16
Прошло полтора месяца, прежде чем парень окреп в зимовье Деда-Борея. Глаза повеселели. Щеки округлились. Улыбка блуждала в курчавой жиденькой бороденке. Правда, ходил по зимовью, держась за стены, чуть за горячую плиту не ухватился один раз. Но – все-таки ходил. Храбореев с нежностью смотрел на парня. Вспоминал первые шаги своего покойного сыночка. И такое горячее, нежное чувство вскипало в душе – он уходил, часто моргая, искал заделье за избушкой. "Глаза уже совсем дырявые…" – думал, вытирая слезы. Временами он смотрел на парня и странно улыбался. Ему казалось, что это – сын. Судьба-злодейка разлучила их. Надолго разлучила. А теперь соединила. Навсегда.
Как-то ночью не спалось. Луна во всю моченьку лупила в окно избушки. Звезды гроздьями висели над горами.
– Сынок, – разговорился Дед-Борей, глядя за окно. – А я ведь знал, что отыщу тебя! Когда мне летчик рассказал, что увидел Царька-Северка на Полярной звезде, что там медвежонок с оторванным ухом… Я сразу про тебя подумал. Я сказал себе, что когда-нибудь обязательно слетаю в гости. Хотя и далеко это. Керосину Бог знает сколько спалим…
Простакутов, слушая полночный бред охотника и ничего не понимая, приподнялся в полутемном углу на постели. Осторожно спросил:
– Старик! Ты куда лететь собрался? Я не понял.
– На Полярную звезду. Куда? Я даже золотишко стал копить…
Парень хмыкнул. Ноги спустил с дощатых нар.
– Золотишко? И много? Накопил-то?
Храбореев неожиданно замкнулся. Молча сверкнул глазами. В лунном свете глазищи охотника показались древними, дремучими. И парню стало не по себе; так бывает рядом с больным человеком, не осознающим своей болезни.
С той поры Лион невольно остерегался охотника. "Черт знает, что у него на уме. Еще пристрелит сдуру и улетит на свою Полярную звезду!" Но подобных "закидонов" больше не было у Храбореева.
Крепнувший Лион ходил кругами возле зимовья. Затем – по берегу. И – дальше, дальше. Потом стал играть топором – дровишки тюкал. Дед-Борей специально для чего-то оставил две чурки под навесом, а Лион решил помочь. "Дурило! Взял и ухайдакал заготовки!" Храбореев только головою покрутил и рассмеялся, увидев свежие морозные дровишки у порога. Он вообще веселый был рядом с Лионом.
– Вот, – говорил он радостно и гордо, – без кусочка мяса человека на ноги поставил. Только трава, только коренья. Какая в них сила, мы даже сами толком не знаем…
– А я бы мяска навернул! – Простакутов почесал под солнечным сплетением. – Соскучился.
– Это, сынок, не проблема. Зайца добудем или куропатю.
– Ты бы еще разок по рации напомнил, чтобы они сюда завернули. А то забудут.
И Северьяныч подстраховался: выходя на связь, опять напомнил о человеке, отыскавшемся в тундре.
…И наступило утро, когда они смотрели в небо – поджидали вертушку. Парень смотрел горящими глазами, а Дед-Борей – потухшими. Простакутов был немного возбужден предстоящим отъездом. Тормошился, громко балаболил.
– Северьяныч! А можно, я очерк про тебя напишу?
Бросая в кипящую воду кусочки чаги – вместо заварки, Храбореев отмахнулся:
– Баловство. Зачем?
– А я напишу! – Леон был настроен решительно. – Напечатаю в Москве. Пусть люди знают… о героях Севера.
– Больно им надо печатать. Там и без тебя полно охотников марать бумагу.
И Простакутов не сдержался:
– Старик! Я, между прочим, классный журналист.
– Вот тебе раз! А говорил – геолог.
– Это не я говорил! – Парень поднял палец. – Это, Северьяныч, ты сказал. А я не опроверг. Я просто головой кивнул. А голова была слабая.
– Ой, голова была! А шея у тебя… У цыпленка шея и то, наверное, будет посильней, чем у тебя тогда… – Северьяныч закурил. – А ты откуда знаешь Ходидуба? Ты что-то бормотал о нем в беспамятстве.
– Женат был на его дочери. Дура набитая! – парень сплюнул возле печи. – А ты откуда знаешь Ходидуба?
– А мы служили вместе.
– С дочерью? – Леон усмехнулся. – Из нее генеральша хорошая выйдет.
Выздоравливая, парень много ел, всё подряд метелил. Порою наедался так, что брюхо трещало. И все равно – будто голодный был. Постоянно что-нибудь жевал. И в то утро спросил он "чего бы такого пожевать".
В ожидании вертолета посматривая за окно, Северьяныч сказал:
– Ты в погребок спустись, погляди там, что повкусней. Я сам хотел слазить, на дорожку дать кое-чего.
Леон спустился. Погребок небольшой, не глубокий, пахнущий сыростью, плесенью. Изморось кружевами выткалась по углам. Сгибаясь в три погибели и зябко передергивая плечами, Простакутов осмотрелся при свете керосинки. И – обалдел. Крышка в кадке с малосольными грибами придавлена была куском породы, содержащим большое количество золота. Руки у Леона вспотели. Затряслись. (Он в камнях разбирался). В голове промелькнуло – сунуть камень за пазуху, вряд ли охотник спохватится, если нашел такое применение золоту. Но камень – это капля в море месторождения. Где он поднял этот камень? "Я золото коплю, чтобы на Полярную звезду слетать… – вспомнил Простакутов полночный бред охотника. – Выходит, что не бред?"
Стараясь выглядеть беспечным, парень вытащил из погреба кусок породы. Храбореев усмехнулся:
– Ну, ты нашел себе пожрать. А зубы не сломаешь?
– Старик! – Леон заволновался и невольно перешел на панибратский тон. – Старик! А ты хоть знаешь, что это такое?
– Гнёт.
Они повстречались глазами. "Дурака валяет", – понял Простакутов.
– А где ты нашел… этот гнет?
– Уж не помню! – Храбореев отмахнулся. – А что?
– Это же золото…
– Да ну?
– И не простое!
– А золотое, – подсказал Дед-Борей. – Ураганное золото. Так? Ну и что?
– Если знаешь, то зачем… – Леон потыкал пальцем в погреб. – Почему оно в кадке?
– Засолить решил. Чтоб лучше сохранилось.
Простакутов повертел кусок породы, поцокал языком и только что на зуб не попробовал. И опять спросил – негромко, вкрадчиво:
– Ну, все-таки, где ты нашел?
Леон стоял, сверлил глазами. И этот буравящий взгляд очень много сказал охотнику.
– Не помню. – Голос Храбореева стал отчужденным, как будто на допросе в кабинете следователя. – Не помню, гражданин начальник…
– Ой, старик, темнишь!
– Ага. – Он глуховатым прикинулся. – Темно кругом было…
С этой минуты парня будто подменили. И в первую очередь – глаза подменили. Лион заюлил; то на охотника смотрел, то на золото, то на окошко, за которым с минуты на минуту должен вертолет затарахтеть. Взволнованно закрутившись по зимовью, Простакутов чуть в подпол не брякнулся – крышку-то забыл закрыть.
– Там нету больше ничего такого?.. – спросил, глядя в подпол. И неожиданно стал "давить" на сознательность: – Золото, Антон Северьяныч, является достоянием государства.
– Ну и пускай является. Мне-то что? Лежит оно в земле, и пускай лежит. Что ты начинаешь – как прокурор? Я что – ворую?
Дед-Борей нахмурился. Разговор принимал удивительный оборот. Леон, затаенно прищуривая черные глазки, стал потихоньку припирать его к стене.
– Никто не говорит о воровстве, старик! Но укрывательство – тоже своего рода преступление. Есть даже статья за укрывательство…
– Преступление – то, что государство делает в тайге и в тундре, – заявил Северьяныч. – Все поугробили к чертям собачьим… А рыбак поймает лишний хвост – по судам затаскают!
Вертолет задерживался. И они долго еще спорили на эту тему: правильно или неправильно ведет себя государство по отношению к свой природе и своему человеку.
– Наша природа, – вздохнул Дед-Борей, – с каждым годом все больше превращается в окружающую среду…
– И в четверг, и в пятницу! – перебил Леон. – Ох, старик! Не любишь ты наше государство. А?
– Нет. Не люблю.
– Вот это заявочки! И не боишься? Так-то признаваться? Я ведь журналист. Вдруг напишу?
– Жульёрист? И хрен ли мне с того? А ты на медведя ходил хоть разок?
– Это к чему? – Простакутов нижнюю губу отклячил.
– А все к тому… Давно уж не боюсь… – Храбореев посмотрел на транзисторный старый приемник. – Песенку недавно слышал. Недурственно там парень спел, за душу взяло. Погоди, дай вспомню… "Я ненавижу государство, но очень Родину люблю!" Кажется, так…
– Не может быть. Цензура такую песню в эфир никогда не пропустит.
– А это были вражьи голоса…
– A-а, ну тогда понятно.
Помолчали. Как-то не очень хорошо, свинцово-тяжело молчали. Изредка косились друг на друга. Печь давно прогорела, но никому не хотелось подкидывать дров. Прохладно было не в избе – в душе у того и другого, а душу, как известно, поленом не согреешь.
– Значит, не скажешь, где нашел?
– Нет, Лимон, не скажу. Государство твоё опять воткнет какой-нибудь завод, рудник поставит. Будут гадить на тысячу верст, а я потом в гробу лежи, переворачивайся. Нет, милок! Люди от золота звереют, совести лишаются. Это я знаю по себе! – неожиданно признался Храбореев.
– Так не надо по себе судить.
– А я не только по себе сужу. И по тебе…
– Что ты хочешь сказать?
Дед-Борей смотрел ему в глаза – в самую душу втыкался.
– Я по молодости тоже, как ты сейчас, глазищами горел, когда видел золото. Потом успокоился. И вот, когда я успокоился, тогда один шаман…
– Кто? – поторопился Простакутов.
– Не суетись. Не скажу. Один шаман показал мне, где находятся залежи вот этого ураганного золота. И еще кое-что показал… – Храбореев потрясенно покачал головой. – Что там Клондайк? Ерунда. Или этот… Сухой Лог. Знаешь такое месторождение? Самое богатое в Союзе. Но все это – семечки по сравнению с тем, что я видел. Помню, мы там золотую глыбу поднимали втроем, чуть пупки не надорвали!
– Ну, и куда вы её унесли?
– Никуда.
– А зачем же пупки надрывали?
– Ради интереса. Ты, Лимон, не сбивай, а то я потеряю мыслю. Ну, так вот. Я ходил пешком по золоту и спрашивал того шамана. Не боишься, мол, что я – русский человек, не вашей веры – узнал вашу тайну? А он отвечал мне в том духе, что золото не знает национальности. Он сказал: "Я открыл тебе тайну, потому что ты – СВОЙ ЧЕЛОВЕК. Чужому я не открыл бы тайну золота. Чужие люди – жадные, а жадность превращает золото в злато, а злато – во зло!" Я это крепко запомнил. И сейчас, когда я смотрю на тебя, я понимаю, что ты – ЧУЖОЙ. Тебе, Лимон, нельзя доверить тайну золота. Не обижайся. Приходи лет через десять. Поговорим.
17
И он пришёл. Как договорились, так и пришёл – десять лет миновало. Только был он уже совершенно другим человеком. Да ведь и страна уже была другая, разбитая, разграбленная вот такими проворными хлопцами, как этот Лимон-Миллион…
Деда-Борея особенно сильно поразили глаза Простакутова. Зрение свое парень сломал в журналистике, но очки таскать не захотел. Где-то за границей произвели ему дорогущую операцию. Вставили какие-то… бычьи пузыри – ничего в них нельзя увидеть, кроме чванства и равнодушия. Теперь, даже когда он говорил про золото – глаза оставались холодными. "Как будто с покойника сняли глаза".
Навряд ли Северьяныч в этом нагловатом человеке узнал бы того паренька, из-под которого горшки выволакивал. Нет, не узнал бы. Но Храбореев, пока больного обихаживал, запомнил все мелочи на лице Простакутова…
– Лимон? – спросил он, приглядываясь.
– Апельсин. Ты что, старик? Разуй глаза.
– Неужели ошибся? Ну, все равно, кто бы ты ни был… – Северьяныч сделал широкий жест рукой. – Проходи, присаживайся, гостем будешь.
– Хозяином!
– Чего?
– Я здесь буду хозяином.
Храбореев промолчал. Не понравилось это ему. И все-таки он улыбнулся, приглядываясь.
– Лимон! Да это ж ты! Давай поспорим? Если ты рубаху задерешь, то вот здесь, возле пупка…
– А штаны перед тобой не снять?
– А если ты снимешь штаны, – продолжал Дед-Борей, – у тебя вот здесь, пониже поясницы…
– Давай без лирики. Не надо мне в ж… заглядывать. Я сюда приехал не геморрой лечить.
– Понятное дело. – Храбореев тяжело вздохнул. – Золотишко спать не дает.
– Догадливый.
– Лимон, я же охотник. Я зверя должен чуять за версту. А уж таких-то мелких зверюшек наподобие тебя…
– Короче, старик. Собирайся.
– Куда?
– На Полярную звезду полетим…
– Далековато. У меня забот хватает на земле.
Снисходительно ухмыляясь, Простакутов достал "Смит-Вессон". Дорогая игрушка, в рукоятку которой вмонтирован сканер, узнающий хозяина по отпечатку пальца.
Оглушительный выстрел заставил собаку взметнуться под нарами. Пуля в клочья раму разнесла. Осколки стекол на пол посыпались…
В избушке появились два мордоворота. Один громила был немтырь – Болтуном прозвали. Второй – громадный Дуб. (Старший сын Ходидуба, того самого, который любил повторять: "Успокойся, Нюра, это десантура".)
Вершина Дуба рано облетела – парень совершенно лысый. Тяжелою рукою шаркнув по мраморно голому черепу, детина мрачно пошутил:
– Ну! Взлохматим лысину!
Мордовороты собрались шкуру снимать с живой собаки. Сказали, освежуют и заставят охотника скушать. Сырую. Без соли. Храбореев молчал. Но когда острый нож зацепил задрожавшую кожу собаки и по полу брызнула кровь…
– Я согласен. Только предупреждаю. Это далеко. Опасно.
Перед ним положили карту.
– Показывай.
Черно-желтым ореховым ногтем он поелозил по бумаге – по горам и долам, по рекам и озерам.
– Вот. Нашел. Сердце Севера.
– Что за сердце?
– Здешние жители так называют… Труднодоступное местечко. Хорошо бы вертолёт…
– И журналистов с телекамерами, – подсказал Простакутов. – Собирайся. Только я тебя, старик, тоже предупреждаю. Не вздумай изображать Сусанина.
…Сначала добирались на лодке. Несколько дней пыхтели на моторе в верховья. Кипящие пороги проходили. Перекаты, шиверы. Торопились, плыли даже в сумерках, пока хоть что-то видно впереди. Распороли днище на пороге – моторку бросили. Дальше пёхом отправились. Переночевать хотели в гнилой избушке. Наручники нацепили на Северьяныча.
– Я знаю, что ты меня любишь, – объяснил Леон. – Поэтому боюсь, как бы ночью ты меня в объятьях не задушил!
– Три лба! – охотник сплюнул. – Хозяева жизни! Трясутся как липки…
Переночевать под крышей не удалось. Чертовщина творилась какая-то. Скрипучая дверь сама собою открывалась. Вороватые шаги мерещились: вроде бы кто-то за стенкой шарашился. Лопата о камни позвякивала. Телохранители – немой Болтун и высоченный Дуб – выходили под звезды. Стояли с оружием наизготовку. Тихо. Никого. Опять ложились – и опять шаги за стенкой…
– Да что такое? – Простакутов облизнул сухие губы, глядя в раскрытую дверь.
– Авантюристы ходят, – сообщил Дед-Борей.
– Кто такие?
Много лет назад в этой избушке обнаружили два неизвестных трупа. Милиция вылетала на место происшествия. Никаких следов насильственной смерти не обнаружили, однако лица покойников были исковерканы гримасами ужаса. Позднее – по картам и снаряжению – следователи узнали, что покойные были не туристами, приехавшими полюбоваться северной экзотикой. Это были матерые авантюристы, решившие добраться до Сердца Севера.
Переночевать решили – подальше от гнилого "заколдованного" зимовья. Корчились возле костра, скулили, замерзая, как собаки. Только под утро все забылись – кроме Храбореева. Он подживил костер и чаю вскипятил. Первым проснулся Леон.
– Старик! – Он удивился. – А где наручники?
– Не знаю. – Северьяныч почесал запястье. – Я проснулся – руки свободные. Подумал, что хозяин мой… Кха-кха… Подобрел, отомкнул…
Простакутов сурово глянул на своих мордоворотов.
– Да никто его не отмыкал! – клятвенно заверил стоеросовый Дуб.
Позавтракали. И охотник повел мошенников по таким немыслимым горам, где облака лежат, где ночью звезды в камнях сверкают вкраплением драгоценных металлов. Здесь уже догорали остатки полярного лета. Деревья попадались все реже. Голый камень стылостью дышал. Низкое небо лохматилось тучами. Приближалось ненастье. Ветки можжевельника потихоньку собирались "в кучку" – поближе к стволу. И точно так же вела себя ель: поджимала коготки на колючих лапах – это к дождю…
И они заспешили. Нужно было успеть до сырости, чтобы потом не соскользнуть с крутого "намыленного" перевала. Добрались до верхотуры. Дед-Борей глянул вниз – дух захватило. Как будто он летел на самолете. Вся земля – вот она, матушка. Озера, похожие на голубые, широко раскрытые глаза. Прожилки светлых рек пульсируют на висках остывающей тундры. А в тишине, за пазухой гор – словно душа красуется – огнем горят березы и осины.
Простакутов настороженно спросил:
– Ну, скоро? Слышь, Сусанин? Когда придем?
– Теперь уже скоро. Вот там, на горизонте уже белеет…
– Что там? Не вижу.
– Ты же сам сказал, что у тебя глаза после операции могут видеть только деньги. Да и то в этих… в долларах.
– Шуток не понимаешь, старик?
– Держи бинокль. Смотри. На горизонте Белая гора стоит. Как человек.
– Да где она? Там пусто.
– Значит, ушла.
– Кто? Гора? Ты, Сусанин, брось юлить!
Блуждающая Белая гора напоминала фигуру загадочного божества. Знающие люди, старые тунгусы, рассказывали: сначала был просто гурий, сложенный из твердого снега и льда. Древние предки сложили. Приходило лето, припекало незакатным полярным солнцем, а снежный гурий не думал таять. Шаманы с бубнами пришли – во время ритуального жертвоприношения. Увидели каменную фигуру в золотой короне, слепящей глаза. Сказали – это Добрый Дух вселился в гурий. Дух твердый – тверже камня. Вселился и начал расти. Год за годом фигура божества увеличивалась, обрастала каменной плотью. Получилась гора, белая телом – золотая душой. В голодное время шаманы ходили на поклон к Доброму Духу, возвращаясь, приносили к чумам белые камни с большими вкраплениями самородного золота, которое менялось на хлеб, на оружие. Добрый Дух на месте не сидел. Окружив себя туманом или пургой, божество исчезало, и никто не мог сказать, где сегодня, а где завтра может появиться блуждающая Белая гора. Лишь иногда можно было уловить приближение той сказочной горы. Земля начинала подрагивать; стрелки волновались на приборах самолетов, вертолетов; туристические компасы ломались.
Именно это и происходило сейчас. Простакутов ногтем колотил по компасу, встряхивал и ругался:
– Ни черта не пойму! Где Юг, где Север? Два компаса, бляха-муха, и ни один нормально не показывает! Стрелки мечутся, как угорелые.
– Дух не пускает, – сказал Дед-Борей. – Надо пойти, поклониться, спросить благословения.
– Ерунда, – отмахнулся Леон. – До этого духа – как пешком до Луны! – Только время зря потеряем.
– Ну, как знаешь… Миллион…