А на следующий день нас погрузили в облезлый Икарус и повезли в подмосковный пансионат Липки. Стекла у Икаруса замерзли до полной непрозрачности. И было очень скучно ехать, чувствовать, что за окном движется пространство, и не видеть его. Я сидел один, в задней части салона. Пытался уснуть. В груди ворочалась тоскливая пустота, а в голове – банальнейшие мысли о том, что от движения вперед я не жду ничего хорошего. Я надеялся, что в Липках меня поселят с нормальным человеком, и я смогу хотя бы спать в тишине. Поселили меня с Лорченковым. Лорченкову тоже было грустно. Он говорил, что это из-за снега, что он не любит снег. В Молдавии не бывает снега. В Молдавии много солнца и домашнего вина. Он много рассказывал про Молдавию. И говорил без всякого акцента.
Самаркандова с Лорченковым ходили плавать в бассейн. Я не ходил с ними. Я стесняюсь пляжей и бассейнов. Я понимаю, что я там нахрен никому не нужен, но все равно стесняюсь. Это у меня со школы. Благодаря моему дедушке-греку, у меня на теле очень рано стали расти волосы. И в нашем школьном бассейне всегда смеялись надо мной из-за этого. Поэтому я не хожу в бассейны.
Они ходили туда по утрам, до завтрака. А позже мы встречались за одним столом, в большой столовой с зеркальными стенами. Я, Епихин, Лорченков и Самаркандова. Мы притаскивали со шведского стола кучу всяких вкусных штук и поедали их. Больше всех съедал Епихин. Он был студентом и редко ел вдоволь в своем Воронеже.
Вокруг обычно ходили поэты и писатели с опухшими лицами – они пили по ночам водку, а за завтраком вяло пили чай и жевали что-нибудь незначительное.
Днем мы сидели на семинарах, где умные дяди и тети из жюри рассуждали малопонятными словами о наших рассказах и стихах. Это были злые дяди и тети. Потому что говорили очень уж категорично, и даже не думали никогда в общении с нами опуститься до нормального человеческого языка. Я в самом начале вякнул что-то пару раз, мне ответили – бессмысленно и иронично. И я заткнулся. Молчал даже, когда обсуждали мою повесть.
Вечерами я, Епихин, Самаркандова и Лорченков встречались в зимнем саду, за круглыми столиками, или у кого-нибудь в номере. В зимнем саду мы заказывали пиво в больших кружках из гладкого стекла. А если решали собраться в номере – шли в деревню Липки, и покупали пиво в пластмассовых бутылках.
Мы никогда не говорили о литературе. Это казалось таким глупым. Мы как будто были в отпуске, а литература была нашей работой. Мы придумали, что каждому в нашей компании нужно что-нибудь запретить. Самаркандовой мы запретили выпивать больше двух стаканов пива, потому что она была беременной, и есть курицу – потому что на курицу у нее была аллергия. Епихину запретили говорить о Толстом. Лорченкову запретили грустить. А мне запретили молчать.
Как-то вечером, уже после пива, я вышел в зимний сад и увидел там за столиком Самаркандову. Она просто сидела, и, кажется, собиралась уходить. Я сел к ней за столик, мне было грустно и хотелось поговорить о ерунде.
– Ольга, – спросил я, чтобы как-то начать разговор – А во сколько лет ты лишилась девственности?
– В шестнадцать, – ответила она.
И долго рассказывала про Англию, где всё это произошло, и где она училась в школе, и жила в общежитии для девочек. И как ей на какой-то "пати" знакомый молодой англичанин с развязными манерами сказал нечто вроде "летс фак", и она ответила "Йес".
– Тебе понравилось? – спросил я.
– Да, – ответила она.
Я не чувствовал ничего неприличного в таком рассказе. Когда "Йес" означает, что девушка непрочь – это же просто из другой жизни, из параллельной вселенной. И Алеша Ивлев может заглянуть в эту вселенную с помощью методов высшей математики и буйного воображения. И увидит там вместо живых людей – информацию в машинных кодах.
Потом я посмотрел ей на живот.
– У тебя будет девочка, – сказал я, потому что вдруг понял, что у нее будет девочка.
– Ты что, я еще не знаю, – смутилась Ольга.
– Девочка, – сказал я, – Очень красивая.
А потом меня понесло, как меня часто несет в присутствии девушек, на какие-то философские темы. Она стала спорить со мной насчет механизмов восприятия. А я сказал ей, что ее разум постоянно вспоминает только что прошедший момент. И поэтому она живет не в настоящем, как ей кажется, а в прошлом. Пусть в очень близком, но всегда в прошлом.
– А что же делать? – спросила она.
– Нужно ощутить собственную смерть, как будто она стоит у тебя за плечом и готова дотронуться до тебя.
– Как дотронуться? – спросила Ольга.
– Вот так, – сказал я и провел пальцами по ее плечу, стараясь передать ощущение смерти.
Она задрожала плечами и сказала на резком выдохе:
– Ой, Господи…
– Вот, – сказал я с умным видом, – Сейчас ты на какое-то мгновение оказалась в настоящем.
А потом мне стало стыдно за весь этот глупый цирк. Я пожелал ей спокойной ночи, встал и ушел. На выходе из зимнего сада я обернулся. Она сидела за столиком в той же позе, только склонила голову, будто устала.
Следующий вечер был последним для нас в пансионате. Все писатели и поэты собрались в одном люксовом номере, объявили вечер стихов, и стали пить водку. Я выпил пару рюмок и пошел в зимний сад – грустить. Там уже сидели Епихин и Самаркандова. Перед ними стояли кружки с пивом, и Епихин, развалясь в кресле, с выражением читал Есенина. Так как рассказывать о Толстом ему было запрещено, он перешел на поэтов.
– Сейчас я вам прочитаю свое любимое из Есенина, – сказал Епихин и прочитал короткий стишок про опавшие листья.
– Ну, и как вам? – спросил он.
– Как-то не очень, – сказал я смущенно, – Наверное, это из очень раннего.
– Да, – сказал Епихин грустно, – Я вас обманул. Это мое стихотворение…
Мы посмеялись, а потом стали читать с Епихиным вперемежку все подряд – свое, из классиков, из друзей. Самаркандова просто сидела и слушала, откинувшись в кресле и вытянув ноги на стул. Иногда смеялась или коротко комментировала. Я прочитал все свои стихи, когда к нам подсел член жюри Леонид Костюков, тощий и бородатый. Ему очень нравилась проза Епихина, а про мою повесть он сказал: "Хорошая книжка, но читать бы не стал". Костюков принялся декламировать неплохие стихи и почему-то поругивать Маяковского. А мне стало вдруг сонливо, я попрощался со всеми и пошел спать.
В номере было пусто. Только я собрался раздеться, как в дверь постучали. Я открыл. Вошла Самаркандова.
Она села на мою кровать, посмотрела на меня странно, будто думала о какой-то неприличной тайне, и сказала с такими же странными интонациями:
– Ну, давай… Рассказывай, кому ты написал все эти красивые стихи.
– Никому… – сказал я, – А что?
Она засмеялась:
– Да, мне скучно стало там, с ними… Ты написал эти стихи для какой-то женщины. И вообще, я тебя ревную.
У меня в голове тоже стало как-то странно.
– Давно? – спросил я.
– Со вчерашнего дня, – сказала Самаркандова, – Ты вчера стоял в очереди за пивом, у ларька, а перед тобой стояла иркутская поэтесса Шерстобоева. Я посмотрела на вас. Вы просто стояли, и ты ей что-то сказал. И это было как секс…
– Я спросил, сколько пиво стоит… – сказал я.
– Да, какая разница, – сказала Самаркандова, – Я же вижу, что вы друг другу нравитесь. Она красивая… Почему бы вам…
– Сказать ей "летс фак"? – удивился я, – Она не ответит мне "Йес"!
– Почему? – искренне поинтересовалась Самаркандова.
– Я не настолько владею английским, и может быть поэтому девушки не говорят мне таких вещей.
– Откуда же у тебя берутся девушки? – Самаркандова была ехидной и продолжала смотреть на меня чуть искоса, будто не верила.
– Ниоткуда. – сказал я. – Так, случайно если… Их у меня было-то всего две. Я даже целоваться не умею.
– Всего две? Странно, – она действительно была удивлена, – А почему ты не умеешь целоваться?
– Не знаю, – сказал я резко и встал с постели, – Губы дрожат.
Мы помолчали несколько секунд. Я стоял и смотрел в стенку. И видел краем глаза, что Ольга смотрит на меня. Мне было непонятно и неуютно, и по лицу начала бегать мерзкая дрожь. Терпеть не могу таких разговоров.
– Если ты предложишь, – сказала тихо Самаркандова, – Шерстобоева не откажет тебе…
– Потому что она никому не откажет? – спросил я, – Поэтому я ей ничего не предложу! Я не хочу предлагать! Я боюсь! Мне нужна фантастическая ситуация, чтобы девушка сама пришла и сказала, что хочет заняться со мной сексом. Только вот такого со мной не бывает! Какое вообще тебе дело до всего этого?!!
– Нет… – Ольга растерянно помолчала и покачала головой, – Она не откажет именно тебе. Ты ей нравишься…
– Да? – спросил я, сел рядом с Ольгой и агрессивно посмотрел ей прямо в глаза, – А ты бы согласилась заняться со мной сексом?
– Да, – сказала она, и отвела взгляд, – Я очень хочу заняться с тобой сексом… Вчера, возле бара, когда ты говорил про смерть и дотронулся до меня – я чуть не кончила… И мне сейчас кажется, если ты до меня дотронешься…
Я стал смотреть в окно, на заснеженный газон и белые фонари в черном небе. И в моей голове не было ни одного слова. Ольга тоже молчала и не шевелилась у меня за спиной. Так продолжалось минут пять, а потом пришел Лорченков.
– Ребята, – сказал он просяще, – Извините, что мешаю, но я так хочу спать! Я устал!
– Пойдем ко мне, поболтаем! – сказала Ольга весело, взяв меня за рукав свитера.
Ее номер был через несколько шагов по коридору. Там было темно и неубранные кровати. Мы, не зажигая света, сели на Ольгину постель и снова стали молчать. Я хотел что-нибудь сказать, но боялся ляпнуть глупость или грубость.
Она с любопытством посматривала на меня, блестя в темноте глазами. Я чувствовал ее запах от ее постели и запах духов от нее самой. Казалось, будто я погружаюсь в запах, как в теплый прибой… Я встряхнул головой.
– Знаешь, спасибо тебе за то, что ты сказала, – проговорил я, глядя на скомканную постель ее соседки, – Я услышал такие слова первый раз в жизни. Правда, спасибо. Но ты беременная, у тебя есть муж. Поэтому я пойду в свой номер и лягу спать.
Я как-то неловко, деревянным движением, хлопнул ладонью по ее коленке, обтянутой джинсами. Встал и ушел.
Лежа в постели, я полночи смотрел в окно, и только под утро уснул. Просыпался часто – от громких стонов Лорченкова. Утром он рассказал, что ему снился злой медведь. Лорченкова мучила Россия.
На момент отъезда из пансионата "Липки" молодые литераторы уже крепко перегрызлись между собой. Они объединялись в небольшие группки, по одному человеку из каждой номинации, и каждый рассказывал, что реально он лучший и должен получить премию, а его товарищи по номинации – просто бездари. Мы, "крупная проза", были единственной номинацией, которая за эту неделю сдружилась, а не переругалась. Мы всегда вместе сидели за столом, вместе пили пиво по вечерам, и даже в бассейн ходили вместе, только без меня. Епихин (он, правда, был из "малой прозы") за эту неделю отъелся, стал расслабленным, сонным и вальяжным. Лорченков пожелтел лицом и все время пребывал в мрачном настроении – ему не хватало вина и солнца. Самаркандова, несмотря на запрет, съела на обед курицу, и у нее были красные руки из-за аллергии. Она все время улыбалась и болтала – о детях и машинах. Она была автомобилисткой. Имела автомашину "Газель".
А я… Не знаю. Когда мы уезжали, я просто сел в автобус и уставился в окно. На улице была оттепель, и окна не замерзли. Поэты грузили свои чемоданы на задние сиденья автобуса. Зачем поэтам чемоданы?
Рядом со мной села Самаркандова. Я как-то не обратил на это особого внимания. Ну, села и села… А когда автобус поехал, она взяла меня за руку. Я посмотрел на нее, а она смотрела прямо перед собой, в спинку переднего сиденья. Я не знал, что делать. Убирать свою руку было глупо, а сидеть и делать вид, будто ничего не происходит – еще глупее. И я немного сжал ее пальцы, а она – мои. Через пару минут она стала ерзать по сиденью, и я спросил ее:
– Ты чего так ерзаешь?
Она посмотрела на меня взглядом лесного зверька, застигнутого врасплох.
– Так это, – она просто кивнула вниз, на свои бедра, – Тово… Ты сам что-нибудь чувствуешь?
– Я возбуждаюсь, как последняя свинья, – сказал я.
Она продолжала смотреть на меня:
– Леш, а разве так бывает?
– Как? – не понял я.
– Ну, вот, мы просто держимся за руки, и от этого возбуждаемся. Разве бывает так?
Я немного растерялся, подумал и ответил:
– Конечно.
– А разве у тебя так было раньше? – спросила она.
– Да, – сказал я, – Ведь так и должно быть. А у тебя?
– Нет, – она помотала головой, как маленький ребенок, и ее глаза еще больше расширились.
Я улыбнулся. Мне стало так жалко ее, что защипало в груди. Я сильно сжал ее пальцы, и она снова заерзала на сиденье.
А приехав в Москву, мы с Ольгой пошли за слойками. Нам эти слойки понравились еще неделю назад, когда мы первый раз заселялись в гостиницу. Слоечный киоск был совсем рядом. А нам, ведь, была оплачена только гостиница. Еду в Москве мы должны были добывать сами. Лорченков отправился на поиски дешевого кафе. А мы с Самаркандовой сомневались, что в черте Москвы есть дешевые кафе, и как-то независимо друг от друга сошлись на слойках. Тогда, в начале недели, мы ели их у слоечного киоска, стоя в вечерней московской слякоти и глядя по сторонам. А когда мы ехали из "Липок", в автобусе, Ольга предложила купить много слоек и есть их в номере. И еще она предложила купить вина.
– А зачем тебе вино? – спросил я.
– Ну, просто, – сказала она, – Хочется… Посидим, вина попьем…
– А тебе не вредно? – спросил я.
– Нет, что ты! – она даже замахала руками – Наоборот, рекомендуют беременным стаканчик красного вина каждый день!
Мы пошли за вином в супермаркет. Супермаркет был мерзейшим – грязным, с тесными проходами между полками, с кучами картонных коробок на полу. И в нем не работал винный отдел. Мы стояли с Ольгой, смотрели на огороженный специальной лентой винный отдел, и молчали. У нее на лице была растерянность. Я тоже сомневался в том, что именно я сейчас делаю, но почему-то продолжал делать.
– Пойдем, – сказал я, – Поищем магазин.
В полуподвальном магазинчике мы купили бутылку украинского вина "Кадарка". Ольга выбирала сама, сказала, что это хорошее. Потом мы купили слоек.
Вино оказалось плохоньким, хоть она его и хвалила. Она сидела в гостиничном номере на моей постели, как студентка-отличница на экзамене, сжав коленки и глядя перед собой. А я сидел на стуле. Я пил вино, а она – так, иногда подносила стакан к губам. Разговаривать не получалось, потому что я все время вспоминал ее слова, сказанные в пансионате, и то, как она держала меня за руку. А она пыталась что-то рассказывать о своем ребенке, о Крыме, куда так любит ездить, о своем отце, с которым общается только по-английски. Я отчетливо понимал, для чего мы тут сидим…
И я попросил разрешения понюхать ее. Не знаю, как именно я это обосновал. Вроде бы, никак. Просто сказал, что хочу ее понюхать.
– А как это? – спросила она.
Я сел к ней на постель, приблизил лицо почти вплотную к ее шее, слева (она немного отклонила голову и чуть откинулась назад), и понюхал. Ее запаха почти не ощущалось, все перебили холодные резковатые духи.
Я смутился и отсел обратно на стул. Начал рассказывать что-то научно-популярное…
А Ольга сказала:
– Лучше бы ты меня еще раз понюхал.
Я понюхал ее еще раз, но уже не отсаживался на стул, а наоборот, поцеловал в шею. Когда я снимал с нее одежду, она сильно вздрагивала от моих прикосновений.
– Ты чего? – спросил я.
– Твои руки… – сказала она, – Сквозь одежду жгут. Ты, наверное… руками лечить можешь.
Мне стало смешно и почему-то страшно, будто она вдруг стала превращаться в кого-то другого…
Когда она говорила, у нее сбивалось дыхание, и не все слова были понятными.
– Не понимаю, что происходит, – говорила она сквозь свое дыхание, – Ты ведь меня просто касаешься, а я… Раньше я так могла только уже в процессе… Я думала, что это неправда… Я расписывала эти огоньки в своих романах… Огоньки по телу… А сейчас они есть… Я не знала… Как молнии… Как звездочки…
Ее глаза были полуоткрыты и следили за мной. В них плыла дикая муть, которая поднимается с самого дна растревоженных женских чувств.
– А мы будем заниматься сексом? – спросил я шепотом.
– Не знаю, – сказала она, и помотала головой, чтобы я не приставал со всякой фигней, когда ей так хорошо.
Она лежала уже почти совсем голая, в одних трусиках леопардовой раскраски. Эти трусики казались мне такими забавными и жалкими на ее выгибающемся теле.
– Давай, их снимем. – попросил я.
Она снова помотала головой, а потом, будто что-то с трудом вспоминая, сказала:
– Да… Давай их снимем. Снимем их…
Через несколько минут она снова будто вспомнила:
– О, Боже! Мы занимаемся сексом!
В ней так странно сочетались детская робость и практичность опытной женщины. Она сказала мне легко и естественно:
– Я хочу с видом на университет, – подошла к столу, за которым в вечернем окне светился далеким архитектурным призраком МГУ.
И действительно, она смотрела на университет – и стоя возле стола, и лежа на нем с запрокинутой головой. А когда мы направились обратно в постель, она вдруг остановилась, робко поглядела мне в глаза и сказала потерянно:
– Я боюсь смотреть на (и дотронулась)… Я тебя боюсь…
Я удивленно смеялся, потому что в такие моменты во мне снова появлялось странное ощущение – что передо мною не вполне она.
В два часа ночи пришел Лорченков. Мы с ним так договорились. Потому что это был наш с ним номер, и я попросил его погулять где-нибудь полночи. Когда он пришел, Ольги уже не было.
Он пил пиво с молодыми литераторами. Был хмельной и уставший, похожий на медвежонка, в своем коричневом пушистом свитере, надетом специально ради русских холодов. Он быстро разделся, залез под одеяло и вытянулся, закинув руки за голову. А я лежал на своей постели, и только сейчас заметил, что мы с Самаркандовой отодвинули мою кровать чуть ли не на середину комнаты.
– А Самаркандова – приятная на внешность, – сказал мне Лорченков, – Редкий тип худенькой хохлушки.
– Да, – сказал я.
– Но, ты в церковь сходи! – сказал он мне, – С замужней, да еще с беременной…
Лорченков был искренне верующим католиком, носил на шее прямой католический крестик из серебра. Когда мы рассказывали за пивом страшные истории из нашей жизни, он украдкой крестился раскрытой ладонью.
– Да, по ней не видно, что беременная. И в православии с беременными можно, – сказал я.
– Да? – удивился он, – А у нас нельзя… Мужики так мучаются…
Я промолчал, думая о христианских устоях, а он неожиданно продолжил:
– Помню, в старших классах мы каждый год ездили в Букарешт, на съезды католической молодежи. Как мы там трахались!!! Такого со мной уже никогда не будет…
Я уснул, и не помню, что мне снилось.
Чем мне запомнился следующий день? Двумя вещами. Во-первых, Ольга пришла ко мне в номер, в полупрозрачной розовой рубашке и без лифчика.
– Я тебе двадцать рублей должна, за "Колу", – сказала она, – Вот, пришла отдать.
– И ради этого ты так нарядилась? – усмехнулся я с кровати, на которой валялся в футболке и джинсах.