И еще меня удивил ее стан. Высокий и стройный. Была в ней какая-то особенная гордая стать.
- Ты вот что, майор, - мрачно оборвал его Соколов. - Ты опускай эти детали.
- Нельзя! - вскричал Недошивин, вскочил с дивана и стал нервно ходить по комнате. - В этой истории важна каждая мелочь. Точно дьявол все подгадал и сложил в идеальном порядке. Потому что фигура девушки являла собой резкий контраст морде Оборотова. Именно - морде! Это нельзя было назвать лицом. Он был не сильно пьян, в отличие от Барского, но вся харя Владлена была пропитана похотью! По-видимому, Лиза что-то говорила, а Оборотов делал вид, что слушает. На самом деле он уже раздевал ее глазами, воображая в немыслимых извращенных позах. О, я знаю вкусы Владлена! Он любит откровенничать со мной по поводу Полины.
- Бедный Рябов!
- Я хотел вернуться на вокзал и встретить Новый год в ожидании утреннего поезда. Но желание согреться, выпить одержало верх. Я постучал и вошел.
Недошивин замолчал.
- Я увидел лицо Лизы, - продолжал он, справившись с внутренним волнением. - Этого я не могу описать. Это было как солнечный удар! Это была не обычная влюбленность, но самая нежная любовь, какая может быть в этой жизни!
- Обошелся бы ты без сантиментов, - сквозь зубы процедил Соколов.
- Мы выпивали. Я был в ударе. Каким-то не известным мне прежде мужским чутьем я догадался, что Лизе я тоже понравился, что из нас четверых она выбрала именно меня. Я подмигнул друзьям и назвался артистом "Мосфильма".
- Угадал, сволочь! Елизавета как раз об артисте мечтала.
- Вот видите! Я уже знал ее мечты, тайные желания! В отличие от Барского с Оборотовым, которые фальшиво нахваливали местные красоты, я говорил только о столице - как она прекрасна ранним утром и каким морем огней заливается по вечерам. Лизонька вся сияла!
- Короче, глушил девку, как рыбу динамитом.
- Но я был искренен! И ничего стыдного даже в мыслях не держал. А вот мои приятели… Оборотов вызвал меня и Барского на крыльцо освежиться. "Мы с Барским, - зашипел он, как индюк, - пять часов обрабатываем эту мартышку (так и сказал!). Она наша. Мы ее хотим разыграть на спичках. А ты, Платон, третий лишний". - "Я не согласен, - возразил Оборотову Барский. - Это не по-мушкетерски. Платон имеет на девушку такие же права, как мы с тобой".
Я послал Оборотова подальше и вернулся к Лизе. Палисадов во время нашего отсутствия усердно ее спаивал. Она была уже очень пьяна.
- От пьяного зачатия уроды рождаются, - напомнил капитан.
- Не перебивайте меня! - вскричал Недошивин. - О дальнейшем вы догадываетесь. Я вылил содержимое пузырька с препаратом в бутылку с шампанским. Это была зверская доза. Через несколько минут все четверо были в моей безграничной власти.
- И она - тоже?
- Я попытался удержать ее. Она и пить-то уже не могла, ей плохо было. Но Палисадов чуть не силой влил в нее полбокала. Впрочем, это было даже лучше. Тогда я еще не знал о побочном действии препарата. Я хотел отправить всех по своим номерам и остаться охранять девушку на случай, если кто-то проснется и протрезвеет. Но тут вбежала любовница Палисадова Катька. Она услышала об этой пьянке и взревновала Палисадова к подруге. Это была опасная ситуация! Любое ее случайное слово могло стать руководящим для всех четверых. Крикни она, например: "Убила бы тебя!" - и кто-то из мужчин, да хотя бы и Палисадов, запросто мог убить Лизу. Причем остановить его было бы невозможно. В этом состоянии внушаемый становится дьявольски хитер, изворотлив и физически силен.
- Дела… - покачал головой Соколов.
- Пришлось нейтрализовать Катю специальным приемом, а потом тоже нагрузить ее шампанским.