Кроме того, вы начинаете соображать, что утверждения вроде торовского возможны лишь при наличии норм поведения общественных и личных, устоявшихся настолько, что любое отклонение от них можно только приветствовать, поскольку оно вносит свежую струю и обеспечивает перемену к лучшему - значит, принимается за аксиому, что основная структура остается неизменной. Только о какой основной структуре можно говорить теперь? Люди обычно подчиняются правилам - но что это означает? Хотя большинство в известной степени придерживается моногамии, так сказать, многие ли найдут какие-то доводы в ее защиту, кроме того, что так удобнее? Да и во всем так же. Ладно, что плохого в подобном утилитаризме? Ровным счетом ничего, кроме того, что в конце концов он обязательно приведет к обществу, где взаимоотношения людей будут покоиться исключительно на деловой основе. Ладно, почему бы и нет? Почему не согласиться с тем, что ваши друзья - это ведра, которыми можно черпать воду из чужих колодцев, что ваша жена - это известное количество половых отправлений, необходимое украшение и к тому же с ней всегда можно поболтать? Так будет проще. Но это омерзительно! К чему может привести подобный утилитаризм - только к той разновидности скотства, которую любят называть нарядным словом "Анархия". Любовь и Анархия? Несовместимо! Со временем Утилитаризм будет все больше полагаться на незыблемость - а что может быть несовместимей с незыблемостью?
Итак, мы возвращаемся к тому, с чего я начал. Я сказал, что не считаю себя пригодным для роли человека, выступающего со всякого рода предложениями. Блям-блям-блям! Это, безусловно, обесценивает мои последующие высказывания. Потому что нельзя говорить в отрыве от себя. Если вы считаете, что нужно что-то делать, то и делайте хотя бы что-то - при условии, конечно, что не нанесете этим ущерба окружающим. Вы должны закалить себя - хотя бы до известной степени, - должны придать себе устойчивость, выработав в себе убеждения, пусть смутные, вроде тех, что раньше поставляло общество, или какие вы сочтете нужным иметь. Кругом вода; единственный способ испробовать ее - это раздеться догола и нырнуть. Правда, в наше время больше пристало плавать в полном одеянии - в наркотическом тумане или укутавшись во всякие выверты для избранных; может, так оно и нужно. Но одна из причин, почему я приехал сюда, - это потому, что я твердо убежден, что так не нужно!
- Какое значение все это может иметь? Допустим, вы разрешите все вопросы - что же тогда останется? Почему вам обязательно нужно оказаться правым?
- Я и сам не знаю.
- Ну хорошо, вы убедитесь, что правы, а дальше что?
- Не знаю. - Слова перестали быть просто словами, они наполнялись значением, он вкладывал в них всю убедительность, на какую был способен. Она должна понять. - Допустим, вы окружены звуками, - громкими звуками. И вам нравится, что они такие громкие; но однажды - только однажды - эти громкие звуки сливаются в нечто вам неведомое - назовем это гармонией. Звуки продолжают грохотать. Вы забываете созвучие. Вы не знаете слова "гармония". А звуки становятся оглушающими, вы начинаете страдать от них - это не ваша выдумка, вы действительно страдаете, впадаете в меланхолию. Но что поделаешь? Звуки грохочут, грохочут. И вот вы вспоминаете ту гармонию. Стараетесь уловить ее. Ничего… Стараетесь вызвать ее. Ищете. Она уже необходима вам - все остальное теряет значение; а они - звуки - по-прежнему грохочут. Вы должны найти то, что потом сможете назвать гармонией. Конец Первой части.
- Понимаю.
Говоря, Ричард не мог усидеть на месте - он не расхаживал по комнате, а стоял у своего кресла, что можно было объяснить желанием пойти и взять с камина сигарету, но временами его начинала бить сильнейшая дрожь - от старания заставить Дженис понять и поверить в то, что он хотел ей сказать. Она подумала даже, что он помолодел, лицо разгорелось, прядь упала на лоб - до чего же сильно было напряжение, охватившее его, она физически ощущала, как оно передается ей. В его глазах - открытых и правдивых - отражалась вся его натура, ищущая, пытливая и в то же время страстная и целеустремленная, и такое обаяние, такая сила исходила от него, каких она до сих пор никогда на себе не испытывала. Ее реплики, вначале саркастические, захлебнулись в потоке его красноречия; чем дольше они говорили - он уже спокойней, смиренней, более отвлеченно, - тем большей нежностью она проникалась к нему. На нее напала блаженная усталость, от которой недалеко до вожделения. Не понимая, что творится с ней, чувствуя лишь сладостную истому в ногах и легкое приятное покалывание под кожей, она закинула руки - медленно-медленно - за голову и слегка сжала себе шею, чувствуя, как напрягается, дразня исподтишка, и выпирает ее грудь.
Оба понизили голос. Теперь говорила она. Он слушал, вжимаясь в кресло, преодолевая себя, сознавая, что находится на грани, которую так легко переступить, но даже сейчас, страстно желая ее, он огромным усилием заставил себя подождать еще, чтобы быть уверенным, чтобы убедиться… а не просто потребовать ее тело в виде расплаты за ею же выказанные чувства. То, как она закинула за голову руки, как поджимала под себя, а потом снова распрямляла ноги, да все ее движения, похожие на тягучие переливы тяжелого шелка, завораживали и манили - но именно эта самозабвенность парализовала все его наступательные планы.
А Дженис вступила в область чувств, прежде ей неведомую. Бдительное око, которое она не спускала с себя, все плотнее смыкалось по мере того, как тесная комнатка убаюкивала ее и настраивала на интимный лад, и она воспринимала это с умиленным удивлением. Еще ни с одним мужчиной не приходилось ей оставаться наедине столько времени без того, чтобы не оказаться под огнем самых беспардонных домогательств. Здесь же она покачивалась, как в колыбели, не ощущая на себе нетерпеливых рук, уйдя в себя и все-таки близкая ему. Словно тонкие стебли подымались в ее душе, - стебли, которые она раньше вытаптывала или игнорировала; как тропические растения, они обвивали ее чувства и льнули к ней, источая все до единого свежее очарование.
- Понимаете ли, я считаю, что думать можно, только если имеешь перед собой конкретную цель, - с расстановкой сказала она. - Если, конечно, вы не собираетесь разрабатывать какую-то отвлеченную теорию, - но даже тут вам надо записать свои мысли и так далее - и думаете вы о том, что вам предстоит сделать. Все остальное - просто барахтанье где-то в серединке.
- Ну, я, конечно, барахтаюсь где-то в серединке, - засмеялся Ричард. Он подумал, что она решила дать ему еще один шанс. - Эх, быть бы мне гражданином развивающейся африканской страны, скидывающим правительства направо и налево; или китайцем с портретом Мао на кармане и культурной революцией, которая ждет моих указаний; или хотя бы даже американцем со всеми его проблемами: энергетикой, сегрегацией, нищетой и дезинтеграцией, о которых так печется весь мир, что я и сам бы кинулся в борьбу - то ли разрушать, то ли строить. Но я всего лишь англичанин - средних умственных способностей, средних дарований, с грехом пополам ковыляющий по жизни. Так вот, если я не примыкаю ни к одной из мировых полярностей - чего я не собираюсь делать, - что может быть лучше, чем брести в середине ручья и пытаться выяснить, нельзя ли как-нибудь поплыть? А я знаю, что плыть мне хочется. Это-то я знаю.
- И все это отнюдь не ново, - сказала она, - вот уж сто лет, а то и больше находятся люди, которым их общество кажется ненастоящим. Отговорки, и больше ничего.
- У меня уходит почва из-под ног. Знаю, что это не ново. Но… последний раунд. Столько было пересмотрено в конце прошлого столетия и начале этого - в отношении мыслей, понятий, поведения, общественного устройства и искусства, - что люди, которые провернули все это, представляются нам теперь какими-то новейшими Древними и, следовательно, непререкаемыми авторитетами. Но при всем том, что имело место за эти последние сто лет, основные положения жизни остались неизменными - ну, например, тот факт, что жизнь дается один раз, что слагается она главным образом - я говорю о нашем обществе - из человеческих взаимоотношений, что каждый человек имеет возможность - если ему повезло, как везет большинству из нас тут, - добиться в жизни того, что когда-то называлось "что-то" (прекрасная цель!). Что-то. Как-то. Это осталось неизменным. Изменились знания, обстоятельства, возможности, но ситуация - делать или не делать, что делать и как делать - осталась неизменной. И еще, хотя считается, что все эти вопросы давно разрешены, лично я ничего не разрешил. Я только принял чужие решения, но, пожалуй, хорошо было бы мне и самому кое-что разрешить для себя - и вот вам великая жертва, приезд в этот маленький уютный коттедж, имея за спиной банковский счет на тысячу фунтов стерлингов. Аминь! - Он замолчал. Самое время для следующего хода.
- Мне нужно идти, - сказала Дженис преувеличенно бодро. - Я обещала покормить Паулу в двенадцать. Теперь она спит после этого до самого утра.
- Я доставлю вас домой.
- Доставлю? Вы тоже говорите "доставлю"?
- Да! - Он улыбнулся.
Они пошли по дорожке, совсем темной в эту безлунную ночь. У Эдвина в окне еще горел свет; миссис Джексон крепко спала, хотя одним ухом, без сомнения, зарегистрировала запоздалые шаги; мистер Джексон наслаждался во сне вольной жизнью, тишиной и хороводом красоток из ярких настенных календарей; Эгнис и Уиф давно были в постели. Тихо, только звук их шагов. Дойдя до ее двери, они остановились и некоторое время стояли молча.
Дженис сказала тихонько:
- Мой отец любит говорить: "Уверен, что я прав! Уверен!" Должно быть, и вам хотелось бы с полным основанием сказать то же самое?
- Наверное, так.
Когда ее рука, белевшая в темноте, протянулась к щеколде, он нежно задержал ее и повернул Дженис к себе.
- Я люблю вас, Дженис.
- Да, - голос ее прозвучал сухо. - Да, я знаю.
- Выйдете за меня замуж?
- Не могу. - Ответ прозвучал непоколебимо, твердо. - Не могу!
Он выпустил ее руку и кивнул. Резко повернулся уходить. Она взяла его за руку чуть повыше локтя.
- Не нужно произносить это слово, - ласково сказала она.
- Какое? Люблю?
- Да.
- Нужно, Дженис. - Она почувствовала, как напряглись мускулы на его руке, освобождаясь от ее пальцев. Он говорил медленно, веско, так что ей даже стало страшно: - Вы должны повторять его, пока оно не отпечатается у вас в душе, как тавро.
- Не могу я.
- Спокойной ночи, Дженис!
Она проводила его взглядом. Подождала, пока он не скрылся на дорожке, уводящей к коттеджу, который стоял на отшибе. Поодаль от трех сгрудившихся домиков. Сам по себе.
Его дверь отворилась. Свет, вырвавшись, осветил мокрый забор и исчез.
Глава 16
Ричард явился к ним домой на следующее утро и пригласил Дженис съездить с ним куда-нибудь на весь день. Эгнис понимала, к чему клонится дело, понимала также, что Дженис хочется принять приглашение, и стала уговаривать ее: за Паулой она посмотрит, сегодня суббота и в деревне у нее нет никаких дел.
Они доехали на автобусе до Коккермаута и там пересели на другой, идущий на Кэсвик. Этот автобус был маленький, одноэтажный, похожий на сельскую ратушу на колесах - он подбирал пассажиров, которых кондуктор знал не хуже, чем они знали друг друга. Это сгладило смущение, которое могли испытывать Дженис и Ричард после вчерашнего, вновь оказавшись вдвоем при свете дня. В Кэсвике они зашли в кафе неподалеку от рынка и выпили кофе, а затем не спеша пошли по вымощенным сланцевой плиткой улицам к озеру.
Яркое зимнее солнце белесо просвечивало сквозь реденькие, скользящие по небу облака, пропуская лучи через сплетение оголенных ветвей, наводя глянец на мокрую траву, рассыпая бриллиантовые искры по воде.
Они нашли лодочную станцию, не закрывавшуюся на зиму, - и Ричард нанял большую гребную лодку. Скоро они были уже далеко от берега, и гора Скидоу, к подножью которой лепился городок, встала перед ними во весь свой рост. С непривычки грести было нелегко, холодный ветер обжигал Ричарду лицо. Два-три рыбака удили с лодок рыбу да моторный катер, тарахтя, пенил воду, как заводной кораблик в луже, - а так на озере было совсем пустынно.
Они заговорили, и до того громко звучали их голоса, что пришлось понизить их. Словно они разговаривали, стоя посреди готического собора, где звуки так отчетливы и разносятся так далеко, что каждое слово кажется неоспоримым. Они перешли на шепот, спохватились, рассмеялись и, услышав, как звонко катится по воде их смех, снова зашептали. Отойдя довольно далеко от берега и миновав первый остров, Ричард отпустил весла, чтобы закурить. Дженис захотелось погрести, и, когда они встали, чтобы поменяться местами, плоскодонка опасно накренилась. Она оказалась еще менее опытным гребцом, чем Ричард, и скоро оба были мокры с головы до ног. Ричард сел рядом с ней, и, взявши по веслу, они направили лодку к небольшому причалу, неподалеку от которого стояла гостиница.
Это был один из тех роскошных загородных домов времен королевы Виктории, постройкой которых отдавалась дань любви к природе, что было возможно лишь в эпоху беспощадной эксплуатации. Едва ли в нем прожило более одного поколения первоначальных владельцев. Теперь это была фешенебельная гостиница, жизнь которой в этот тихий сезон совсем замирала бы, если бы не жиденькая кучка давно утративших былую резвость стареньких дам и господ, ценителей красот природы. Дженис и Ричард выпили в баре виски с содовой; огонь, пылавший в большом, набитом углем камине быстро просушил их одежду досуха, и они отправились обедать.
Обеденный зал был невелик - столиков на пятнадцать - и почти пуст. Они уселись в одном из двух огромных, выходивших на озеро эркеров, и к ним подошла медлительная официантка средних лет; она внимательно осмотрела их с ног до головы с таким видом, будто хотела пристыдить за то, что они в свои годы могут позволить себе обедать в гостинице для избранных и не потрудились даже одеться поприличней ради такого случая.
Кормили здесь хорошо, и Ричард ел за троих: овощной суп, лососину, ростбиф с йоркширским пудингом, торт и крем. Дженис попросила себе только лососины, но он убедил ее заказать "фирменный десерт", который оказался фантастическим сооружением из мороженого всех цветов, увенчанным вафлями и плиточками шоколада. Они выпили по три чашки кофе, и, когда наконец закончили обед, столовая совсем опустела; только их официантка стояла в дверях, сердито покашливая и потряхивая подвешенным к поясу блокнотом - так, наверное, позванивает ключами тюремная надзирательница.
В конце концов, жестокосердно подразнив ее своим присутствием еще немного, они вышли, сытые и довольные, в бодрящий день. Пошли прогуляться по лесу неподалеку от озера, встретили там старика, который, поздоровавшись, остановил их и завел длинный разговор о нынешней небывало хорошей погоде и прогнозах на весну. Он был очень стар, сзади из-под полей мягкой фетровой шляпы выбивался клок белых волос; широченный черный шарф, черное пальто, застегнутое от шеи до колен, брызги грязи на черных, начищенных до зеркального блеска ботинках. Прощаясь, он приподнял шляпу, глядя на Дженис, и пошел дальше уже более бодрой походкой, довольный передышкой и еще более довольный тем, что пригляделся к ним как следует, что даст ему возможность подробно рассказывать вечером в холле гостиницы про встреченную "милую молодую пару". Если смотреть снизу через обнаженные ветки, грачи, прочно зацепившиеся чешуйчатыми лапками за верхние сучья деревьев, казались толстобрюхими и тускло-черными. Ричард и Дженис свернули с главной дорожки и спугнули парочку - школьника и школьницу, которые вскочили с травы как ошпаренные и долго провожали их взглядом, встревоженным и неприязненным. Солнце выманило из дупла серую белочку, и они остановились посмотреть, как она перемахнула через тропинку, поцарапала лапками основание ствола, вжалась в него, а затем в несколько прыжков очутилась снова в своем убежище.
Ричард взял Дженис за руку, и они пошли совсем рядом; ей не хватало уверенности, чтобы положить голову ему на плечо, но она легонько касалась его при каждом повороте тропинки, на каждой колдобине.
Наговорившись за обедом, они шли теперь в молчании, и каждый сознавал, что другой высматривает местечко, где можно было бы остановиться и прилечь, однако оба были слишком упрямы и потому ограничивались тем, что исподтишка приценивались к возможностям, которые сулило им папоротниковое ложе. Снова выйдя к озеру, почти к тому месту, где стояла их лодка, они остановились и залюбовались мирным пейзажем, открывшимся их взору, упиваясь красотой озера, рдевшего под лучами заходящего солнца. Тихая нега вокруг. Ни волн, подхлестывающих страхи, ни неприступных скал, которые нужно одолевать во сне, ни безбрежных водных просторов, вселяющих благоговейный ужас, ни непроходимого единообразия, которое хочется изничтожить, - идеальная соразмерность горы и озера, дорог, деревьев, ферм, деревень, островов, облаков, лодок - все на своем месте, все словно с отменным прилежанием вырисовано на холсте этого зимнего дня, навевая воспоминания о каком-то сказочном мире. Дженис прикоснулась щекой к его щеке, и он крепко прижал ее к себе, но этим все и ограничилось. И снова, хотя ему хотелось верить, что своей сдержанностью он обязан музыке и настроению этого дня, хотя был момент, когда он все отдал бы, лишь бы поверить, что способен на это, в глубине души он все время понимал, что дело тут в здравом смысле, подсказывавшем ему, что не следует срывать плодов зря.
Они пошли обратно к лодке.
На многих тернеровских полотнах небо бывает такого промытого воспаленно-красного цвета, так расцвечено резкими контрастными полосами со смело брошенными там и сям белыми и золотистыми мазками, такое на них буйство пылающих закатов и в то же время такая безмятежность, что с трудом верится - неужели природа способна создать нечто подобное? Этот закат подтвердил, что да, способна. Над кромкой озера поднимались черные горы, как поясом разделяя воду и небо. На небе плавно опускающееся кроваво-красное солнце собрало вокруг себя хаотическое нагромождение облаков, то набегающих на него, то разбегающихся прочь, похожих на схваченные морозом океанские волны, тяжелые у основания, воздушно-перистые по краям, насквозь багряные, словно через них солнце вбирало в себя все пламя дня. Но облаков было не так много, и все они клубились вокруг солнца, как песок вокруг армии, идущей через пустыню, остальное же небо было совсем чистое, густо-синее - цвета сапфира чистейшей воды, постепенно переходящего в агатово-черный, и поражало оно не меньше, чем кричаще-рубиновые облака. А само озеро: расколотые жемчужинки на гребнях мелких волн, дальний плес - бирюзовая брошь, и вода, там, где в ней отражалось солнце, - осыпанный рубинами ларец для драгоценностей. И через все это медленно двигалась черная лодка, словно увозя домой последних посетителей отживающего свой век рая.