Белая гора осталась за спиной. Ударил гром, и небо распороли молнии. Весь день моросило, всю ночь. Туман, густые облака ватой навалились на землю. Хоть руками разгребай – не протолкнуться. Временами двигались наощупь. Непогода загнала их под каменную крышу – гранитный козырек возле реки. Там огонь развели, обсушились, похлебку сварганили.
– Когда он, стерва, кончится? – Простакутов тоскливо смотрел на мохнатое небо, зацепившееся за горы.
– Тунгусский шаман, показавший мне дорогу к Сердцу Севера, – рассказывал Храбореев, – взял с меня слово, что я буду почитать Доброго Духа…
– Ну и почитай себе!
– Миллион, ты не дослушал. Шаман взял с меня слово, что золото в Сердце Севера я покажу только хорошим людям.
– Хватит сказки плести! – Простакутов до самых бровей нахлобучил капюшон дождевика. – Пошли! Не сахарные, бляха-муха, не растаем!
Стали спускаться к реке. Пологий путь был выстлан голым камнем. Скользко. Того и гляди навернешься. Вышли на рассвете. Мутное солнце белесым пятном маячило над горизонтом. Болтун – немой головорез – ноги натер до кровавых мозолей, хромал, отставал. Батожок себе выломал. В тумане на спуске Болтун поскользнулся и голень сломал. Обезножил.
Храбореев услышал мычание сзади – вернулся. Позвал остальных. Наклонившись над побледневшим головорезом, охотник сказал:
– Надо шину сделать. Тащите ветки.
– Дуб! – негромко приказал Простакутов. – Сделай шину, вылечи. Айда, старик. Он сам тут справится…
Они уже к реке спустились, когда в тумане сзади что-то щелкнуло. Будто сухой сучок сломался. Северьяныч остановился. Он даже не сразу понял, что произошло – настолько дико и невероятно…
Лысый Дуб возвратился, мрачно глядя под ноги и поправляя рукоятку пистолета в кобуре, висящей на боку.
– Миллион! – потрясенно прошептал охотник. – Зачем ты это… Господи!
Простакутов развел руками:
– Кого-то надо было в жертву принести. Видишь, погодка сразу стала налаживаться.
Последний перевал одолевали, ломая ногти на руках. Карабкались почти по вертикальным стенам. В такую глушь, в такую дичь забрались, что не дай Бог. Даже Храборееву – бесстрашному и опытному – сделалось не по себе. Особенно сильно на нервы подействовала грубая, угрюмая колода, вырубленная из лиственницы. Гроб. Точнее – саркофаг, в котором покоился кто-то, хорошо одетый, хорошо снаряженный для охоты, для кочевья по просторам бескрайнего Верхнего Мира. Такие колоды тунгусы заранее рубят. Потом – после кончины родителя – сыновья поднимают с прахом и на плечах уносят в непроходимые горы, оставляют на дереве, прочно привязав широкими кожаными ремнями. Как печально это и прекрасно – в такой ладье покинуть землю, качаться на волнах ветра и уплывать по синим небесам куда-то в вечность!
…К месторождению ураганного золота – на Ураган-реку – добрались уже с первым снегом. Страшное было местечко. Скалы отвесно уходили в небеса. Ущелье узкое – труба, в которой вечно воет ветер. Когда-то здесь ураган пронесся, валом повалил деревья, камни раскатал, и под корнями, под камнями – засверкало золото. Многие счастье пытали – ходили сюда. Там и тут виднелись высохшие кости, добела обглоданные зверьем, обсосанные рекой, дождями, ветрами. Человеческий череп беззубо скалился на берегу. Сквозь проломленное темечко проросла можжевеловая ветка, покачивалась зеленым чубчиком.
Ураган-река была уже зажата заберегами, только на стрежне косматый пар вздымался белесоватой гривой. Но и стрежень скоро запаяет. Дед-Борей надеялся успеть до ледостава, сделать плот и до морозов уйти отсюда. А теперь? Как выгребаться? Если пешком – стужа их догонит и задушит на перевалах. Да и продукты на исходе. Хлеба уже нет. (Зато кругом – ржаными булками на белой скатерти! – лежали самородки на подтаявшем снегу).
Авантюристы, шалея от золота, забыли о своем проводнике. Храбореев присел на обломок лиственницы. "Жрать охота, спасу нет!" Поглаживая дерево, он вспомнил: эвенки в тяжелую годину срезают кожу с лиственницы, соскабливают заболонь, шинкуют и варят с костями. Охотник – по многолетней привычке – рукой пошарил в поисках ножа на поясе. Кожу срезать с дерева хотел, добраться до заболони. Только нету ножа. Отобрали господа авантюристы, боятся, как бы не зарезал. Волки! Сами горло друг другу грызут и думают, что все такие…
Дед-Борей задумался. Затосковал. Теперь, когда они дошли до цели, судьба его, пожалуй, предрешена. Прикокнут – даже глазом не моргнут. Значит, надо что-то предпринимать. Не будет же он здесь сидеть и заболонь жевать, как теленок, дожидающийся последнего часа.
Северьяныч пригнулся и ушел за валуны величиною с трехэтажный дом. Сердце горячо забилось. Обернулся. Никто не преследовал. Дальше хотелось бежать, но вспомнился немтырь, Болтун, сломавший ногу и дорого за это заплативший. Нет, лучше не спешить. Осторожно ступая по золотым самородкам и по свежему слепящему снегу, Северьяныч спустился в распадок. Опять оглянулся. Пичуга в тишине позванивала на корявой лиственнице, перекрученной ветром. С легким шорохом снежинки сыпались. Родник беззаботно балаболил неподалеку – сизый парок струился. Храбореев хлебнул водицы – и вдруг чуть пулю не проглотил! Пуля ударила в камень и отлетела в холодную родниковую чашу. Гранитные осколки по щекам сыпанули…
Сверху закричали:
– Стой, собака!
– Дуб! Смотри, не зацепи! – предупредил Леон. – Кто нас обратно выведет?
– Старикан! Стоять! Шаг влево, шаг вправо – попытка к побегу!
– Давай наперерез, – приказал Простакутов. – Этот хромоногий черт далеко не уйдет. А я покараулю здесь…
– У меня патроны кончились!
– Дуб! Держи! – Леон сгоряча протянул "Смит-Вессон". (Впопыхах никто не вспомнил о хитромудром сканере, узнающем хозяина по отпечатку пальца.)
Лысый Дуб спустился в белый распадок, но беглеца не увидел. Только свежий след какой-то по снегу пропечатался – длинными ручьями. Точно оленья упряжка проехала. В распадке было покойно. Звон за скалой мерещился. Будто колокольчик. За утесом Дуб увидел оленью упряжку. Дед-Борей уже садился на нарту.
Сдвигая на затылок головной убор, Дуб задержал дыхание. Прицелился в крайнего оленя и плавно придушил курок. Но "Смит-Вессон" не выстрелил.
– Тьфу ты! Кусок дерьма! – мордоворот в сердцах едва не выбросил дорогую игрушку.
Упряжка завернула за береговой утес и пропала на краю обрыва. Дуб следом побежал. Остановился на краю. Вытягивая шею, осторожно заглянул. Ого! Далеко внизу в камнях ворочалась темная вода, какая-то коряга уплывала. Дуб отвернулся от обрыва и сплюнул, уходя: "Хороший был дедушка. Жалко только, бабушку не слушал!"
18
…Да, развеселую историю поведал Храбореев про Хамелеона Проститутова. Художник задумчиво бродил по берегу – не мог успокоиться. Останавливался. Грустно вдаль смотрел. Рыбалка не шла на ум. Тиморей всё еще был во власти рассказа Деда-Борея.
Ближе к полудню ветер "перевернулся с боку на бок", сменил настроение и направление. Вкусным древесным дымком потянуло, и Дорогин направился в зимовье, где весело топилась печь, рдяными и желтоватыми перьями бросая блики на пол. Северьяныч сидел возле печи, курил.
– Ну, хвастайся, давай! – предложил, поднимаясь.
На дощатом столе заплескались, соря чешуей, три полусонных рыбины – вялые уже, поблекшие.
– Это валёк, – говорил Северьяныч. – Смелая, сильная рыба. Семейство сиговых. Видишь, какой красавчик? Крепко, туго сбитый. Хорошо умеет валяться с боку на бок, преодолевая кремнистые пороги и перекаты. Отсюда и название.
– Хорошее название. Мне нравится. – Дорогин вытряхнул еще одну рыбешку – сантиметров тридцать. Кожа гладкая, покрыта мелкой чешуей. Очень ярко раскрашена. Зелёная спина, ярко-оранжевое брюхо, красные плавники с белыми полосками по наружным краям; алые пятнышки на боках.
– Это мелкая форма непроходного гольца. Его здесь кое-кто называет "красненькая" рыба. Или – "путоран"…
– Ты в рыбах теперь – дока, да, Северьяныч? Мясо не ешь, поэтому всю рыбу изучил.
– Я и раньше знал. Рыбалка мне всегда нравилась больше охоты. Когда лемминг пропадал, я с удовольствием шел рыбачить…
– Лемминг? А что это?
– Пестрая мышка.
– Да-а? – разочарованно протянул художник. – А мне-то казалось… Лемминг! Звучит как песня!
– Мыши эти – главное питание песца. Лемминг пропадает, пропала и охота. У меня однажды было дело… – Дед-Борей ладонью провел по горлу, на мгновенье оставляя на коже белую полосу. – Со зверосовхозом заключил договор. Деньги получил, аванец. Надо было срочно деньги выслать на материк. Мать была еще жива, болела, ей собирались делать операцию. Влез я в долги, а лемминг возьми да пропади…
– А куда же он пропал?
– А холера знает! Может, мор, может, еще напасть какая. Не стало мышки-норушки, драгоценной пеструшки. Загоревал я, ума не приложу, что делать. Хорошо, что рядом оказался Царек-Северок. Он мне тогда помог с рыбалкой. И чего только мы не ловили! У мужиков – у соседей моих – глаза на лоб… У них – пустые сети, а у меня – аж рвутся. Ей-богу! Вот когда я рыбу-то наизусть изучил…
Помолчали, слушая пламя в печи. Юлайка задремала у порога, прикрывши нос метелкой светлого хвоста. Собака постарела – заметил Тиморей. Шуба потрепалась, левое ухо драное – раздвоилось на кончике. Коготь на правой лапе обломился. Видать, побегала, повоевала, верой и правдой служа хозяину.
– Ну, что? На боковую? Время позднее… – Северьяныч дососал папироску, вынул из дыры между зубов и привычным, ловким щелчком отправил окурок в приоткрытую дверцу, за которой смертным боем бились огневые петухи. Пощелкивая черно-желтым ногтем по железной дверце, охотник сказал: – Жарковато. Может, проветрим?
– Жар гостей не ломит, – скаламбурил Тиморей, позевывая. – Как хочешь, батя.
Ненадолго распахнувши дверь, Храбореев посмотрел на морозное белесоватое облако, вкатившееся в дальний темный угол зимовья. Собака вздрогнула и подскочила, вжимаясь в бревенчатую стену. Внутри пустого облака пересыпались крохотные призрачные звезды и обрывки северных сияний. "Что такое?! Царек-Северок?! Показалось, наверное". Храбореев дверь закрыл и постарался отмахнуться от мысли о том, что сказочный отрок приходит к нему только в самые тяжелые минуты – помочь, поддержать.
19
Утром из устья Медвежьей реки вынырнули три моторки и, распуская белые гусарские усы, помчались к мысу, на котором приютилось зимовье. Молодые охотники были возбуждены. Лодки просели под тяжестью влажных мешков красно-кирпичного цвета.
На берегу, зубоскаля друг над другом по поводу рогов, мужики перетаскивали добычу. Мешками и рогатыми трофеями завалили половину взлетной площадки. Разгрузивши лодки, добытчики водрузили спиртное на столик, вкопанный в землю около избы. Тяпнули по стакану, разгорячились. На многих были теплые куртки с заморскими рисунками и эмблемами. Одежду свалили в кучу на пороге дощатой пристройки, где сушились травы и коренья.
Спирт загулял по жилам. Говорили все разом, вспоминали взахлеб, кому какой бычина повстречался на отстреле, да как ловко оленю тому засадили три-четыре пули в лобешник или в сердце.
– Это что! Вот батька мой рассказывал, как они летали на отстрел оленя для совхоза…
– Хватит баланду травить! Давай за охоту, которая пуще неволи!
Зазвенели стаканы – чуть не раскололись от крепкого чоканья. Ароматно пахло свежаком – жареной оленьей печенью и языками. Деда-Борея звали выпить – отказался. Печальными глазами он шарил в небесах, глядел на горы, поседевшие от первого снега. Выстывшее озеро взъерошил ветер. Ночью над крутояром упали от ветра, скрестились две тонкие березы. Северьянычу это казалось нехорошим предзнаменованием.
Вертолет над перевалом зашуршал, как призрачный, сухой осенний лист, медленно струящийся в прохладном воздухе.
– Дед-Борей! – загомонили хмельные охотники и полезли с объятьями. – Ну, бывай! Счастливо оставаться.
– Я тоже с вами! – решил он в последнюю минуту. – Надо!
Юлайка заискивающе смотрела в глаза хозяину, скулила, словно отговаривая; очень уж боялась высоты, трескучего, трясучего "борта". Храбореев прицыкнул. Поджимая хвост, Юла притихла, обреченно опуская голову.
Сбавляя обороты несущего винта, пронзительно попискивая, точно стреляя длинными тонкими стрелами, втыкающимися во все живое, Ми-8, громоздко приседая, прошел над озером. Плавно развернулся, не долетевши сотни метров до зимовья, и затих на каменной площадке, будто специально приготовленной самой природой.
Храбореев поспешил к вертолету, возле которого топтался молодой, малознакомый командир. Наблюдая за погрузкой краснокирпичных отсыревших мешков, лётчик повернулся к перевалу, одевавшемуся тучами.
– Жадность губит фраеров! – напомнил он. – Куда вы прёте? Мы же не взлетим!
Хмельные "фраера" молча потели, краснели и пыхтели, надламывались в коленках. Непосильная кровоточащая ноша, лежавшая на горбах, глаза выдавливала, мышцы рвала. Храбореев, помогая грузиться, исподлобья наблюдал за охотниками. В суете солидных матерых мужиков было что-то унизительное, мелкое, такое что-то, что заставляло презирать не только их – всех людей вообще. И снова Дед-Борей подумал, что звери – по сравнению с людьми – куда симпатичнее, интереснее, да и просто честнее. Зверь может быть злым, кровожадным, вероломным и дерзким, всяким. Но зверь никогда не бывает бессовестным – это, увы, привилегия того существа, который сам себя короновал царем Природы.
20
Сердце прихватило у жены. Соседка, всегда приходившая в гости, уехала в отпуск; Марья Дорофеевна осталась одна в холодной квартире – чуть не померла. Храбореев очень вовремя явился. Отвез жену в больницу и всю ночь там продежурил, высадив две пачки папирос. Ждал, когда минует кризис, думал: "Надо ей побольше лосося кушать – эта рыба снижает риск сердечного приступа".
Под утро, покидая больницу, прихрамывая сильнее обычного, Дед-Борей поплелся по холодным пыльным улицам, чувствуя такую усталость, будто горы пришлось перетаскивать с места на место. Тоскливо было в городе. Как в мышеловке. Уныло, серо. Ни деревца здесь, ни травинки, ни цветка. Говорят, что раньше этого добра здесь было много. Молох задушил.
Идти домой, в железобетонное одиночество, не хотелось. Северьяныч неожиданно остановил такси – такое с ним случалось иногда – махнул в Дудинку. Там жил свояк, недавно приехавший "на ловлю счастья и чиров", как сам он говорил.
Дудинка нравилась Деду-Борею. Просторный, вольный и диковатый размах Енисея – с дудинской набережной – в душу врывался без спросу, и в сердце вселял что-то светлое, дерзкое, мощное. Близость океана – хотя его даже в бинокль не увидишь – постоянно волновала Северьяныча. Он любил такие открытые места, имеющие выход в море или океан. Любил бродить по набережным Мурманска, Владивостока, Питера… Русский человек – всегда большой ребенок. Всё ему чудится, грезится, что скоро придет золотая пора, когда он заберется по трапу на большой пароход – белоснежный, конечно. Заберется и уплывет от серой пыльной прозы – далеко и навсегда – сбежит в блистательную сказку, в Гиперборею или в Беловодье… Особенно сильно это ощущение скорого желанного отплытия – хватало душу Храбореева по юности. Как бритвой полосовало. Потом – притупилось. А теперь вот снова стало "догонять". Образ Полярной прародины человечества не давал ему покоя, заставлял мечтательно и жадно засматриваться на пароходы, на океанские лайнеры. Да, русский человек – большой ребенок, и не мешало бы ему немного повзрослеть, взяться за ум, а он, чудак, всю жизнь за душу держится и повторяет с гордостью, что, мол, умом Россию не понять. А тот, кто понял – даже не умом, умишком своим осознал современную страну Россию – тот уже давно улизнул в какую-нибудь сыто икающую заграницу…
Так думал Дед-Борей, прогуливаясь по прибрежным улочкам портового городка. Философствовать и, заложивши руки за спину, фланировать по Дудинке пришлось поневоле. Свояка, длиннобородого дьявола, не оказалось дома – в отпуск улетел. "Вот так-то! – расстроился Храбореев. – Только деньги зря спалил. Надо было позвонить сначала, а ты помчался, вылупив шары! Деньги-то нынче нужны как никогда. Марью надо в Крым везти. Или в Кисловодск? Куда-то надо. Здесь ей хана…"
По скрипучим деревянным тротуарам – будто по клавишам гигантского рояля – он спустился к воде. Запахло свежерезаным арбузом. Чайки носились над головой, над мачтами, роняли плаксивые крики. Ветер гонял какую-то рваную газету, ворошил волну, бросал на берег и играл с поплавками мальчишек – удили неподалеку. Портовые краны шевелили гусиными стальными шеями, в клювах перетаскивали грузы. У причальной стенки и на рейде стояли тучные суда под заморскими флагами: русская медь "за бугор" уплывала, кобальт, никель и другие драгоценные металлы. По причальному канату пробежала крыса, не обращая внимания на человека…
За причалами зазывно голубело небо с багровым подбоем туманной зари. Сизоватый клок бескрайней тундры прилепился на дальнем берегу. А там – в распахнутых воротах между берегами – ветрами звенела такая забубенная даль, что хотелось рвануть по воде – побежать и навек раствориться в мечтательной дымке, подрагивающей на горизонте. "Нет, – подумал он, веселея без причины. – Не зря приехал!.. И живу не зря на белом свете!"
Обратно Храбореев хотел добираться рейсовым автобусом, но повстречался знакомый – вместе когда-то на заводе работали.
В Норильске на автовокзале он купил три пачки папирос. Домой по-прежнему идти не хотелось. Храбореев постоял на площади. Закурить хотел, но горько усмехнулся. "Скоро тут и без курева будет нечем дышать, хоть противогазы надевай!"
Ветер, меняя направление, сильным гребешком зачесывал дымные чубы над трубами. Светило солнце и в косых лучах было видно, как между кварталами скирдуется сернистый газ – голубоватый, с оттенком меди. Такие "газовые атаки" в городе не редкость, особенно по ночам. Когда-то Северьяныч вкалывал на заводе, поэтому знал: утилизация сернистого газа на нашем производстве – около шести процентов, а мировые стандарты приближаются к сотне. Специалисты разводят руками: по той технологии, которая существует в России, утилизировать вообще тяжело. Вот и приходится чихать и кашлять, и до срока ложиться в вечную мерзлоту – вместо желанного Юга, на котором "помешан" едва ли не каждый второй северянин.
Была суббота. Два мужичка расположились на берегу бывшего озера, превратившегося в сточную яму, в которую боится утка залететь – облезет и уже не обрастет, если, конечно, не сдохнет. Утка – нежная тварь. А человек – толстокожий, ему хоть бы хны; люди летом плещутся в этой сточной яме. А зимою – Храбореев наблюдал – "моржи" здесь купаются, поскольку горячие сбросы с завода не дают замерзнуть замордованному озерку.
На ржавой трубе, протянувшейся около озера, два субботних мужика, раздавив бутылочку, беседовали о наболевшем:
– Пора отсюда дергать!
– Ты уже лет двадцать собираешься…
– Не-е, теперь уже точно. Лег спать вчера, а форточку забыл закрыть.
– И что? С кровати сдуло?
– Выбросы, мать их… Говорят, за рубежом выплачивают деньги, если предприятие делает вредные выбросы. Неужели правда? Или брешут?
– Правда. Это называется "компенсация за вредность".
– Ну, давай, наливай. Компенсируем!
И мужики невесело расхохотались, позванивая стаканами.