– Ну, еще я приняла душ и почистила зубы, – сказала она, краснея.
– А соседка не удивилась? – спросил я.
– Нет, я ей сказала, что пойду долг отдавать… – Ольга смущенно вертела в руках свой бумажник.
Потом мы валялись на кровати, в обнимку. И ее рука постепенно, по миллиметру, спускалась под ремень моих джинсов. И она снова говорила, что боится меня, и поэтому не будет открывать глаза…
А вторая вещь случилась в метро. Мы ездили в какой-то странный книжный магазин, совмещенный с кафе. Там можно было есть, пить и покупать книжки. А мы, по замыслу премии "Дебют", должны были там выступать – читать стихи и прозу. А посетители должны были не пить, не есть, не разговаривать, а слушать нас – молодых поэтов и писателей.
Мы зашли с Самаркандовой в этот магазин. Она купила книжку для своего сына, обычную детскую книжку с картинками. А я – большой плакат, на котором были скриншоты из порнографических фильмов: женские лица, ничего кроме лиц.
Нам не хотелось выступать перед жующей публикой. И мы пошли бродить по городу. По тускнеющим улочкам, молчаливым площадям и разгорающимся зябким проспектам. Ольга все время держала меня за руку. Когда она замерзала в своих кедах, посреди московской ледяной слякоти, мы заходили в какой-нибудь "Ростикс" или шмоточный магазин.
И в метро, сидя на деревянной скамеечке, у платформы, она спросила меня:
– А ты приедешь ко мне?
– Что? – спросил я.
– Я не смогу без тебя жить, – сказала она и, нисколько не изменившись в лице, всхлипнула по-детски.
А у меня мороз побежал по коже, и в ушах зашипела артериальная кровь.
Я помолчал минуту и подождал, пока спадет гудящее в голове давление. Потом сказал:
– Ольга, в ближайшие несколько лет я вряд ли смогу к тебе приехать… И вообще, вряд ли…
– Почему? – спросила она, – Это, ведь, так просто. Твоя девушка от тебя ушла. Купить билет и приехать. Сколько он стоит, сто долларов?
Она раздраженно жестикулировала перед собой, в сторону пустых путей. У нее по лицу текли слезинки, хотя казалось, что она абсолютно спокойна.
Я молчал и тяжело думал. Мне казалось, что у нас все так легко с ней, без всяких обязательств, как у меня никогда не было. Это было так, будто я научился летать, а потом проснулся под асфальтовым катком.
– Во-первых, деньги… – сказал я, слушая свистящие удары собственного пульса – Во-вторых… Мне казалось, что мы… Я понимаю, по сценарию подобных связей я должен сказать, что, конечно, приеду скоро… Но я не приеду скоро… И может быть, вообще не приеду…
– Если бы ты сказал, что приедешь скоро, я бы не поверила тебе, – она так же, со спокойным лицом, всхлипнула несколько раз подряд, звонко, будто обиженный щенок, – Потому что так говорить положено. А ты сказал, что нет. Ты не врешь мне… Ты любишь меня?
– Ольга… Я не могу сказать тебе такое. – сказал я, чувствуя, что каток пришел в движение.
– Ну, хоть немного любишь? Ты из-за моих детей, да? Но они хорошие! Саша такой послушный… Он никогда не будет тебе мешать… Ему нужно только сказать… Ты хоть немножко любишь меня?…
А я вспомнил, как она плакала подо мной в постели. Я сказал что-то вроде "замужняя женщина"… Пошутить решил контуженный весельчак… А она дернулась, раскрыла глаза широко-широко и зашептала, приподнявшись к моему лицу, своей скороговоркой:
– А ты знаешь, сколько раз он меня выгонял? Как он меня матами кроет посреди улицы, посреди проспекта, когда я с ребенком за руку? Меня одну, с ребенком. А мне пойти некуда. А он меня… Он меня…
Словам было тесно в ее горле, они толкались и умирали в ней, невысказанные, невыплаканные, как нерожденные дети, не получив имен. И только глаза ширились передо мною, и текли слезами… И я чувствовал себя в ней, на ней, вместе с ее телом, которое дрожало от меня. И я слышал кожей, как стучит ее сердце. И мне было так страшно, будто я держу это сердце в руках.
– Да, – сказал я, вдохнув резиновый воздух метрополитена, – Да, я люблю тебя.
Внутренне я выл, громко, тоскливо и бесконечно.
– А ты приедешь ко мне? – спросила она.
– Да, – сказал я сквозь вой, – Приеду.
– Когда? – спросила она.
– Нескоро, – сказал я, – Года через два-три… или еще больше… К тому времени ты, наверное, уже не будешь меня ждать.
– Я буду ждать, – она смотрела на меня радостно, – Ты понимаешь, я не могу ехать к тебе в Сибирь. У меня же дети. Я буду тебя ждать. Ты точно приедешь?
Я посмотрел в свою душу, перестал выть и сказал:
– Да. Точно. Я обещаю.
Ночью мы снова были вместе. А после всего она уснула у меня на плече. Моментально, не сказав мне ни слова – закрыла глаза и оставила меня одного.
– Ольга… – сказал я вскоре, – Ты мне руку отлежала.
– Я? – вздрогнула она, – Ой, я уснула! Прости меня, пожалуйста! Прости, ну, пожалуйста…
И тут же уснула вновь.
Мы были вместе только две ночи. Всего-то… А воспоминаний… Где-то между этими ночами была церемония награждения в атриуме Пушкинского музея. Лорченков получил первый приз в своей номинации и, радостный, обнимался с нами на сцене. И все сочли, что он получил награду заслуженно. Епихин получил первый приз в малой прозе, и все его возненавидели. Кроме нас, конечно. А он еще умудрился опоздать на поезд в тот вечер, ходил по гостинице взмокший от беготни и растерянный, лохматый, плечистый, беспомощный. Злая казашка-драматург Айя Шакенова, которой не досталось премий, говорила, что это ему наказание за несправедливо полученную премию.
Шакенова и еще пара девчонок-писателей-драматругов-поэтов хотели после награждения пить вино с фантастом Владимиром Ареневым. Тем самым жидконогим козлобородым субъектом, который просил у меня фен. Теперь он просил у меня штопор, не мог вино для девчонок открыть. Я пришел к ним в номер от ждавшей меня Самаркандовой и пальцем вдавил пробку внутрь бутылки. Пить с ними не стал.
Премия "Дебют" подарила нам карманные компьютеры фирмы Хьюлет Паккард, а мне еще дали премию "Голос поколения". Правда, по ошибке мне отправили переводом сразу две премии – мою и лауреата в области поэзии Марианны Гейде. Но с этим я разбирался уже дома.
Мой поезд уходил вечером, а Ольгин ушел утром. Она пропустила поезд, чтобы пробыть этот день со мной. Мы снова ходили по городу, ели слойки, пиццу, мороженое, сидели в кафе. Она все время держала меня за руку, прижималась лицом к моей ладони, целовала пальцы. У меня совсем кончились деньги. Я потратил последние на клубничное мороженое. И все время чувствовал, как идет время, как оно подталкивает меня к выходу с этой сцены.
Ольга была веселая, строила рожицы, рассказывала про сына, про Крым… И только когда звонила своему отцу по телефону, с Киевского вокзала – снова начала плакать, взахлеб, мешая английскую скороговорку с русскими всхлипами. Я понял только, что она повторяла по-английски: "Я так устала. Я так боюсь. Я так устала".
Мы шли ко входу в метро. Я должен был спуститься вниз и уехать, а она – остаться. Я сказал ей у самых ступенек:
– Расставания имеют свойство затягиваться.
И она ответила:
– Хорошо, мы быстро…
Я попросил:
– Обещай, что не будешь плакать.
– Не буду, – сказала она.
И мне стало немного легче. Мне показалось, что она все поняла. Я поцеловал ее. Она повернулась и пошла. Одна, по темной пустой площади, по сырому асфальту в фонарных бликах, по огромному злому городу и по своей длинной неумелой жизни. И я услышал сдавленные, громкие, надрывные всхлипы. Вокруг не было ни души. И стояла странная для Москвы звонкая тишина.
Я повернулся и пошел вниз.
Мне казалось, что я ударил ее ножом.
Поезд набивался битком – людьми, детьми и бытовой техникой. Под Новый Год они ехали на Восток необъятной Родины. В моем купе появилась сначала маленькая белокурая девушка с чемоданчиком, за ней – носатый кавказец с солидным брюшком и задорными интонациями в густом колоритном голосе, и последним – молчаливый мужик средних лет с невероятным количеством коробок и свертков, которыми он умудрился занять каждую свободную щель купе.
Я привычно пух с голоду. Моя совесть, позволявшая мне ложиться в постель с чужими беременными женами, не позволяла просить еды у белокурых девушек, веселых кавказцев и мрачных мужиков. Со временем это дело просекла белокурая девушка и позволила мне есть мед из литровой банки, потому что сама она мед не любила, а ей дали провожавшие родственники. И я несколько раз в день съедал пару больших ложек меда, запивая привычным тряпочным чаем. Это на время приглушало голод, но по самые уши наполнило меня приторной медовой сладостью, так что даже моя слюна становилась густой и сладкой.
Эта девушка ехала из Таджикистана, где служила машинисткой на Пянжской заставе. Она была такой беленькой, потому что боялась таджикского солнца и таджиков.
– Животные… – говорила она про таджиков, и было ясно, что это ни в каком смысле не комплимент, – От них воняет. Когда они видят белую женщину, их начинает трясти. Я без автомата к ним не подойду.
Ее напрягало, что в метре над ней, на верхней полке, лежит кавказец. Она не видела разницы между ним и таджиками. Она хотела, чтобы рядом с ней, под одеялом, лежал длинный твердый автомат – на случай войны с кавказцем.
А кавказец был радостным, он хотел угощать нас водкой, дорогой водкой, хорошей. Но все отказывались, и он, грустнея, пил один. Говорил с печальным акцентом:
– Трое русских отказались пить водку, нерусский пьет водку…
Когда мы оставались с ним вдвоем, он рассказывал мне про свою шашлычную и спрашивал доверительно:
– Как ты думаешь, если сводить ее в ресторан, она мне даст? – кивая на полку белокурой девушки.
– Не знаю, – смеялся я.
А потом я пересказывал его вопросы белокурой девушке, и она, сжимая в руках невидимое цевье, говорила:
– Я ему дам! Я ему так дам… Пусть только полезет.
А мужик с кучей вещей всю дорогу тупо читал газеты. И очень много ел, игнорируя мои голодные взгляды.
Потом пришло спасение. Я решил шикануть на последние деньги – купить мороженого на какой-то станции, в Тюмени, кажется. Накинул куртку, выскочил на дымящийся от мороза перрон и встал в короткую очередь к тетке с коробками мороженого. Вдруг ко мне подошла девушка в черной шубке нараспашку и сказала:
– Привет! Вот, не думала, что мы тут встретимся! Ты откуда?
Я смотрел в знакомое лицо и не мог вспомнить, почему оно знакомо. Она, видимо, сообразила, в чем дело.
– Мы с тобой учились вместе, – сказала она.
И я вспомнил ее. Она была моей однокурсницей, одной из девушек моего друга-однокурсника. Однажды она сидела на лекции впереди меня. И я заметил, что она разглядывает мое лицо в маленькое зеркальце. Не знаю, зачем она это делала…
– Ты есть хочешь? – спросила она.
– Очень, – сказал я, – У меня нет денег.
– А у меня паек, – сказала она, – Там тушенка и лапша. Я такое не ем. Забирай. Я в ментовском купе еду. Ты же знаешь.
– Да, – сказал я, – Зайду непременно.
Она ушла, а я купил мороженого и отошел в сторонку. Мороженое было невкусным. Впрочем, как и тушенка, и лапша, которые я взял у однокурсницы. Лена. Я вспомнил ее имя. Кое-как вспомнил. Сидел в купе и жаловался кавказцу:
– Я тут знакомую девушку встретил. Мне надо к ней пойти, а я не могу вспомнить ее имя.
– Катя, – предлагал мне вариант кавказец, побагровев лицом от очередной рюмки.
– Нет, – говорил я.
– Маша, Надя, Вера, Оля?
– Нет, блин, все не то… Я же учился с ней… Потом она в менты пошла…
Потом вспомнил. Сам, без подсказки. Лена. Милиционер Лена в черной шубке. И эта, беленькая, с девичьей тоской по своему автомату… Одна дала мне желтый сладкий мёд. Вторая – лапшу и тушенку.
Поезд прибыл в шесть утра. Я ждал, пока все выйдут из купе. Прощался со всеми. Кивнул мужику, буркнувшему:
– Пока.
Пожал толстую и сильную руку кавказца. Улыбнулся белокурой пограничнице, за которой в купе пришел с перрона веселый парень в скрипучей от мороза кожаной куртке.
Кинул в спортивную сумку Сэй-Сенагон. Оделся. Вышел. Город встретил меня ледяным черным воздухом и мягким светом фонарей разных оттенков: холодно-голубые, ртутно-белые, медово-желтые, суетливые лучи фар на привокзальной площади, вишневые леденцы стоп-сигналов. Из-под фонарей, из ледяной черноты, повиснув над автомобильной суетой, на меня смотрело одиночество. Пустое. Родное. Бесконечное.
– Меня никто не ждет, – подумал я и представил, как вернусь в комнату, где нет людей, нет вещей, нет даже запаха.
У меня мелькнула мысль занять у кого-нибудь денег и тут же поехать обратно, через Москву, в Киев, к Ольге. Тем более, обещал… Эта мысль вспыхнула очень ярко и высветила совсем другую. У Ольги есть муж, и двое детей от него – мальчик Саша и неизвестная красивая девочка… А я – приключение, которым нечаянно поранилось сердце. Перемежающаяся лихорадка из развлекательных суб-тропиков. Секс на столе с видом на московский универститет. Если я приеду, она испугается до полусмерти. И выберет мужа. Муж, все-таки…
Это все пронеслось в моей голове, пока я шел от вокзала. Передо мной вдруг кто-то встал, мешая пройти. Я поднял глаза. Меня заполняла ватная усталость от всех этих приключений.
– Я же выгнал тебя, – сказал я, – Ты сказала, что на панель пойдешь.
– Я пыталась, – ответила она виновато глядя в обледенелый асфальт, – Но я уже не могу. Это из-за тебя. Я сильно изменилась с тобой. И не могу…
– Я же в пустоту возвращался! – сказал я, – Ты хоть понимаешь, что я сейчас чувствую? В никуда! В пустую комнату! Я все эти десять дней думал, что совсем один!
– Ты не один, – сказала она.
Мы пошли на остановку и сели в полупустую маршрутку, на самые задние сиденья. Я смотрел на улицы и думал, какой красивый этот город. Гораздо меньше и красивее Москвы. Это я думал, чтобы не плакать. Потому что сидел и плакал. И надо было думать о чем-нибудь постороннем, чтобы перестать.
– Ты, хоть, потрахался? – спросила она.
– Да, – сказал я, – Еще как…
– Красивая девушка была? – спросила она, – Как звали?
– Ольга… – сказал я.
– Козел. – сказала она. – Чо ревешь-то?
И отвернулась.
Мы купили недалеко от дома большую бутылку сухого молдавского вина и яблок. И еще тортик. Отметить расставание. Она сказала, что на днях переедет к подружке.
Сидя на полу посреди комнаты, ели торт. Пили вино, кусали сладкие яблоки. Было вкусно. В окне чернело одиночество.
– Ты меня хочешь? – спросила она.
– Да, – сказал я.
Действительно, очень хотел. Сам удивился, что так хочу.
Так она и не переехала к подружке.
А где-то через год, когда мы жили совсем в другом месте, тоже зимой, я пошел за молоком. Мы любили молоко. Мы покупали молоко у одной женщины из частного сектора, на краю города, недалеко от нас. И когда я выходил из ограды ее домика, с полной трехлитровой банкой в сумке, я увидел, что прямо у калитки растет рябина. Ветки ее обледенели. А каждая ягода в шарике прозрачного льда, как в стекле. Говорят, рябина становится сладкой от мороза, подумал я. Сорвал несколько ягод и стал жевать. Сначала ничего не чувствовал зубам и языком, кроме холода. А потом мой рот начал заполняться ледяной пронзительной горечью.
– А все оказалось совсем не так, – подумал я.
Захотел выплюнуть, но почему-то не выплюнул, а продолжал жевать, втягивая в себя убийственную горечь мерзлых ягод. От их сока немело горло. Я сорвал себе целую гроздь. И ел. Я чувствовал, что было бы совсем неправильно жить и не знать этой ледяной горечи.
Когда-нибудь я приеду в теплый, даже зимой, теплый Киев. Сойду с поезда. Среди миллионов чужих людей, говорящих на смешном языке, найду Ольгу. Она испугается до полусмерти, будто я пришел разрушить ее жизнь.
А я скажу ей ртом, полным рябинового сока, из всей моей ледяной нежности, из черного вьюжного одиночества, из смертельной северной тишины – ей, пахнущей нагретым крымским прибоем:
– Прощай. Мы больше никогда не увидимся.
Обниму ее, сжав до самого сердца. И пойду.
Кемерово, 2006
Школа капитанов
– Давай ему морду набьем. – шептались за моей спиной. – Какого… он тут сидит!
– А что, хорошо бы…
– Давай. Вот сейчас он выйдет. И мы за ним…
"Вот, сволочи!" – подумал я, – "Специально, ведь, громко шепчут. Чтобы я слышал".
Я огляделся. Кругом, в полумраке, видны были только напряженные внимательные лица, синхронно двигающие глазами. Стоял сильный одеколонный дух, перебиваемый особым запахом новой одежды. Впереди, на полузакрытой спинами и головами маленькой сцене танцевался танец.
Танцевала Надька, с огромным плюшевым цыпленком в руках. Весело танцевала. Все смотрели. Особенно пацаны. Еще бы! Практически, самая красивая девчонка в школе. Практически, потому что у каждого свой вкус. И кому-то она не казалась симпатичной. Но я был согласен – самая.
Дело происходило в помещении, называемом в нашей школе малопонятным словом "рекреация". Просто большое квадратное помещение, проткнутое насквозь коридором, обшитое деревом и с двумя деревянными колоннами посередине. Когда-то здесь даже проводились уроки физкультуры. Стены разрисованы картинками из жизни иных планет: серьезные космонавты, дикие джунгли, выжженные пустыни и свет далеких звезд. Одну стену занимал космический корабль. На его корпусе выцарапаны традиционные утверждения из трех букв.
Под потолком висят красные и зеленые шарики, которые я же и надувал несколько часов назад. Народ, состоящий, в основном, из школьников старших классов, сидит на поставленных рядами стульчиках и смотрит представление. Представление называется "Мисс Школа".
За окнами черная полярная ночь. Вечер.
В финал тогда вышли две "мисс". Леночка Буряк из одиннадцатого "А", то есть моя одноклассница, и Надя Левченко из одиннадцатого "Б". В жюри сидели учительница истории, директриса, учительница литературы и одна особенная учительница по фамилии Соколова. Все – пожилые тетки. Именно они должны были выбрать самую обаятельную и привлекательную.
Претендентки были совершенно друг на дружку не похожи. Лена – с широченными бедрами, и бюстом, больше чем у любой училки в школе, упитанная, со сложной кудрявой прической, в дорогом красивом платье, коричневом с золотом. Она всегда поджимала пухленькие губки, щурила глаза и славилась необоснованными претензиями на все подряд. Родители ее были заняты в сфере торговли.
Надя была худа, стройна и мускулиста, как молодая породистая лошадь. Поражала всех половозрелых мальчиков красотой чистого голубоглазого лица и длинными ровными ногами с гладкой блестящей кожей. Фигуру имела точеную, с высокой грудью, тонкой талией и круглыми бедрами. Слыла особой несерьезной, любящей посмеяться и погулять в компании. Одета была просто – в голубой топик и мини-юбку. Мама ее работала мелким начальством в системе образования.
Говорили претендентки с одинаковым хохляцким акцентом, выговаривая "шо" вместо "што" и смягчая звук "г".
Конкурс состоял из ряда заранее подготовленных номеров, в которых главную роль исполняли соискательницы титула "Мисс". От каждого класса выдвигалась одна девочка. Как правило, не самая красивая, но самая активная. Так от нас выдвинулась Лена Буряк. Содержание номеров высасывалось из пальца, и поэтому иногда блистало какой-то потусторонней оригинальностью. Например, наша первая сценка, в которой мы должны были представить свою участницу, выглядела следующим образом.