- Никогда, никогда я не говорю о чести, - возмутился Скотт. - Зачем о ней говорить. И не верю в красивые жесты.
- Вы оба хороши, - сказала Бо. - Ссоритесь, как школьники из-за мячика.
Но Хемингуэй не сдавался.
- Сто долларов, - повторил он.
Скотт застонал, полез в карман и вытащил оттуда двадцатисантимовую монетку. Потом усмехнулся, предвкушая забаву.
- Кидаем монетку. Или я тебе плачу вдвое, или мы квиты, - сказал он Хемингуэю. - А деньги пусть для верности пока подержит Бо.
- Нет уж, - сказала Бо. - Мое дело сторона. Сами разбирайтесь.
- Но ты же только что велела, чтоб я с ним расплатился, - сказал Скотт.
- Чтоб вы не увиливали от своих принципов, - сказала Бо. - Должны же они у вас быть?
Скотт развлекался.
- Кит, - сказал он. - Вот все мои наличные. - И он протянул мне пухлый бумажник, набитый стофранковыми купюрами. - Бросай монету.
Я нерешительно глянул на Хемингуэя.
- Ладно, - сказал Хемингуэй. - Только, чур, мое слово.
Я бросил монету. Хемингуэй сказал "решка". Мы нагнулись над монетой. Она упала решкой вниз. Скотт сделал несколько танцевальных па.
- Господь любит честных, - сказал он. - В добрых делах и праведности обретается вера.
- Господь любит пьяниц, - сказал Хемингуэй. - Монеткой праведности не докажешь.
- Зато мои сто долларов при мне, верно?..
Хемингуэй чуть было опять не вскинулся, но тут Бо сказала, что у него такой вид, будто он спал в канаве. Я тоже это заметил. Хемингуэй был весь грязный, мятый. К брюкам пристали сучки и травинки.
- А я и правда спал под открытым небом, - сказал он.
- Господи, почему?
- Искал настоящий замок Ла Тург. Единственный. Подлинный. Который Гюго описал в "Девяносто третьем годе". Который он скрывал от всех поклонников и мародеров.
- А я думал, это он и есть, - сказал Скотт.
- Естественно, старина, ты так думал, ведь ты же, вроде Марка Твена, не в силах отличить задницу Брет Гарта от жопы Дина Хоуэлса.
Я мучился, когда Хемингуэй отпускал такие словечки при Бо, но она как будто ничего и не расслышала, и я тоже все пропустил мимо ушей.
- Ну, а это какой же замок? - не отступал Скотт. - Незабвенные башни, вековечные стены и подземелья?
- Этот замок ерунда. Забудь про него.
- Хорошо. Забуду. Но где же таинственный замок Ла Тург?
Хемингуэй пыхтя натянул ботинки. Он сказал, что у него затекла спина, и Бо нагнулась и завязала ему шнурки.
- Тебе очень хочется на него поглядеть? - спросил Хемингуэй.
- Надо же нам где-то затеять литературную ссору, - сказал Скотт.
- Ладно. Тогда поедем туда, посмотрим на него и начнем ссориться.
Мы ушли со двора старинного фужерского замка, те двое впереди, мы с Бо - сзади, и Бо взяла меня под руку и сказала:
- Правда, пусть уж они сами разбираются, Кит, у них ведь все хуже и хуже. Только вот никак не пойму, при чем тут Оноре де Бальзак и Виктор Гюго.
Глава 7
В общем-то сами они о Гюго и Бальзаке почти не говорили.
Лет через десять, когда я стал их лучше понимать, я было счел, что Скотт и Хемингуэй неверно выбрали себе прообразы. Я решил было, что в Скотте очень мало от Бальзака и он куда ближе к стилю проповедей Гюго, чем Хемингуэй. А вот Хемингуэй, казалось бы, ближе к Бальзаку. Его бурное восприятие жизни всегда укладывалось в формулу: "Что есть - то есть", а таким мироощущением проникнута вся "Человеческая комедия".
Но еще позже, потом уже, когда изжила себя их эпоха, я заново оценил этот выбор истоков. Я прочел к тому времени достаточно книг, и я понял, что именно романтики вроде Гюго делали то же, что Хемингуэй. Это они надрывали душу, навязывая самим себе некую вторую ипостась. Я укрепился в своей мысли, прочтя в дневнике у Сент-Бева, что в Гюго всегда жили два человека: выспренний поэт с одной стороны и с другой - отличный репортер. И Флобер говорил то же - что было два Гюго. Один прятался и рождал шедевры, а другая ипостась жила в Париже как скучная, высокопарная консьержка. Потому при всей разнице Гюго в самом деле в сущности подходил Хемингуэю, и спорил он в те поры со Скоттом, скорей смутно догадываясь об этом сродстве, чем будучи убежден в преимуществах Гюго, потому что Бальзака он ценил ничуть не меньше.
Ну а Скотт вечно ставил себя в положение жертвы. Поль Элюар говорил мне в 1952 году, что женщины убивались по Виктору Гюго, а бедняжка Бальзак сам по ним убивался. Скотта загубили, конечно, не женщины, но им с той же неотступностью владела страсть, в конце концов его загубившая. Так что Бальзак очень ему подходил, и когда однажды, сидя в парижском метро, я прочел у Готье, что Бальзак мечтал о беззаветной, преданной дружбе, о слиянии двух душ, о тайном союзе двух смельчаков, готовых умереть друг за друга, - я чуть не подпрыгнул прямо в вагоне, чуть не закричал: "Да это же вылитый Скотт!" Да, я узнал Скотта, и если я нуждался еще в доказательствах, я нашел их у Бодлера, который писал, что гений Бальзака - в умении понять сущий вздор, погрузиться в него и обратить его в высокую материю, ничуть не видоизменяя. И Скотт такой же.
И теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что они удачно выбрали опорные фигуры для своей литературной распри.
Но тогда я ничего этого не понимал, а понимал только, что для обоих настало решительное время и, когда они ссорятся по поводу Гюго и Бальзака, речь идет о серьезных, существенных разногласиях.
Мы сели в "фиат", и Хемингуэй сказал:
- Вот доедем до Ла Турга, и я покончу с тобой в первом же раунде. Удар под вздох - и нокаут.
- И как ты нашел этот замок, если он так таинственно упрятан?
- А я пошел прямо к единственным людям в городе, которые могут про него знать.
- Разве у тебя тут есть знакомые? - усомнился Скотт.
- В редакции "Journal de Bretagne".
- В местной газетенке?
- Ну да.
Скотт расхохотался.
- Ну вот первый раунд ты-то и проиграл, - сказал он. - Я тебя без единого слова одолел.
- Как это?
- Ты не можешь избавиться от репортерских повадок, Эрнест. А всем известно, что Гюго писал как репортер. И неудивительно, если местные газетчики знают вдоль и поперек все эти сухие буквальные описания в "Девяносто третьем годе". Кому же еще это интересно?
- Ладно, - спокойно сказал Хемингуэй, - сейчас проверим, буквальные они или нет.
Скотт был в длинном мягком верблюжьем пальто Джеральда Мерфи. Оно доходило ему чуть не до щиколоток, и он, на переднем сиденье "фиата", принялся отчаянно рыться сперва в правом кармане, потом в левом. Когда Хемингуэй вез нас Фужерским лесом по первому крутому холму, в руках у Скотта оказались две книжки: "Девяносто третий год" Гюго и "Шуаны" Бальзака.
- Прелестно, - сказал Скотт и открыл "Девяносто третий год". - Послушай-ка этот сухой, буквальный репортаж.
И, перекрикивая ветер, грохот мотора, он заголосил словами Гюго, рисующего Ла Тург - замок и крепость, где разворачивается главное действие "Девяносто третьего года" и происходит заключительное сражение между белыми и синими.
- "Сорок лет назад, - орал Скотт по книжке, - путника, входившего в Фужерский лес со стороны Леньеле и выходившего к Паринье, встречало на опушке глухого древнего бора мрачное зрелище. На краю чащи высился перед ним замок Ла Тург…" - Скотт помахал книжкой и засмеялся. - Разумеется, высился перед ним. Башни, горы, деревья, колокольни и склоны иначе и не ведут себя в газетах. Они всегда высятся перед тобой, и у тебя при этом захватывает дух.
- Читай дальше, - сказал Хемингуэй.
- Зачем? - сказал Скотт и стал листать и считать страницы. - Семь глав целиком посвящены сухому описанию замка, и ничему больше. Газетный отчет. Никакого действия. Ничего не происходит. Совершенно. И главы-то как называются - прямо по Бедекеру: "Провинциальная Бастилия", "Брешь", "Подземелье", "Мост", "Железная дверь", "Библиотека", "Амбар"… Без шуток. Полное описание каждого уголка и закоулка.
- Ну и что же?
- Ну какая же это литература, Эрнест! Старик заблудился в путеводителе. Одного я не пойму, - Скотт снова подначивал Хемингуэя, - что ты в нем нашел? Сплошная нравоучительность, пышнословие, сухость, скука et cetera
- Хватит тебе! - сказал Хемингуэй. - Обождал бы, пока мы доберемся до места.
- А что это - даст?
- Больше, чем ты думаешь.
Он взял с сиденья бальзаковских "Шуанов" и через плечо передал назад, мне.
- Детка, - сказал он. - Открой-ка наудачу. На первой попавшейся странице.
"Фиат" прыгал и пыхтел, снова взбираясь на холм, а я наобум открыл "Шуаны" не то на сто пятой, не то на сто шестой странице
- А что мне тут искать? - спросил я.
- Женщина упомянута?
- Да.
- Открой в другом месте. Где хочешь.
На сей раз выпала страница двести двадцать первая.
- А тут женщина есть?
- Есть.
- Продолжай в том же духе, детка.
Я ткнулся взглядом в книгу еще раз десять в разных местах.
- Ну?
- Да, - сказал я. - Везде женщины.
- И что из этого? - спросил Скотт.
- А то, что наш беззубый донжуан писал для женщин, ради женщин и потрафляя вкусу женщин. Даже войну белых и синих он описывал так, Чтобы угодить парижанкам. Полевой походный будуар. Все женские глупости, а война ни при чем.
- Ну и чушь ты порешь! - заорал Скотт.
Бо тихонько взяла меня под руку и прижалась ко мне.
- Уйми их, - шепнула она. - Ну же!
- Зачем? - шепнул я.
- Потому что они завелись не на шутку, а это плохо кончится, уж я знаю.
- Но они сами разберутся, - сказал я. - Лучше не трогай их. Не вмешивайся, Бо.
- Ты еще пожалеешь, - шепнула она прямо мне в ухо, и ее губы ласково коснулись моей мочки. Она сжала мне руку и так осталась сидеть, пока нас подбрасывало на скверной дороге, и мы слушали дальше разговор тех, впереди.
- Беда в том, - говорил Скотт, - что тебя все больше и больше гипнотизирует величие Гюго. Ты выходишь на тот же круг. Тоже начал работать под полубога. Да что тебе толковать. Ты же ничего не слушаешь.
Мы опять въезжали в лес, и Хемингуэй гудел велосипедисту и на каждом своем слове жал черную кнопку в середине руля.
- Все это в сто раз лучше, чем твоя безнадежная надежда. Деньги и постель. Аристократия на свалке. Богачи! Господи… богачи. Ты кончишь, как Бальзак - будешь стоять перед ними по стойке "смирно". Гюго ни перед кем так не стоял.
- А кончил тем, что никого уже не мог убедить в том, что он подлинный Гюго.
- Ну, это уж пошла чистой воды фицджеральдовщина.
- Нет, это истинная правда.
- Ладно. Назови мне хоть одного хорошего писателя, Который бы не блефовал.
- Шоу.
- Вот уж Антей.
- По крайней мере, он никогда ничего из себя не корчил.
- Вранье. Вообще, каждый стоящий писатель раздвоен. Есть два Толстых, два Шелли, две Жорж Занд, два пьяницы Бодлера, две крошки Эдит Уортон, два жирных Эзры Паунда…
Скотт натянул шляпу на уши и сказал:
- я не слушаю. Я лично не намерен раздваиваться, даже если ты к этому гнешь.
- Да ведь уже поздно упираться, - Сказал Хемингуэй. - Твой алкоголический двойник хуже всех моих самых жутких вымыслов, потому что ты не властен над этим ублюдком. Ей-богу, он тебя еще удушит, вот увидишь.
В пылу спора Хемингуэй гнал "фиат" все быстрей, теперь мы мчались вниз по крутому спуску второго холма, в лес, в лес. Он выжимал семьдесят миль в час из старого тогдашнего "фиатишки", и мы словно висели на подножке экспресса. Бо вцепилась в меня обеими руками, она молчала, но, взглянув на нее, я увидел совершенно белое лицо.
- Вы бы сбавили скорость! - завопил я Хемингуэю. Нас бросало, болтало, трясло, и ветер уносил все, что слетало с моих пересохших губ.
Хемингуэй не обратил на меня внимания, а Скотт обернулся и Заорал:
- Не бойся, Эрнест - лучший гонщик Франции.
Скотт наслаждался быстрой ездой.
- Я потеряю скорость на следующем подъеме, - сказал Хемингуэй, а тем временем мы обошли моторный велосипед на застывших колесах, обогнали грузовик и, наконец, чуть не задев по тележке, промчались мимо фермерских лошадок.
- Браво, - сказал Скотт на спуске с последнего холма.
Хемингуэй выключил мотор, и мы просто полетели с горки. Мы слепо вверялись ему, а он вел машину так уверенно, что я и теперь сразу вспоминаю ту езду, открывая его книгу. Я читаю ее и знаю, что Хемингуэй - за рулем, он правит, и этим все сказано. И нечего спрашивать, что он делает и куда вас везет.
С вершины третьего холма мы взяли влево от главного шоссе. Я и не заметил грязной дорожки, пока мы на нее не въехали. Она вывела нас на брусчатку между двумя фермами, а потом, северной опушкой Фужерского леса, снова на простор. Мы покатили полем, мимо мрачноватого пруда.
Потом Хемингуэй опять погнал влево, холмами, по какой-то упрятанной дорожке, мы падали, ныряли, скользили по крутому грязному спуску и вот оказались в темной низине возле лесопилки. В 1975 году я полдня разыскивал эту дорогу, а Хемингуэй сразу и безошибочно на нее попал. Ей-богу, вряд ли хоть пятидесяти иностранцам удалось обнаружить, где же расположен знаменитый замок Ла Тург. Мы вышли из машины, и Скотт не мог поверить, что это то самое место, о котором он только что читал.
- Ты нас дурачишь, - сказал он.
Мы увидели домишко (теперь его перестроили) и лесочек и услыхали в зарослях рокот ручья.
- Ты только что прочел про замок, ведь верно? - сказал Хемингуэй.
- Ну прочел…
- Ну и можешь проверить сухое, буквальное описание от слова до слова. Башня, крепость, арсенал, мост, ров, библиотека…
Мы пошли за Хемингуэем заросшей тропкой под темными вязами и вышли к быстрой речушке.
- Под ноги глядите, - сказал Хемингуэй, - тут сыро.
- Да тут ведь чудесно! - сказала Бо и поглядела в вышину, на собор из света над нами, на синее полотно неба над осенней листвой.
- И как сюда могла пройти армия? - усомнился Скотт, пока мы продирались сквозь заросли.
- Так же, как сюда попал замок Ла Тург, - сказал Хемингуэй.
Мы вышли на пологий берег против хоть и крутого, но весьма скромной высоты обрыва на другом берегу - облепленного листвой, мокрого и увенчанного двумя большими валунами.
- Et voliа, - сказал Хемингуэй.
- Что - Et voliа? - спросил Скотт.
- Вот вам и Ла Тург
- Да тут же ничего нет!
- И никогда ничего не было. Ла Тург - голый вымысел, чистейшая литература. Однажды летом семьдесят первого года Гюго, сидя на этих валунах, выстроил крепость, и башню, и арсенал, и библиотеку, создал их по кирпичику в своем убогом воображении. Вот тебе, милый старина Скотт, и сухой репортерский путеводитель.
- Почем ты знаешь, что это именно тут?
- Да по дневникам Гюго. И тысячи есть других указаний. Это здесь, и нигде больше! - Хемингуэй пнул ногой груду листьев. - А там, на том берегу, он и сидел.
- Вот так черт! - сказал Скотт. Но он нисколько не огорчился. Он стоял в этом своем пальто из верблюжьей шерсти и даже восхищенно смотрел на валуны. - Вот так черт!
Хемингуэй повернулся ко мне и сказал:
- Не забывай, детка. Никогда ничего не принимай буквально, пока не проверишь, буквально это или нет. И никогда не слушай поэтов вроде Скотта Фицджеральда, которые думают, будто только у них есть фантазия и воображение.
- Да, в общем-то, разве важно, вымысел это или факт? - спросила миротворица Бо. - Какая, в общем-то, разница?
- Господи! А ведь Бо права! Абсолютно права! - сказал Скотт. - Пусть Гюго выстроил все у себя в мозгу, а описание-то все равно дотошное и сухое. Ну согласитесь!
Хемингуэй рубанул рукой по воздуху.
- Нельзя дотошно описать то, чего нет! - сказал он.
- Еще как можно! И я правильно говорил…
- Нет, неправильно. И все, что ты говоришь, - неправильно. Ты с самого начала запутался.
Скотт вытащил фляжку из заднего кармана.
- Чего же тогда ты сразу не сказал, что он все сочинил, а поволок нас сюда? - сказал он.
- Потому что тебя всегда и во все надо ткнуть носом. Тебя надо бить фактами, иначе тебе ничего не втемяшишь.
Скотт передал фляжку Хемингуэю, и тот отпил глоток. И тут же сплюнул.
- Джин! - сказал Хемингуэй.
- А ты думал что?
- Кто же льет во фляжку джин? Ну, я понимаю, виски, или бренди, или хоть кальвадос. Только уж не джин.
- Твой мичиганский папочка неверно тебя воспитал, - сказал Скотт. - Но не хочешь - не надо.
И сам как следует приложился к фляжке.
Тут Бо схватила меня под руку и прижалась ко мне, как всегда, когда рвалась предотвратить их ссору. Может, это она хотела, что бы я ввязался в разговор? Но я не стал вмешиваться.
- Знаешь, что тебя ожидает, Скотт?
- Я-то знаю. А вот ты не знаешь…
- Ты кончишь, как все те ребята, которые не дотянули до тридцати, потому что боялись не выдержать испытания жизнью.
- О ком это ты?
Хемингуэй будто не расслышал.
- Ты и пить-то не умеешь, - огрызнулся он.
- Да чем, к черту, мое пьянство отличается от твоего?
- Ты пьешь, как баба.
Скотт как-то истерически хихикнул. Содрал шляпу, скатал мячиком, подбросил и поддал ногой так, что она покатилась в реку.
- В тебе, Эрнест, не меньше бабьего, чем во мне, - сказал он. - Не в каждом ли мужчине сидит женщина? А тебя выводит на чистую воду та одержимость, с какой ты доказываешь свою мужскую одержимость. И зачем же тебе что-то скрывать, раз всякий стоящий писатель все равно выдает свою вторую ипостась? Да иначе ты бы и писать про это не мог. Это у всех у нас как седьмое покрывало. Или, может, восьмое. Ну ладно, пусть я пью, как баба, зато ты ссоришься, как баба. То-то ты и не можешь полюбить женственную женщину. Ты вообще даже не знаешь, что такое женщина.
- Хватит, - сказал Хемингуэй. - Что-то ты понес чересчур сложную ахинею. Дурак я, что вообще это начал.
- Однако ты начал, - взвился Скотт, - так дай уж я докончу. Ты все ищешь алиби, старина. Старый боксер, старый рубака, стрелок, старый охотник и старый гермафродит…
- Ладно, ладно, - прервал Хемингуэй. - Доказал, дальше только испортишь.
Хемингуэй был, видно, сам не рад. Он повернулся к нам и спросил:
- Вы голодные?
Мы стояли поодаль, объединенные и отстраненные от них тем, что они творили друг с другом.
- Я умираю с голоду, - быстро сказала Бо. - И Кит.
- Тогда поедем отсюда. - И Хемингуэй пошел вперед, сквозь лес.
Тут Бо бросила меня и взяла под руку Скотта. Хемингуэй слегка ошеломил его. Скотт был огорошен, сбит с толку, растерян. Он смотрел, как его шляпа расправилась в воде и теперь отчаянно билась в водовороте между двумя камнями.
- Бедная моя шляпа! - сказал он. - Она заслуживает лучшей участи.
Он вырвался от Бо, подобрал пальто и вошел в воду по колено.
- А тебе, Кит, урок, - сказал он мне, выходя из воды со спасенной шляпой, - ничего не губи за то только, что кто-то хотел убить тебя. Это уж штучки старины Эрни.