- Да за что, о Господи?! - чуть не плакал Петр Иванович.
Джон подошел к Чикомасову и посмотрел прямо в глаза.
- Как?! Вы не поняли такой очевидной истины?! Всё, что произошло, произошло только из-за меня одного!
- Что - всё? - опешил Петр Иванович.
- Да всё, решительно всё! И смерть матери, и убийство Соколова, и даже революция эта.
- Вы бредите, Джон! Положим, я готов допустить, что убийство вашей матери косвенно - я подчеркиваю: косвенно! - связано с вашим появлением на свет. Но Максим Максимыч?
- И Максима Максимыча убили из-за меня. К этому причастен Вирский. Я не только знаю господина Вирского, но и являюсь его агентом.
Чикомасов стал мрачнее тучи.
- Теперь я понял, куда пропал Тихон Иванович.
- Старичок просто сбежал, - захихикал Джон. - Он боится Вирского, как и вы. И правильно делает! Я рассказал о Вирском Вострикову, и Аркадий Петрович поехал в Москву добиваться его ареста и запрета общины "Голуби Ноя". Но у него ничего не выйдет. Вирский ему не по зубам. За Вирским стоит Палисадов, а за Палисадовым…
- Вы слишком хорошо осведомлены, - нахмурился Чикомасов.
- Потому что я принадлежу к Мировому Братству, в котором состоит и Вирский, но в более высокой степени посвящения. В Москву меня отправили под начальство Вирского. Тот послал меня в Малютов с заданием к Ивантеру.
- Ах, Мишка! - гневно вскричал священник.
- Вирский ненавидит вас, Соколова, Малютов, всю Россию. Он хотел использовать меня в своих темных делах и боялся, что Соколов ему помешает. Вот его и убили.
- Постойте, - неожиданно улыбнулся Петр Иванович. - Вот вы сказали, что Вирский ненавидит Россию. Но вы?
- Тут другое дело, - упрямо возразил Джон. - Вирский ненавидит весь мир, всё человечество. Его задача - ввергнуть этот мир в пучину зла, ненависти, страдания и потом посмеяться над всем. Он начал с России, потому что здесь у него легче получается. Но Вирский оставил след и в Америке. Вы читали о массовых ритуальных самоубийствах в Оклахоме?
- Да, что-то такое читал, - испуганно сказал Петр Иванович.
- Ты бы, голубчик, прежде чем мир спасать, со своей девочкой разобрался, - раздался спокойный, уверенный женский голос.
Они обернулись и увидели в дверях, ведущих в спальную комнату, Анастасию Ивановну. Джона поразил ее взгляд, чистый, мудрый. Это была не придурковатая Настюшка. Это была властная хозяйка дома, которая смела говорить мужчинам, что им делать.
- С Асей сперва разберись, - повторила она. - Девчонка она дерзкая, а душа у нее голубиная. Такие чаще всего и попадают в сети лукавого. Ох, боюсь я за нее, Джонушка!
- Постой, Настенька, - удивленно спросил Чикомасов. - Ты откуда знаешь, что с Асей?
- Записку она Джону оставила.
- И ты ее прочитала?!
- А ты меня не стыди! - возразила попадья. - Что вы, мужики, понимаете в женских чувствах!
"Прощай, американец! - прочитал Джон. - Я думала, ты чел, а ты полное чмо! Бросил меня одну! И не пытайся искать меня в Москве! Еду к тетке в Кронштадт. Она там директор Дворца пионеров, ее все знают. А тебя туда не пустят, потому что ты иностранец. Прощай навеки! Не твоя Ася".
Половинкин зашелся от внутреннего смеха.
- Ничего смешного! - возмутилась попадья.
- Ничего не понимаю! - Петр Иванович пожал плечами.
- Что тут понимать? - продолжал смеяться Половинкин. - Смысл простой. Поехала к тетке в Кронштадт. Жду тебя с нетерпением. Найти меня просто, потому что тетю мою там все знают. Но учти: Кронштадт - город режимный, и чтобы попасть в него, нужно разрешение.
- Ну слава Богу! - воскликнула попадья. - Не совсем ты еще стал мужиком!
- Еду в Кронштадт! - сказал Половинкин.
- Молодец! - одобрили его поп и попадья.
Глава семнадцатая
Человек-обезьяна
В Кронштадте стояла противоестественная жара. Корчмарев остался в машине, сказав, что будет ждать Джона с Асей сколько нужно, но до ночи неплохо бы выбраться из города.
- Тетка девочки живет напротив Обводного канала, - со знанием места доложил он, - где сейчас Ленин стоит. А до революции там был Андреевский собор, в котором служил знаменитый Иоанн Кронштадтский. Его недавно церковь святым признала.
Джон испытывал к Корчмареву бесконечную признательность. Во-первых, он вызвался отвезти Джона в Ленинград, во-вторых, по дороге он прочитал Джону целую лекцию о Кронштадте, его истории, его, как выразился Семен Петрович, "героях и мучениках". И Джон, сперва думавший только об Асе, с нараставшим интересом вслушивался в эту речь, из шутливой сделавшуюся строгой, взволнованной и вдохновенной. Не глядя на Джона и ни на секунду не отвлекаясь от дороги (водил он мастерски, но осторожно), Корчмарев рассказал о шведском острове, который зимой дерзко, с одной ротой солдат, захватил фаворит царя Петра Меншиков. Шведы позорно бежали, бросив на костре котелок с кашей, которую наши солдаты с удовольствием съели. В честь этого котла остров и назвали Котлин.
И хотя Корчмарев предупредил, что это лишь легенда, история поразила воображение Джона. Он представил себя среди солдат, греющихся возле дарованного судьбой костра с котелком, полным горячей каши.
- Что за острова? - спохватился он, потому что, замечтавшись, не расслышал Корчмарева. Они ехали по искусственной, созданной для защиты от наводнений дамбе.
- Их насыпали по указу Петра, - объяснил Корчмарев. - Зимой подвозили на санях песок с камнями и обрубали лед вокруг саней.
- Опасно, - поежился Половинкин.
- Да, много людишек погибло, - согласился Семен Петрович. - А что было делать? Как лед сходил, так шведские корабли закрывали морской выход в Балтику. А для чего тогда Петербург строили? Вот насыпали эти острова на расстоянии двух пушечных выстрелов друг от друга. Шведы один раз сунулись, потеряли чуть не половину флота и сразу угомонились.
Эта история уже не понравилась Джону. Про котел была лучше, теплее. А когда Корчмарев рассказал ему о Кронштадтском мятеже, Половинкин возмутился.
- Вот за что я не люблю Россию! - вскричал он. - Как вы можете жить с такой историей? Семнадцать тысяч русских рабочих пришли по льду и вырезали одиннадцать тысяч русских матросов! Только не повторяйте мне глупости о наших неграх и войне Севера с Югом! А кто победил в вашей Гражданской войне?
- Уехала наша Асенька! - с беспокойством на лице говорила Джону Любовь Егоровна Чагина, похожая на жену Ленина Крупскую. - И двух дней, стрекоза, не прожила! Всегда она такая, в отца, в Пашу, брата моего непутевого.
- Куда она могла поехать?
- Позвонил ей кто-то. Разговора я не поняла, но голос звонившего слышала. Вежливый. Господи, с ней что-то случилось?
- Зачем вы отпустили ее? - возмутился Джон, с неприятным для себя отвращением глядя на Любовь Егоровну. - Она ведь несовершеннолетняя!
- Да, - вздохнула "Крупская". - Асенька сказала, что сбежала с каким-то парнем, а тот ее бросил.
- Да не бросал я ее!
- Так это вы? - смиренно продолжала Чагина. - А знаете, я верю вам. Она, наверное, сама от вас сбежала… Хотите чаю с медом и малиной?
- Хочу, - сказал Джон, почувствовав, что его покидают силы. Чикомасов был прав: за последние несколько дней случилось слишком много событий. - Можно, я позову еще одного человека? Он во дворе меня дожидается.
- Как во дворе? - со священным ужасом воскликнула Любовь Егоровна. - Вы бросили своего товарища во дворе?!
- Он в машине сидит, - улыбнулся Джон, и Чагина вдруг показалась ему вполне симпатичной старушкой.
- В машине?! - еще больше ужаснулась "Крупская". - Вот что, молодой человек! Не знаю, как у вас в Москве, а у нас, коренных ленинградцев, так не принято! Немедленно зовите своего товарища, и будем пить чай с малиновым и брусничным вареньем.
За чаем Корчмарев с Любовью Егоровной быстро нашли общий язык. Некоторое время они шутливо перебранивались, как "старый москвич" и "коренная ленинградка". Потом горячо заспорили о Кронштадте, в который оба были пламенно влюблены.
- Вы, москвичи, - с возмущением говорила "Крупская", - когда приезжаете в Ленинград, мчитесь в Петергоф, в Царское Село. "Ах, дворцы, ах, фонтаны, ах, русский Версаль!" Вам фальшивой красоты подавай! Вы не чувствуете строгого великолепия Кронштадта, основанного на радости добровольного подчинения.
- Вы не правы, Любовь Егоровна, - возразил Корчмарев, по-домашнему прихлебывая чай из блюдечка. - Вот я коренной москвич, но когда бываю в Питере, первым делом отправляюсь в Кронштадт. И не только потому, что у меня здесь живет брат. Я заболел этим городом, по-настоящему заболел! Кто не видел Кронштадта, его фортов, береговых укреплений, кораблей на рейде, морских офицеров с их культурой какой-то особенной, никогда не поймет Петербурга и не проникнется величием мыслей Петра. Будет думать, что какой-то царь-деспот построил на болоте столицу в подражание Европе и угробил при этом множество народу. Так и думают наши московские русопяты.
- А вы? - "Крупская" хитро сощурилась.
- Обижаете, Любовь Егоровна!
- А убитых рабочих и матросов где похоронили? - удалось втиснуться в разговор Джону.
- Вы имеете в виду Кронштадтский мятеж девятнадцатого года? - поняла его "Крупская". - Наверное, вы тоже, как часть нашей интеллигенции, считаете, что жестокость была неоправданной? Но знаете ли вы, юный гуманист, что когда красные отряды по весеннему ненадежному льду шли штурмовать предавший революцию Кронштадт, английская и французская эскадры уже стояли в ожидании на рейде.
- И все дело Петра полетело бы к чертям собачьим, - продолжил Корчмарев.
- Именно так! - воинственно поддержала его "Крупская".
Зазвонил телефон.
- Это вас, - с удивлением сказала Чагина. - По-моему, это звонит тот самый мужчина, который говорил вчера с Асей.
С нехорошим предчувствием Джон поднес трубку к уху.
- Как настроение, юноша? - развязно спросила трубка сладеньким голосом Вирского. - Можешь спокойно говорить? Но учти, если твой сексот находится рядом, в твоих же интересах отложить этот разговор.
- Нет, - соврал Половинкин, бросив взгляд на Семена Петровича. - Кроме Любови Егоровны здесь нет никого.
- Ты уже догадался, гаденыш, что твоя Ася у меня?
- Родион Родионович, - прошептал Джон, сильно прижав трубку к уху, - что вы делаете? Ведь это похищение несовершеннолетней! Вы знаете, что вам за это будет?
- Мы не в Америке, дружок! - неожиданно ласково сказал Вирский. - Кстати, предупреждаю, если ты надумаешь отправиться или просто обратиться в американское посольство с информацией обо мне, бедная девочка тебе этого не простит.
- Вы не блефуете? - спросил Джон.
Из трубки послышался плеск воды.
- Джончик! - беззаботным голоском прощебетала Ася. Похоже, она была навеселе. - Ты все-таки приехал в Кронштадт, любимый? Я знала! Ты меня прости, что я так с тобой поступила. Должна же я была тебя проверить!
- Что ты там делаешь? - зашипел Половинкин. - Ты что, в ванной моешься?
- Как ты догадался? - удивилась Ася. Язык ее заплетался. - Ты меня чувствуешь, да? Постой! Дай я попробую угадать, что ты делаешь. Ты сидишь в кресле. У тебя сердитое лицо…
- Дура! - вне себя заорал Половинкин. И потом зашептал, как можно тише:
- Асенька, родная! Ты в большой опасности! Этот человек - исчадие ада! Когда он выйдет… куда-нибудь… вызывай милицию!
Плеск воды в трубке стих.
- Напрасно ты так, миленький! - вкрадчиво заговорил Вирский. - Девочка все равно ничего не понимает. Что я ей скажу, то она и делает. И даже думает… хи-хи! Вот скажу ей, что ты грязный подонок и пытался ее в Малютове изнасиловать, да не один, а вместе с попом и старцем, она позвонит в милицию и накатает на тебя с Чикомасовым "телегу". Пока суть да дело, следствие, то-сё, меня уж след простыл! Ты меня хорошо понял, волчонок? Мне осталось всего месяц-другой, чтобы дело свое закончить, и ты, мой мальчик, дяденьке не мешай. Ты дяденьке, наоборот, помоги!
- Что вы с ней сделали?
- Ничего особенного. Никаких инъекций. Восточные травы. Она девочка очень внушаемая.
- Ты грязный преступный старик, - выдохнул Половинкин. - Если ты что-нибудь сделаешь с ней…
- Хи-хи! - засмеялся Вирский, будто Джон поднял долгожданную и самую любимую его тему. - Не волнуйся! Ничего особенного я себе не позволил. Не хочется мне на старости лет дефлорацией себя утруждать. Но брызнуть в лицо спящего ангельчика спермой… ах, милый, какое это тонкое наслаждение! Ведь твоя Асенька, когда не спит, сущий чертенок, а во сне ангел небесный, поверь! Ты видел свою девочку спящей, дружок?
- Я убью тебя! - закричал Джон.
- Вряд ли, - не согласился Вирский. - Во всяком случае, не сейчас. Сейчас ты будешь выполнять все мои распоряжения. Или я продам твою девочку в ближневосточный бордель.
- Что я должен делать?
- Встречаемся в восемь вечера у Медного всадника. Приходи один. Если с тобой придет твой сексот, если я только заподозрю, что он находится рядом, девки своей ты больше не увидишь.
Раздались частые гудки.
- Когда идет автобус на Ленинград? - закричал Джон.
- Я отвезу тебя, - предложил Семен Петрович.
- Не надо, - резко возразил Джон.
И вдруг затопал на Корчмарева ногами.
- Отстаньте! Отвяжитесь! Пошли к черту! Все! Вы! Любовь Егоровна! Барский! Чикомасов! И дети! И папаша мой неизвестный! Теперь всё буду делать один!
- Бунт? - прищурился Корчмарев. - Кронштадтский мятеж? Ну, поступай, как знаешь, парень…
Медный всадник, о котором он слышал много восторженных слов от их соседа в Питсбурге, бывшего деникинского генерала, не понравился Джону. Он не понял, что такого особенного в конной статуе русского царя. Смутил непомерно огромный хвост лошади, похожий на сноп сена. Неприятной показалась и осанка всадника, горделиво-вызывающая. Джон представил себе на этом коне Геннадия Воробьева, и ему стало ужасно смешно.
Нищий старик, от которого за несколько метров воняло мочой, кругами бродил вокруг памятника и время от времени, вскидывая седую всклокоченную бороденку чуть ли не выше увенчанной лаврами головы Петра, пронзительно верещал:
- Ужо тебе!
Потом умолкал ненадолго и снова нарезал круги вокруг Всадника, как бы в поисках чего-то. И снова верещал:
- Ужо тебе!
Это повторялось уже не раз, а Вирский всё не появлялся. Джон начинал нервничать. Он чувствовал, что его колотит от страха и ненависти. Но перед кем, к кому? Нет, не только Вирский, весь город был ему неприятен. В нем было много холодной, нечеловеческой красоты. Он принуждал обморочно любоваться собой, надменно глядя глазницами фасадов на бедно одетых людей с усталыми лицами. И этот нищий, тыкающий в основателя Петербурга своей грязной бородой, был в чем-то прав.
- Джон Половинкин, я не ошибаюсь? - неожиданно обратился к нему бомж.
- Да, - обомлел Джон.
- Вам надлежит отправиться на Невский проспект. Пересечете Дворцовую площадь, повернете налево и идите по правой стороне Невского, пока к вам не подойдет следующий связной.
Взгляд старика снова подернулся пленкой безумия.
- Ужо тебе…
На Невском проспекте, напротив Казанского собора, похожего на громадные клещи, к Джону подбежал мальчик с ранцем за спиной.
- Дяденька, вам записка! Дяденька, с вас доллар!
Из записки, нацарапанной печатными буквами на клочке газетной бумаги, следовало, что Вирский ждет его через два часа в некрополе Александро-Невского монастыря.
Некрополь был закрыт на ночь. Джон осторожно потрогал дверь в невысокой каменной стене, на которую указал шустрый проводник, и, убедившись, что дверь заперта, растерянно огляделся. Мальчик исчез. Он стоял один в сгустившемся сумраке, взирая на величественный Александро-Невский собор.
"Что я тут делаю?" - подумал Половинкин и тут услышал, как со скрипом закрываются ворота монастыря.
- Стойте!
- Чего орешь? - спросил его колченогий сторож с "беломориной" в губах. - Американец? Тебя ждут. Ты один?
- Один.
- Кто тебя знает… - ворчал старик, ключом отпирая скрипучую дверь на новое кладбище, где покоились люди искусства и литературы. - Тебя как зовут?
- Джон.
- Ну и всё! - отрезал сторож, будто Джон спорил с ним. - Не болтай лишнего!
Он пропустил Джона в некрополь. Там было темно, сыро, в воздухе веяло чем-то тревожным. Половинкин впервые оказался на ночном кладбище.
- Лети, голубь, - сторож грубо толкнул его в плечо. - Твой любимый тебя дожидается. Пойдешь по этой дорожке, потом направо и упрешься в могилу Петра Ильича Чайковского, царство ему небесное за "Лебединое озеро"! И чтобы, смотрите, тихо там! В кусточках как-нибудь, незаметно. Застукаю на могиле, обоим кости переломаю! Час вам, голуби, даю на всё про всё. Чтоб через час тут как штык!.. Пидарасы, - нарочито громко, чтобы услышал Джон, ворчал он, запирая дверь с наружной стороны. - Труполюбы! Пакость какая, прости Господи!
Половинкин вспомнил слова Славы Крекшина про дискотеку на армянском кладбище, вспомнил пьяного мужичка на скамейке возле офиса Вирского в Москве, тоже обозвавшего его "пидарасом". Стало так гадко и так тошно, что его с мучительным блаженством вырвало на ближайшую могильную ограду. "Федор Михайлович Достоевский" - напрягая зрение, разобрал он на надгробии.
Пошатываясь и зажав ладонями уши, в которых стоял непрерывный, разрывающий перепонки звон, Джон побежал по центральной дорожке к желтому домику.
Вирский вынырнул из кустов внезапно.
- Опаздываете, сэр! Заставили старика мокнуть в кустах. А у меня суставы больные… Нехорошо!
- Почему здесь? - возмущенно спросил его Половинкин. - Знаете, за кого принимает нас сторож?
- За некрофилов, хи-хи! - обрадовался Родион Родионович. - Ну и чудненько! Я, Джонушка, конспиратор с большим стажем. Впрочем, попробую объяснить. Ни одному гэбэшнику не придет в голову, что я назначил вам свидание ночью на кладбище. Во-первых, неизбежны свидетели - тот же сторож. Во-вторых, слишком экзотично, "Том Сойер" какой-то! Но главное - тут ведь западня для меня. Кругом, как вы видите, стены, хотя и невысокие, и бежать мне, в случае засады, будет проблематично.
- Где девушка?
- Ах ты, какой торопыжка! - засуетился Вирский, и Джону показалось, тот нарочно тянет время. - Девушку ему подавай! Ты заслужи! Обидел дядю, племянничек, - проси прощения!
- Какого еще дядю? - с негодованием воскликнул Половинкин. - Какой еще племянник?
- Ну, не родной, но и не седьмая вода на киселе. Я твой дядя, двоюродный брат твоего отца.
- Вы бредите! - вскричал Половинкин.
- Но-но! - строгим голосом сказал Родион Родионович. - Шутки в сторону. Желаешь получить свою Асю, змееныш, пиши, что я продиктую. Вот бумага, ручка и планшет. Я посвечу тебе фонариком.
"Я, Джон Половинкин, находясь в здравом уме и без принуждения со стороны, заявляю, что моим отцом является…" - начал диктовать Вирский, но вдруг остановился. - Нехорошо: "заявляю" и "является". Стилистически некрасиво. Давай лучше так: "…находясь в здравом уме и без принуждения со стороны, заявляю, что мой отец, полковник КГБ Платон Платонович Недошивин, в октябре 1977 года задушил мою мать, Елизавету Васильевну Половинкину, чтобы скрыть факт своего отцовства. Об этом перед смертью мне сообщил капитан милиции в отставке М.М. Соколов…"