Глава 12
Бо погибла, а я остался жив - чистейшая случайность. Правда, когда Скотт и Хемингуэй пришли меня навестить, а потом Зельда, и оба Мерфи, и миссис Хемингуэй, я лежал на железной кровати в иностранной больнице, беспомощный, затуманенный и почти никого не узнавал.
Скотт, и Хемингуэй, и Джеральд Мерфи выступали сквозь дымку мудрыми старцами, пастырями, отцами, дядями, утешителями.
"Погоди, детка, все образуется", - слышал я. "Ты молодцом", "Ничего, ничего…"
Сара Мерфи, помню, всплакнула - из-за Бо, наверно, а может, глядя на то, какой я тихий, черный, оглушенный. Зельда обращалась со мною, как со сломанной куклой, и, хоть я мало что соображал, очень меня этим стесняла. Миссис Хемингуэй я просто не помню. Вообще мало что помню. Я слушал, старался понять, спал. Вот и все как будто.
Я тогда еще не подозревал, что как только я оправлюсь, мне придется отчитываться не перед ними всеми и не перед собственной совестью, а перед французскими следователями. Французский закон дотошно требует именно объяснений, придавая им больше значения, чем даже фактам, ну а объяснить тут что-то мог я один.
Как только я смог садиться, у моего одра нарядили следствие при участии шестнадцати персон. Тогда мне все это показалось естественным. Ну, иностранцы. Ну, французы. Ну, суетятся. И только много лет спустя я узнал, что Джеральд Мерфи поторопил события, чтобы решить дело сразу и окончательно и тем избавить меня в дальнейшем от таскания по судам, от жандармских допросов, адвокатов, страховых компаний и прочего. Да, поздно я узнал о том, что сделал для меня Джеральд Мерфи, и так я его и не поблагодарил.
Я старался говорить правду. Вновь и вновь повторял с помощью переводчицы - маленькой смуглой женщины в трауре, - что мы не были пьяны, мы не пили, что у Бо было отличное зрение, что она не теряла контроля над собой, знала code de la route, умела водить (прости меня, господи) и что я ей не мешал. Мне пришлось воссоздавать для них ее последние минуты, и я с болью воссоздавал их в собственной памяти.
Но я, наверно, очень жалко выглядел, и судья сказал, что задаст мне один последний вопрос, необходимый вопрос, и закроет дело. Он спросил, не хочу ли я выдвинуть обвинение против водителя того грузовика, мосье Бедуайе. Он сказал, что я имею на это право. Мосье Бедуайе, плотный бретонец, едва помещался на стуле. Железный господин, под стать своему грузовику. Он утирал глаза чудовищным кулачищем всякий раз, когда упоминалось имя Бо.
- Нет-нет, - сказал я. - Я не хочу обвинять мосье Бедуайе. Он не виноват.
- Совершенно точно?
- Да-да, совершенно точно.
Далее судья по всем правилам заключил разбирательство, сообщив мне, что я признан невиновным и могу покинуть Фужер, как только почувствую себя в силах. Об остальном позаботятся родственники трагически погибшей мадемуазель.
И, кажется, тут только я понял, что Бо умерла.
Наверно, странно, что я говорю обо всем этом так спокойно. Сжато, сухо. Но, в общем-то, мне надо уже расстаться с Бо и вернуться к тому, с чего я начал, - к путешествию Скотта и Хемингуэя и зачем оно им понадобилось и к чему привело. В общем-то, просто я стараюсь свести память о Бо к той роли, которую она потом сыграла. Наверное, я совсем бы о ней не упоминал, если б мог, потому что не в ней дело. Нет, не в ней дело.
Но смерть ее нас всех подстегнула. Каждый день в больнице я ломал голову в поисках безвозвратно потерянного. Но чувствовал я (если можно чувствовать то, чего уже нет), чувствовал я только рвущую боль последней секунды, и отпускала она меня лишь на короткие промежутки. Я был молодой и умел долго терзаться. Мне было всего девятнадцать, и смерть совсем рядом, конечно, ошеломила меня. Я только беспомощно складывал осколки. Снова и снова перебирал в памяти тот последний разговор, месил, месил ее слова, как тесто, задавал и задавал себе вопросы, а ответа на них не было.
Что собиралась делать Бо? Зачем ей требовалось набраться храбрости? И для чего могло понадобиться мужество мне? Но самый мучительный был вопрос, который помог бы ответить и на все остальные. Если она решила отдаться Скотту либо Хемингуэю (а это возможно), то кому же из них? А может, я зря преуменьшал собственную роль?
Потом я снова начал о них беспокоиться. Будь я подальновидней, я бы, наверное, махнул на них рукой. Но я имел неосторожность спросить у Зельды, что с ними делается. С тех пар как я стал садиться в постели, Зельда была со мной нежней, внимательней, добрее всех. Я тотчас же сдался. Я полностью и без раздумий доверился ей.
Она выслушала Мой вопрос про Хемингуэя и Скотта, а потом, как девочка, скакнула на мою кровать, поджав губы и вонзив красные ногти в белые ладони.
- А зачем тебе о них знать? - спросила она.
- Да так, - сказал я. - Просто интересно, какие у них планы.
- Тебе это всерьез не все равно?
- Конечно, - сказал я.
- Смешной мальчик, - сказала она. Она пристально на меня посмотрела, не то испытывая, не то стараясь смутить - у нее никогда было не понять. - Ты разве не догадался, что оба пытались влюбиться в Бо?
- Я не замечал… - пролепетал я.
- Не ври! Ты ревновал, Кит. Только напрасно ты это. Оба вели себя как два бодрящихся старика, и нужна-то им Бо была только для того, чтоб кинуть последний взгляд.
- На что?
- На самих себя, на что же еще? - сказала она. Зельда выглядела довольно скверно, и губы она накрасила тоненькой, узкой полоской, будто нарочно, чтоб казаться злой или даже противной.
- Неужели ты не понимаешь? - сказала она. - Ну да, как же тебе понять? Ты-то любил Бо. А мы все влюблены в собственную молодость. В том-то и беда наша, Кит. Страшно. Теряем себя капля за каплей. Молодость проходит. "Благоуханье мига и того не боле". И она проходит совсем, вот в чем весь ужас, Кит. У тебя-то остается твоя гладкая, юная кожа, Кит, а наша ежедневно и отвратительно облупляется. Как рыбья чешуя, как старые сухие листья мака.
Я полусидел, обложенный подушками, и Зельда наклонилась и на секунду прижалась ко мне, она будто хотела одарить меня своим теплом. И ничего больше. У нее было совершенно спокойное лицо, но мне на шею капнула слезинка.
- Бедные дети, - запричитала она. - Бедная, милая Бо. Мотылек в пламени.
Потом она села повыше, сбросила туфли, уткнулась локтями в колени, острым подбородком в ладони.
- Ты не знаешь, не знаешь, - задумчиво протянула она, раскачиваясь по своему обыкновению, - как вы оба были прелестны, безупречны, совершенны. Даже когда вы стояли ярдов на пятьдесят друг от друга, далеко-далеко друг от друга, мы всегда смотрели на тебя и на Бо так, будто сами мы - только призраки и это вам принадлежат наши истинные тела. А ты ничего не замечал, да?
- Нет, не замечал.
- Ты признавался Бо в любви? - спросила она резковатым своим, вибрирующим голосом, по-южному растягивая слова.
- Нет, никогда.
- Господи, почему же?
Я ей ничего не ответил.
- Тогда берегись, - сказала она. - Если ты правда любил Бо, память о ней будет вечно преследовать тебя, и мучить, и портить твои отношения с женщинами, так что берегись. Вдруг "ласк неизведанных упрямый образ заполонит вполне воображенье…". А в твоем возрасте это ужасно. - Она снова пристально в меня вгляделась. - Понял, что я пытаюсь втолковать тебе в глупых, бесплотных словах Шелли?
- Да. Но вы зря беспокоитесь.
- Не зарекайся, - отрезала она. - Вот, например, сможешь ты забыть Бо и нас всех к концу той недели?
- Вряд ли…
- А надо бы. Забудь нас всех вместе взятых, Кит. Особенно Скотта и Эрнеста. - Она ударила по кровати кулачком. - Не попадайся к ним на удочку, хватит, если сам себе не желаешь зла.
- Почему?
- Потому что они так по-идиотски поглощены собой, что лучше держаться от них подальше. Они одержимы собой и друг другом. Помешаны на драке. Они гладиаторы в кровавой битве, и победит непременно Эрнест. Он всегда побеждает.
Зельда иногда подводила глаза черным, и она щурилась, как кошечка, играя в эти свои поэтические игры. И сейчас она тоже щурилась.
- Мы тебе не компания, Кит, ведь ты пока еще ничего не утратил. Так что пусть уж Скотт и Эрнест без тебя охотятся за собственным бессмертием.
- А они продолжат поездку? - спросил я.
- Не знаю. - И Зельда поднялась с моей кровати. - Да и какое мне дело? Толку все равно не будет.
Зельда поплыла к порогу и, уже почти скрывшись за дверью, томно помахала мне рукой в перчатке.
- Отправляйся домой, Кит! - крикнула она мне из коридора, и хоть я отдавал должное искренности ее предостережений, я так и не понял, что же намерены делать дальше Скотт и Хемингуэй. Ответ в некотором роде я получил от самого Хемингуэя.
Он уже захаживал вместе со Скоттом и Джеральдом Мерфи, когда я был в полузабытьи, но один пока не приходил. Бросит мне на постель спортивный, охотничий или французский журнал, скажет, что я молодцом. А сам ко мне присматривался, один раз подробно расспрашивал о моих повреждениях. Три дня после катастрофы я почти не приходил в себя, и это его очень беспокоило, он волновался из-за моего сломанного ребра, синяка под глазом, из-за кровоподтеков, которые мешали мне двигаться и держали меня в постели.
- Ну как ты, детка? - спросил он на сей раз, бросая мне на постель иллюстрированный номер "Лондон ньюс". - Тут тьма картинок. - Он ткнул в журнал пальцем. - Запомни, если хочешь стать газетчиком: куда больше можно почерпнуть из чужих картин, чем из чужих слов. Присмотрись как-нибудь к Брейгелю. Ну, как твоя голова?
- Все в порядке, - сказал я и сел. - Меня в пятницу выписывают.
- Да, так мне и старая мужичка сказала, йодом выпачканная.
- Сестра Тереза? - Я захохотал. Сестра Тереза, у которой пальцы были выпачканы йодом, была не столько старая мужичка, сколько очень старая деревенская святая.
- Да. Сестра Тереза. Она как будто выскочила из "Кентерберийских рассказов" Чосера. Толстая, снисходительная к грешникам. Я сказал ей, что, судя по ее пальцам, она, видно, тайком курит до потери сознания, а она давай хохотать, чуть чепчик с головы не свалился.
- А я хуже сострил, - сказал я. - Как-то ей сказал: о такой монахине, наверно, мечтали все умирающие солдаты, - а она это приняла всерьез. Всплакнула, взяла меня за руку и сказала: господи, может, и правда, может, и правда.
- Наверное, многого понавидалась, - ласково сказал Хемингуэй. - Ну вот, детка, а я попрощаться зашел.
До сих пор я точно не знал, нужен я ему или нет. Когда мы разговаривали, я должен был просто все выносить и слушать. Но сейчас, сидя на некрашеной кровати и глядя, как Хемингуэй сидит у меня в ногах, я вдруг понял, что ему хочется поговорить именно со мной, излиться, что, может, я ему и нужен.
Я спросил, куда он собирается.
- Обратно в Париж. А потом, наверное, в Нью-Йорк или в Барселону.
Он запрокинул голову и посмотрел на меня сквозь усы, будто говоря: "Ну, детка, я знаю, что у тебя на уме, уж выкладывай".
И я выложил.
- А как же Скотт? - спросил я.
- Все в порядке, - оказал он. - При чем тут Скотт?
- Что он говорит по этому поводу? Я думал, вы с ним еще не разобрались.
- Вылазка окончена, детка. С моей стороны, во всяком случае, бесповоротно. А Скотт пусть как хочет. Но ему, по-моему, тоже уже все равно.
- Но он мне говорил перед самой катастрофой, когда мы валялись без сил в лесу, что вы собираетесь в Тур, там вроде многое связано с Гюго и Бальзаком?
- Я же сказал тебе, детка, тема исчерпана. И забудь про нее.
- Он знает, что вы уезжаете?
- Нет, и ради бога не говори ему ничего, пока я не уеду. У меня нет никакой охоты заново объясняться со Скоттом Фицджеральдом. Это в моей жизни пройденный этап. Ну, а тебе-то хочется еще болтаться по дурацким французским городишкам?
- Нет. Не хочется.
Хемингуэй откинулся на неструганую спинку моей кровати и сказал, что я многого в их затее не понял.
- Понимаешь, ты на все смотрел затуманенными голубыми глазами Скотта, а боже избави тебя кончить, как Скотт. И я скажу тебе сейчас, почему я еду, детка, и почему наша вылазка была с самого начала обречена. Так вот, если тебе угодно выслушать правду, - я ведь не для того тут сижу, чтоб преподносить тебе отеческие наставления, пусть их тебе другие преподносят, - я скажу тебе правду.
Он на меня нападал. Я вспыхнул.
- Не беспокойтесь, - натянуто сказал я.
Хемингуэй ткнул меня локтем.
- Тебя когда-нибудь еще подведет твоя красная физиономия, сказал он. - Итак, я хочу вбить в эту англосаксонскую башку, что мы со Скоттом пустились в поход из-за ложных посылок. На самом же деле движущей пружиной была безумная теория Скотта про него и про меня. Он считает, что оба мы прикидываемся и заблуждаемся. И что мы убьем в конце концов истинного Фицджеральда и великого поэта Хемингуэя. Убьем непониманием. Да, наверное, он тебе уже все это излагал, и ты схватываешь, о чем речь.
- Да, он мне говорил.
Хемингуэй пожал плечами.
- Ладно, - сказал он. - Но, видишь ли, детка, первые двадцать лет жизни - самые лучшие годы; как бы тебя ни хлопнули, ты поднимаешься на ноги. А потом уж оно потрудней. Надо выискивать большущую стену, чтоб спрятаться и чтоб никто тебя не тронул. Запомни.
- Скотт мне объяснял…
- Знаю я, что он тебе объяснял, - сказал Хемингуэй грубо. - Слушай дальше. Я отправился в эту поездку для того, чтоб спасти Скотта от пьянства. Но я не могу ни в чем убедить идиота, который изо всех сил старается затащить меня в братство, просто не существующее вне войны и мифологии. И положить конец его стараниям, спастись от его миссионерского пыла можно только бегством. Вот я и бегу. И не слушай, если он начнет толковать тебе другое.
- Разве вам необходимо бежать? - спросил я. Я защищал интересы Скотта.
- Другого выхода нет, - сказал Хемингуэй. Он терпеливо мне все объяснял, втолковывал, чтоб я плохо про него не подумал. - Я не желаю больше видеть этого психа, - прибавил он с расстановкой. - Он никогда не уймется. От меня ничего не зависит. Стоит мне оказаться рядом, он, даже еще не раскрывая рта, уже берется меня спасать от меня самого. Но дудки, я не дамся, чтоб Скотт меня спасал - ни от чего, ни от кого, даже от меня. И не думай, будто я с легким сердцем махнул на него рукой. Просто ты влип со стороны в нашу печальную историю, вот я тебе ее и растолковываю, хоть ты, наверное, все равно думаешь, что я его обидел.
- Нет, - сказал я. - Но мне кажется, вы совершенно отрицаете дружбу.
Хемингуэй вздохнул с покорностью, в нем неожиданной.
- А ведь ты прав, - сказал он. - Я не способен к самопожертвованию, верная дружба до гробовой доски - не в моем духе. Я не могу навьючивать на себя такую большую ответственность до конца дней, а Скотт, конечно, на меня ее навьючил бы, опутал бы меня по рукам и по ногам, и потому я сбегаю.
Хемингуэй встал. Он сказал все, что хотел сказать, и выслушивать мои соображения ему было неинтересно. Обычная его манера. Но вдруг он меня удивил.
- Ладно, детка, - сказал он. - Ты, кажется, хочешь что-то спросить, так лучше выкладывай, чем терзаться, мучиться своей милой английской робостью.
- Я вот думал насчет одной вещи, - решился я.
- Валяй.
- Это связано с Бо, - предупредил я.
- Ну хорошо, что же связано с Бо?
- Вы бы не уехали, если б Бо не погибла?
- Думаю, не уехал бы, - ответил он сразу. Потом засмеялся. Точно бы не уехал. Тут уж Скотт меня водил на поводу… Но почему ты задаешь мне такие вопросы? Хочешь что-то сказать про Бо?
- Нет. Не хочу.
- Ничего, детка. Ужасная вещь, понимаю. Но истинная трагедия - Скотт. Бо умерла - и кончено. А Скотт по-прежнему проблема для всякого, кому не лень, и, наверное, ему оставался единственный выход - отделаться от этой своей истории с Зельдой и бежать к Бо. В том-то вся и жалость. За беднягой нужен присмотр. Если ты мужчина - лучше будь с ним построже, но если ты женщина - тебе надо холить его, нежить, заботиться о нем. А Зельда не умеет заботиться, вот он, наверное, и рассчитывал на Бо.
- И думаете, Бо могла с ним связаться?
- Ох ты черт, конечно же нет. Он, может, на нее и рассчитывал, но она думать про такое не думала.
- Откуда вы знаете?
- Господи, детка. Не задавай глупых вопросов. Уж поверь мне на слово, а лет через двадцать, может, и сам поймешь. Ну, до свиданья, детка, и не вешай нос. Все там будем…
Он ушел, и когда он закрыл дверь - хоть он вырвался сразу, мгновенно одолев палату своими ножищами, - я понял, что Хемингуэй всегда стеснялся меня не меньше, чем я его стеснялся. Со мной всегда разговаривал вымышленный Хемингуэй, и он всюду таскал этого вымышленного Хемингуэя с собою, и потому-то их смутные усилия понять друг друга потерпели крах. Ладу между ними не получилось.
И теперь остался только Скотт.
Я жалел Скотта, и мне не терпелось узнать, как он отнесется к отъезду Хемингуэя. Скотт пришел на другой день, в день моей выписки, напряженный, взвинченный, неся мой чемодан, и сразу сказал:
- Ты огорчишься, старина, но Эрнест сделал нам ручкой.
- Не понимаю!
- Он смылся.
- Опять! - лицемерно сказал я. - Но это же ему не впервой.
- На сей раз он правда уехал. Все кончено, Кит. Кончен бал.
Вид у Скотта был отважный - борец, человек действия. Он часто на себя напускал такой вид. Но он явно злился, и я решил было, что он принял жест Хемингуэя так, как тот его задумал: дружба прервана, с одиссеей покончено. Но, оказывается, Скотт расстраивался совсем по другому поводу.
- Ты знаешь, Кит, - сказал он, бродя взад-вперед по палате, - Эрнест приобретает ужасающее влияние на молодых американцев. Зельда говорит, ему уже подражают. Что же станется с нашими детьми и внуками, если они все примутся обезьянничать с этого варвара? Он всю республику развратит к чертям.
- Он вчера заходил, - кинул я небрежно. Я хотел унять Скотта.
- Он тебе сказал, что намерен смыться?
- Сказал, собирается в Париж или Нью-Йорк, - уклончиво ответил я.
- Бери свои вещи. - Скотт показал на чемодан. Повернулся и вышел.
Я понял, что никогда их больше не увижу. Меня будто вышвырнули. Но открыв чемодан, я обнаружил там всякую всячину - разные подарки: рубашки, брюки, ботинки, и розовый галстук от Зельды, и очень милую куртку с пришпиленной записочкой от Скотта, чтоб я "не лез в бутылку", потому что, мол, все это "законное возмещение" убытков, понесенных мною в лесу. (У сестры Терезы при виде моей одежды вытянулось лицо, и она сказала, что окровавленное тряпье надо сжечь.)
"Мы все в субботу куда-то едем, - гласила записочка Скотта, - но ждем, когда тебя выпустят из твоего французского чистилища, и надеемся повидаться с тобой на прощание".
Ну ясно, Скотт собирался уехать, ни словом не помянув ни Хемингуэя, ни Бо, и даже вполне понятно, почему ему не хотелось про них говорить. Вполне естественно, меня уже исключили из игры. Я и не ждал от Скотта прощальных восклицаний и точек над i. В конце концов, он ведь с самого начала говорил мне, что от этой поездки зависит все дальнейшее развитие их судьбы. А теперь-то чего уж.
Он вошел ко мне в номер в полтретьего утра в субботу. Он включил свет, и я проснулся. Я нашарил часы и увидел, что еще ночь.
- Что случилось? - спросил я.